по триста рублей.  А  все  через  вашу
нерешительность! Это что за безобразие! Раз не хотите меня слушать, так и не
ходите до меня. Я вам больше гадать не буду. Хватит!
     В другой раз он кричал:
     - Судя по начертанию букв, очень много об себе понимаете, отрок. Ходите
таким  фон-бароном   и  фон-трезвоном.  А  правильное   соответствие   жизни
достигается только путем  науки  и терпения, а не  нахальства и  гавканья. Я
давно замечаю,  что вы все крутитесь  в компании с  Витькой "Десятка  треф",
вместо того чтобы честно работать и радовать престарелых родителей.
     Но  самым  трогательным  оказался   старый  торговец  кепками   Зусман,
державший  на  задворках  базара крошечную  лавчонку  с вывеской "Варшавские
кепы".
     Он весь день сидел в лавочке вместе  с  подручным - унылым, болезненным
мальчиком Милей. Мальчик спал, похрапывая, а старик, нацепив  очки, медленно
читал газету, вздыхал и недовольно поглядывал на редких покупателей.
     Мы как-то зашли к нему в кепочную вместе с Яшей Лифшицем.
     - Зачем вам новая кепка? - сердито спросил  Зусман Яшу.-  У  вас же еще
вполне приличная.
     - Это уж мое дело! - так же сердито ответил Яша.
     - Привыкли разбрасываться кепками?  -  иронически спросил Зусман.- Ваше
дело! Миля, дай этому товарищу  какую.-нибудь  кепочку. А мне надо зайти  до
соседа.
     Он ушел. Яша, посапывая от гнева на странного продавца, начал примерять
кепки. Миля держал перед ним зеркало и два раза чуть не уронил его, засыпая.
     Яша колебался. Он надел  коричневую кепку и спросил  меня, идет  ли она
ему.
     Я не успел ответить. Вошел Зусман, мельком взглянул на Яшу и спросил:
     - Миля, где же ют покупатель, который только что заходил до лавки?
     - Так вот он,- уныло ответил Миля и показал на Яшу.
     - Нет! - вскричал Зусман, отступил, всплеснул руками,  и  бородатое его
лицо расплылось в счастливую  улыбку.- Нет! Что ты выдумываешь, Миля! Это же
передо мной стоит лорд в шотландской кепке, настоящий  лорд Чемберлен. А тот
покупатель был, извините, совершенно затрушенный и смахивал на босяка.
     -  Так  это же  он,- так же  уныло подтвердил  Миля.- Только он в новой
кепке.
     - Ай-ай-ай!  -закричал  Зусман.- Что  может  сделать с  человеком такая
дешевая  кепка  за  сто  тысяч  рублей! Если  она,  конечно,  сшита  хорошим
мастером! Она может сделать чудо!
     Яша не выдержал  и расхохотался. Зусман тоже хохотал до слез, довольный
своей выдумкой, и дружески похлопал Яшу по плечу.
     - Торговля  с нас делает артистов,- говорил он сквозь смех.- Из меня бы
вышел  комик,  честное   слово!  Будем  знакомы.  Приходите  когда  до  меня
поговорить, а  то можно пропасть  в этой пустой  лавке.  Я вам  сошью  такую
летнюю  кепку, что сам Ллойд-Джордж  не имел и  не будет  иметь  такой кепки
никогда в жизни. Абы только достать хороший материал.
     Все  были  очень  довольны, а  Миля снова  уже  сидел  на  табурете  за
прилавком, клевал носом и всхрапывал.
     - Сами можете убедиться,-  сказал со вздохом Зусман  и кивнул на Милю,-
какой у меня собеседник. Это же только сойти с ума и умереть!
     "Что  вы хотели,  молодой человек?"  - спрашивали  меня  каждый раз  на
одесском  базаре.  Что я хотел? Я хотел  одного: чтобы  это капище нищеты  и
грязи было сожжено, развеяно по ветру. В конце концов так и случилось.
     Да, кстати, Регинин поверил,  что  я продал его ватин  за двести  тысяч
рублей.  Обман обнаружился только через  двадцать  лет  в  Москве, и Регинин
торжественно  вернул мне  эти двести  тысяч рублей в  виде двух  10-рублевых
бумажек выпуска 1939  года. При этом он  по  своей манере бесшумно трясся от
смеха.

"Мопассанов я вам гарантирую"

     В  одном из  номеров  "Моряка"  был  напечатан  рассказ  под  названием
"Король". Под рассказом стояла подпись: "И. Бабель".
     Рассказ  был о том,  как главарь одесских бандитов Бенцион (он же Беня)
Крик насильно  выдал замуж свою увядшую сестру Двойру за хилого и плаксивого
вора. Вор женился на Двойре только из невыносимого страха перед Беней.
     То был один из первых так называемых "молдаванских" рассказов Бабеля.
     Молдаванкой   в   Одессе   называлась   часть  города  около   товарной
железнодорожной станции, где жили две тысячи одесских налетчиков и воров.
     Чтобы  лучше  узнать жизнь Молдаванки,  Бабель решил  поселиться там на
некоторое время у  старого еврея Циреса, доживавшего  свой век под крикливым
гнетом жены, тети Хавы.
     Вскоре  после того  как Еабель снял  комнату у этого  кроткого старика,
похожего на лилипута, произошли стремительные события. из-за них  Бабель был
вынужден бежать очертя голову из квартиры Циреса, пропахшей жареным  луком и
нафталином.
     Но  об  этом  я расскажу  несколько  позже, когда  читатель свыкнется с
характером тогдашней жизни на Молдаванке.
     Рассказ "Король" был  написан сжато и точно. Он бил  в  лицо свежестью,
подобно углекислой воде.
     С  юношеских  лет  я воспринимал произведения  некоторых писателей  как
колдовство. После  рассказа "Король" я понял, что еще один  колдун пришел  в
нашу  литературу  и  что  все  написанное  этим человеком  никогда не  будет
бесцветным и вялым.
     В  рассказе  "Король" все было  непривычно  для  нас.  Не только люди и
мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и
живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся
от гротеска. В  каждой мелочи  был заметен  пронзительный глаз  писателя.  И
вдруг,  как неожиданный  удар солнца в окно,  в текст вторгался какой-нибудь
изысканный  отрывок  или напев  фразы, похожей на  перевод с  французского,-
напев размеренный и пышный.
     Это было  ново,  необыкновенно. В  этой  прозе звучал  голос  человека,
пропыленного  в  походах Конной  армии  и  вместе  с  тем  владевшего  всеми
богатствами прошлой  культуры - от Боккаччо до Леконта де Лиля и от Веермера
Дельфтского до Александра Блока.
     В редакцию  "Моряка" Бабеля  привел Изя Лившиц. Я не встречал человека,
внешне столь мало похожего на  писателя, как Бабель. Сутулый,  почти без шеи
из-за  наследственной одесской  астмы, с утиным  носом и морщинистым лбом, с
маслянистым  блеском  маленьких  глаз,  он  с  первого  взгляда  не  вызывал
интереса.  Его  можно было принять за коммивояжера или маклера. Но, конечно,
только до той минуты, пока он не начинал говорить.
     С первыми  же  словами  все  менялось.  В  тонком  звучании его  голоса
слышалась настойчивая ирония.
     Многие люди  не могли смотреть  в  прожигающие  глаза Бабеля. По натуре
Бабель был разоблачителем.  Он любил ставить  людей в тупик  и потому слыл в
Одессе человеком трудным и опасным.
     Бабель  пришел в редакцию "Моряка" с книгой рассказов Киплинга в руках.
Разговаривая с редактором Женей Ивановым, он  положил книгу на стол, но  все
время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на
стуле, вставал, снова садился. Он явно  нервничал. Ему хотелось читать, а не
вести вынужденную вежливую беседу.
     Бабель быстро перевел  разговор на  Киплинга, сказал,  что надо  писать
такой же железной  прозой, как Киплинг,  и с полнейшей ясностью представлять
себе  все, что должно появиться из-под пера.  Рассказу надлежит быть точным,
как военное донесение или банковский  чек. Его следует писать тем же твердым
и прямым  почерком, каким пишутся  приказы  и  чеки. Такой почерк был, между
прочим, у Киплинга.
     Разговор о Киплинге Бабель закончил неожиданными словами.  Он  произнес
их,  сняв  очки,   и  от  этого  лицо  его  сразу  сделалось  беспомощным  и
добродушным.
     - У нас в Одессе,- сказал он, насмешливо поблескивая глазами,- не будет
своих Киплингов. Мы мирные жизнелюбы. Но зато у  нас  будут свои  Мопассаны.
Потому  что  у  нас много моря, солнца,  красивых  женщин  и много  пищи для
размышлений. Мопассанов я вам гарантирую.
     Тут же он рассказал, как был  в последней парижской квартире Мопассана.
Рассказывал  о  нагретых  солнцем  розовых  кружевных абажурах,  похожих  на
панталоны дорогих куртизанок, о запахе  бриллиантина и кофе, о комнатах, где
мучился испуганный их обширностью больной писатель, годами приучавший себя к
строгим границам замыслов и наикратчайшему их изложению.
     Во время этого рассказа Бабель  со вкусом упоминал о топографии Парижа.
У Бабеля было хорошее французское произношение.
     Из нескольких  замечаний  и  вопросов Бабеля  я понял, что  это человек
неслыханно настойчивый, цепкий, желающий все видеть, не брезгующий  никакими
познаниями, внешне склонный к скепсису, даже к цинизму, а на деле  верящий в
наивную  и   добрую  человеческую  душу.  Недаром  Бабель   любил  повторять
библейское изречение: "Сила жаждет, и только печаль утоляет сердца".
     Я видел из своего окна, как Бабель вышел из редакции и, сутулясь, пошел
по теневой  стороне Приморского бульвара.  Шел он медленно, потому  что, как
только вышел из редакции, тотчас раскрыл книгу Киплинга и начал читать ее на
ходу. По временам он останавливался, чтобы дать встречным обойти себя, но ни
разу не поднял головы, чтобы взглянуть на них.
     И встречные обходили его, с недоумением оглядываясь, но никто не сказал
ему ни слова.
     Вскоре он исчез в тени платанов, что  трепетали в  текучем черноморском
воздухе своей бархатистой листвой.
     Потом я  часто встречал  Бабеля в городе.  Он  никогда не  ходил  один.
Вокруг  него  висели,  как  мошкара, так  называемые  "одесские литературные
мальчики".  Они ловили на  лету  его острые слова, тут же  разносили  их  по
Одессе и безропотно выполняли его многочисленные поручения.
     За  нерадивость  Бабель  взыскивал  с  этих  восторженных юношей  очень
строго, а наскучив ими,  безжалостно их  изгонял. Чем  более  жестоким бывал
разгром  какого-нибудь  юноши,  тем  сильнее  гордился  этим  разгромленный.
"Литературные юноши" просто расцветали от бабелевских разгромов.
     Но   не  только  "литературные  мальчики"  боготворили  Бабеля.  Старые
литераторы -  их в то время собралось в Одессе несколько человек,- равно как
и молодые одесские писатели и поэты, относились к Бабелю очень почтительно.
     Объяснялось  это не только тем, что  это  был исключительно талантливый
человек, но  еще  и  тем, что он был  признан и любим как  писатель Алексеем
Максимовичем  Горьким, что он только  что  вернулся из легендарной  Конармии
Буденного  и, наконец,  он был  в то время для нас первым подлинно советским
писателем.
     Нельзя забывать, что в то время советская литература только зарождалась
и  до Одессы еще не дошла ни одна новая  книга, кроме "Двенадцати"  Блока  и
переводной книги Анри Барбюса "Огонь".
     И Блок и Барбюс произвели на нас потрясающее впечатление: в  этих вещах
уже явственно сверкали зарницы новой поэзии и прозы, и мы заучивали наизусть
и стихи Блока, и суровую прозу Барбюса.
     Вплотную  я  столкнулся с Бабелем  в  конце лета. Он  жил тогда  на 9-й
станции  Фонтана.   Я  был   в   отпуску  и  снял  вместе  с  Изей  Лившицем
полуразрушенную дачу невдалеке от Бабеля.
     Одна  стена  нашей  дачи  висела  над  отвесным  обрывом.  От нее часто
откалывались  куски яркой розовой штукатурки и  весело  неслись вприпрыжку к
морю. Поэтому мы  предпочитали спать в террасе, выходившей в степь. Там было
безопаснее.
     Сад около дачи зарос по пояс сероватой полынью. Сквозь нее пробивались,
как свежие брызги киновари, маленькие, величиной с ноготь, маки.
     С Бабелем  мы виделись  часто. Иногда мы вместе  просиживали  на берегу
почти  весь  день,  таская с  Изей  на  самоловы  зеленух и бычков и  слушая
неторопливые рассказы Бабеля.
     Рассказчик  он  был  гениальный. Устные  его  рассказы  были сильнее  и
совершеннее, чем написанные.
     Как  описать  то веселое  и  вместе с  тем  печальное лето 1921 года на
Фонтане,  когда  мы  жили  вместе?  Веселым  его  делала  наша молодость,  а
печальным оно казалось от постоянной легкой тревоги на сердце. А может быть,
отчасти и от непроницаемых южных ночей. Они опускали свой полог совсем рядом
с нами, за первой же каменной ступенью нашей террасы.
     Стоя на  террасе, можно  было  протянуть в эту  ночь  руку,  но  тотчас
отдернуть  ее,  почувствовав  на  кончиках  пальцев  близкий холод  мирового
пространства.
     Веселье  было  собрано  в  пестрый  клубок  наших  разговоров, шуток  и
мистификаций. Тогда в Одессе мистификации  называли "розыгрышами". Потом это
слово быстро распространилось по всей стране.
     А  печаль  воплощалась  для меня  почему-то  в  ясном  огне,  неизменно
блиставшем  по ночам  на морском горизонте. То  была какая-то низкая звезда.
Имени ее никто не знал, несмотря на то, что она все ночи напролет дружелюбно
и настойчиво следила за нами.
     Непонятно почему,  но печаль  была заключена и в запахе остывающего  по
ночам  кремнистого  шоссе, и  в  голубых  зрачках  маленькой дикой  вербены,
поселившейся у нашего порога, и в том, что тогда  мы очень ясно  чувствовали
слишком быстрое движение времени.
     Горести пока еще  властвовали над миром. Но  для нас,  молодых, они уже
соседствовали со счастьем, потому  что время было  полно надежд на  разумный
удел,  на  избавление  от  назойливых  бед, на  непременное  цветение  после
бесконечной зимы.
     Я  в то лето, пожалуй,  хорошо понял, что значит казавшееся  мне до тех
пор пустым выражение "власть таланта".
     Присутствие Бабеля делало это лето захватывающе интересным. Мы все жили
в легком отблеске его таланта.
     До этого  почти  все люди,  встречавшиеся  мне, не  оставляли в  памяти
особенно  заметного  следа.  Я  быстро  забывал  их лица, голоса,  слова, их
походку. А сейчас было не так. Я жадно зарисовывал людей в своей  памяти,  и
этому меня научил Бабель.
     Бабель часто возвращался  к вечеру  из  Одессы  на  конке. Она  сменила
начисто забытый трамвай. Конка  ходила только до  8-й станции и издалека уже
дребезжала всеми своими развинченными болтами.
     С 8-й станции Бабель приходил пешком,  пыльный,  усталый,  но с  хитрым
блеском в глазах, и говорил:
     - Ну и разговорчик же заварился в вагоне у старух!  За "куриные яички".
Слушайте! Вы будете просто рыдать от удовольствия.
     Он начинал передавать этот разговор. И мы не только рыдали  от  хохота.
Мы просто падали, сраженные этим рассказом.  Тогда Бабель дергал  то одного,
то другого из нас  за рукав и крикливо спрашивал голосом знакомой торговки с
10-й станции Фонтана:
     - Вы окончательно сказились, молодой человек? Или что?
     Стоило, слушая Бабеля, закрыть глаза, чтобы сразу же очутиться в душном
вагоне одесской конки и увидеть всех попутчиков с такой наглядностью,  будто
вы прожили с  ними много лет и съели вместе добрый пудовик соли. Может быть,
их вовсе  и  не существовало  в  природе,  этих людей, и  Бабель  их начисто
выдумал. Но что  за  дело нам было до  этого, если они  жили  во всей  своей
конкретности, хрипящие,  кашляющие,  вздыхающие д выразительно подмигивающие
друг другу на "месье" Бабеля, о котором уже говорили по Одессе, что он такой
же умный, как Горький. . Гораздо  раньше, чем из его напечатанных рассказов,
мы  узнали  из  устных  его  рассказов  о  старике  Гедали,  вздыхавшем  "об
интернационале  добрых  людей",  о  происшествии с  солью  на  "закоренелой"
станции  Фастов,  о  бешеных кавалерийских атаках, об  ослепительной усмешке
Буденного и услышали удивительные казачьи песни.
     Особенно  одна песня поразила  Бабеля,  и потом  в Одессе мы  ее  часто
напевали,  каждый раз все больше удивляясь  ее  поэтичности.  Сейчас я забыл
слова этой песни. В памяти остались только первые две строки:
     Звезда полей над отчим домомИ матери моей печальная рука - oсобенно
томительной и щемящей была эта  "звезда  полей". Часто по ночам я даже видел
ее во сне - единственную тихую звезду в громадной высоте над сумраком родных
и нищих полей.
     Вообще  Бабель  рассказывал  охотно  и  много  об  Алексее  Максимовиче
Горьком, о революции и о  том, как он, Бабель, поселился явочным  порядком в
Аничковом  дворце в Петербурге, спал на диване  в кабинете Александра III  и
однажды осторожно заглянул в ящик царского письменного стола, нашел  коробку
великолепных папирос - подарок  царю Александру от  турецкого  султана Абдул
Гамида.
     Толстые эти папиросы были сделаны из розовой бумаги с золотой  арабской
вязью. Бабель  очень  таинственно подарил  мне  и Изе  по одной папиросе. Мы
выкурили их вечером.  Тончайшее благоухание распростерлось над 9-й  станцией
Фонтана.  Но  тотчас  у  нас смертельно разболелась голова,  и  мы целый час
передвигались как пьяные, хватаясь за каменные ограды.
     Тогда же я узнал от Бабеля  необыкновенную историю о безответном старом
еврее Циресе.
     Бабель поселился у Циреса и его мрачной медлительной жены, тети Хавы, в
центре  Молдаванки.  Он решил  написать  несколько  рассказов из жизни  этой
одесской  окраины с  ее  пряным  бытом.  Бабеля  привлекали  своеобразные  и
безусловно талантливые натуры таких бандитов, как  ставшие  уже легендарными
Мишка Япончик  (Беня Крик). Бабель  хотел  получше  изучить  Молдаванку,  и,
конечно, удобным местом для этого была скучная квартира Циреса.
     Она стояла как надежная скала среди бушующих и громогласных притонов  и
обманчиво  благополучных  квартир  с  вязаными  салфеточками  и  серебряными
семисвечниками на комодах, где под родительским кровом скрывались налетчики.
     Квартира Циреса  была забронирована со всех сторон соседством дерзких и
хорошо вооруженных молодых людей.
     Бабель  посвятил  Циреса в  цель  своего  изучения Молдаванки.  Это  не
произвело на старика приятного впечатления. Наоборот, Цирес встревожился.
     -  Ой,  месье Бабель!  - сказал он,  качая головой.-  Вы же  сын такого
известного папаши! Ваша  мама была  же  красавица! Поговаривают,  что  к ней
сватался племянник самого Бродского. Так чтобы вы знали, что  Молдаванка вам
совсем  не  к лицу,  какой  бы  вы  ни  были писатель.  Забудьте  думать  за
Молдаванку. Я вам  скажу, что вы не найдете здесь  ни на копейку успеха,  но
зато сможете заработать полный карман неприятностей.
     - Каких? - спросил Бабель.
     -  Я знаю каких! -  уклончиво ответил Цирес.-  Разве догадаешься, какой
кошмар  может вбить  себе в голову один  только Пятирубель.  Я  не говорю за
таких нахалов,  как Люська  Кур и все остальные. Лучше вам, месье Бабель, не
рисковать, а вернуться тихонько в папашин дом на Екатерининской улице. Скажу
вам  по совести, я  сам  уже  сожалею, что  сдал вам комнату.  Но как  я мог
отказать такому приятному молодому человеку!
     Бабель иногда ночевал  в своей комнате у Циреса и несколько раз слышал,
как тетя Хава  шепотом ругала  старика за то,  что он  сдал комнату Бабелю и
пустил в дом незнакомого человека.
     - Что  ты  с  этого  будешь  иметь,  скупец! -  говорила  она  Циресу.-
Какие-нибудь  сто  тысяч в  месяц?  Так  зато  ты  растеряешь  своих  лучших
клиентов. Лазарь Бройде со Стеновой улицы  обдурит тебя и будет смеяться над
тобой. Они все перекинутся к Бройде, клянусь покойной Идочкой.
     -  Легаши  только  ждут твоего Бройде, чтобы его  захапать,- неуверенно
отбивался Цирес.
     - Как бы тебя не захапали раньше.  Ты будешь пустой  через того жильца.
Никто не даст тебе и одного  процента. С чего мы тогда  будем доживать  свою
старость?
     Цирес сокрушался, ворочался, долго не мог заснуть.
     Бабелю не нравились эти непонятные ночные разговоры старухи.
     Он чувствовал в них какую-то  опасную тайну. Он тоже  долго не засыпал,
стараясь догадаться, о чем шепчет тетя Хава.
     Ночи на Молдаванке тянулись долго. Мутный свет дальнего фонаря падал на
облезлые  обои.  Они  пахли  уксусной  эссенцией.  Изредка с улицы слышались
быстрые  деловые  шаги,  тонкий свист, а иной  раз даже  близкий  выстрел  и
женский истерический хохот. Он долетал из-за  кирпичных стен. Казалось,  что