цовского к себе в Дикий переулок, пани  Козловская
подала мне  телеграмму. В ней  было  сказано, что в усадьбе  Городище, около
Белой Церкви, умирает мой отец.
     На следующее утро я уехал из Киева в Белую Церковь.
     Смерть отца порвала  первую  нить,  которая связывала меня  с семьей. А
потом начали рваться и все остальные нити.

Корчма на Брагинке

     Старый  пароход, шлепая колесами,  полз  вверх по Днепру. Была  поздняя
ночь. Я не мог уснуть в душной каюте и вышел на палубу.
     Из непроглядной темноты задувал  ветер, наносил  капли дождя.  Старик в
заплатанной свитке стоял около капитанского мостика.  Тусклый фонарь освещал
его щетинистое лицо.
     --  Капитан,-- говорил старик,-- невжли  не можете сделать снисхождение
престарелому человеку! Скиньте меня на берег. Отсюда до моего села версты не
будет.
     --  Ты что, смеешься? -- спросил капитан.-- Своего  носа не видать, а я
буду притыкаться к берегу, бить из-за тебя пароход!
     -- Нету мне смысла смеяться,-- ответил старик.-- Вот туточки за горой и
мое село,-- он показал в темноту.-- Скиньте! Будьте ласковы!
     -- Терентий,--  спросил  капитан  рулевого, делая  вид, что  не слушает
старика,-- ты что-нибудь видишь?
     --  Своего  рукава  не вижу,--  мрачно проворчал  рулевой.--  Темнотюга
проклятая! На слух веду.
     -- Покалечим пароход! -- вздохнул капитан.
     --  Ничего с  вашей чертопхайкой  не сделается!  -- сердито пробормотал
старик.-- Тоже  мне капитаны!  Вам в Лоеве грушами торговать, а не  пароходы
водить по Днепру! Ну? Скинете или нет?
     -- Поговори у меня!
     -- И поговорю! --  сварливо  ответил старик.-- Где  это  слыхано, чтобы
завозить пассажиров до самых Теремцов!
     -- Да пойми ты,-- жалобно закричал капитан,-- что ни черта же не видно!
Где я пристану? Ну, где?
     --  Да  ось  тут,  против  яра!  --  Старик  снова показал в  кромешную
темноту.-- Ось тут! Давайте я стану коло лоцмана и буду ему указывать.
     --  Знаешь  что? -- сказал  капитан.--  Катись ты на  кутью  к чертовой
бабушке!
     -- Ага! -- воскликнул старик с торжеством.-- Значит, отказываете? Так?
     -- Да! Отказываю!
     -- Значит,  вам безынтересно, что я поспешаю на свадьбу до своей дочки?
Вам это безынтересно. Вы старого человека угнетаете!
     -- Какое мне дело до твоей дочки!
     -- А  до Андрея  Гона  вам  есть  дело? --  вдруг тихо и грозно спросил
старик.-- С Андреем Гоном вы  еще не здоровкались? Так будьте известны,  что
сам Андрей Гон гуляет на той свадьбе.
     Капитан молчал.
     --  Смолкли?  --  злорадно спросил  старик.--  Чертопхайку  вашу  зовут
"Надеждой". Так нема у вас никакой надежды воротиться в добром благополучии,
если не  скинете меня на берег.  Гон мне удружит. Мы с ним свояки. Гон этого
не оставит.
     -- А ты не грозись! -- пробормотал капитан.
     -- Сидор  Петрович,-- прохрипел рулевой,-- сами видите, до чего упорный
дед. Давайте скинем его на берег. С Геном нет смысла связываться.
     -- Ну, шут с тобой! -- сказал капитан старику.--  Становись с лоцманом,
показывай. Только смотри не побей пароход.
     -- Господи! Да  я Днепрo знаю,  как свою  клуню! Пароход -- это же вещь
государственная!
     Старик стал к штурвалу и начал командовать:
     --  На правую  руку забирай! Круче! А то занесет в  черторой. Так.  Еще
круче!
     Ветки  лозняка начали  хлестать  по бортам. Пароход  ткнулся  в  дно  и
остановился. Внизу на крытой палубе зашумели разбуженные толчком пассажиры.
     Матрос  посветил с носа  фонарем. Пароход стоял в затопленных зарослях.
До берега было шагов тридцать. Черная вода бежала среди кустов.
     -- Ну вот,-- сказал капитан старику,-- вылезай. Приехали.
     -- Да куда же я слезу? -- удивился старик.-- Тут мне будет с головой. Я
же могу утопиться!
     -- А мне что? Сам напросился. Ну! -- крикнул капитан.-- Вытряхивайся, а
то прикажу матросам скинуть тебя в воду!
     -- Интересное дело! -- пробормотал старик и пошел на нос парохода.
     Он перекрестился, перелез через борт и прыгнул в воду. Вода была ему по
плечи.
     Чертыхаясь, старик начал шумно  выбираться на  берег.  Пароход медленно
сработал назад и вышел из зарослей.
     -- Ну как, живой? -- крякнул капитан.
     -- Чего  гавкаешь!  -- ответил с берега старик.-- Все одно, не миновать
тебе здоровкаться с Андреем Гоном.
     Пароход отошел.
     В  то  лето  по  Черниговской  губернии  и  по  всему  Полесью  бродили
неуловимые  разбойничьи  шайки.  Они  налетали  на  фольварки, на  поместья,
грабили почту, нападали на поезда.
     Самым смелым и быстрым из всех атаманов был Андрей Гон. Отряды драгун и
стражников обкладывали его в лесах, загоняли  в непроходимые полесские топи,
но Андрей Гон всегда вырывался на волю, и зарева пожаров снова шли следом за
ним в темные ночи.
     Вокруг Андрея Гона  уже плела свою сеть легенда. Говорили,  что  Андрей
Гон -- защитник бедняков, всех обездоленных  и сирых, что нападает он только
на  помещиков, что  сам он  не то  черниговский  гимназист,  не  то сельский
кузнец. Его имя стало символом народного мщения.
     Я ехал на лето как раз в те места, где хозяйничал Андрей Гон, к дальним
моим  родственникам Севрюкам.  У них  в  Полесье  была  небогатая  маленькая
усадьба Иолча. Поездку эту мне устроил Боря. Севрюков я совершенно не знал.
     -- Ты  отдохнешь в Иолче,-- сказал он.-- Севрюки  люди со странностями,
но очень простые. Они будут рады.
     Я согласился поехать в Иолчу, потому что другого выхода у меня не было.
Я  перешел в  восьмой  класс гимназии.  Только что  я сдал экзамены,  и  мне
предстояло томительное  лето в  Киеве. Дядя Коля  уехал  с тетей  Марусей  в
Кисловодск. Мама оставалась в Москве. А в Городище я не  хотел ехать, потому
что из писем дяди Илько догадывался,  что у него  начались нелады с тетушкой
Дозой.  Всякие семейные  неурядицы  меня пугали.  Я не хотел больше быть  их
свидетелем и невольным участником.
     На  второй день  к вечеру пароход  подвалил к низкому полесскому берегу
Днепра. Тучи комаров зудели в вышине. Багровое солнце опускалось в беловатый
пар над рекой. Из зарослей тянуло холодом. Горел костер. Около костра стояли
поджарые верховые лошади.
     На берегу  меня ждали  Севрюки:  худой человек  в  сапогах  и чесучовом
пиджаке -- хозяин поместья, невысокая  молодая женщина -- его жена и студент
-- ее брат.
     Меня усадили на телегу. Севрюки вскочили на верховых  лошадей и, гикая,
помчались вперед размашистой рысью.
     Они быстро скрылись, и я остался один с молчаливым возницей. Я соскочил
с телеги и пошел рядом по песчаной дороге. Трава по обочинам стояла в темной
болотной  воде.  В этой воде  тлел,  не  потухая,  слабый закат.  Равномерно
посвистывая  тяжелыми  крыльями,  пролетали дикие  утки.  Из  кустов  серыми
лохмотьями, припадая к земле, выползал туман.
     Потом  сразу  закричали  сотни  лягушек,  и   телега   загрохотала   по
бревенчатой гати.  Показалась  усадьба,  окруженная частоколом. На  поляне в
лесу  стоял  странный  восьмиугольный деревянный дом с  множеством веранд  и
пристроек.
     Вечером,  когда мы сидели  за скромным ужином, в столовую вошел сутулый
старик в постолах и картузе с оторванным козырьком. Он снял с плеча  длинное
охотничье ружье и прислонил к стенке. За  стариком, кляпая когтями  по полу,
вошел пегий  пойнтер, сел у порога  и начал  колотить по полу хвостом. Хвост
стучал так сильно, что старик сказал:
     -- Тихо,  Галас! Понимай, где находишься! Галас перестал  бить хвостом,
зевнул и лег.
     -- Ну, что  слышно, Трофим? --  спросил Севрюк  и,  обернувшись ко мне,
сказал: -- Это наш лесник, обходчик.
     -- А  что слышно? -- вздохнул Трофим, садясь к  столу.-- Все то  же.  В
Лядах  подпалили  фольварк,  а  за  Старой   Гутой   вбылы  до  смерти  пана
Капуцинского,  царствие ему небесное. Тоже,  правду сказать,  был вредный  и
подлый старик.  Кругом  всех  убивают и  рушат,  только  вас  одних  милуют.
Странное дело! И чего он  вас не трогает, тот Андрей Гон? Неизвестно. Может,
прослышал, что вы к простому люду  доверчивые. А может, еще не дошли до  вас
руки. Жена Севрюка, Марина Павловна, засмеялась.
     -- Вот так он все время, Трофим,-- заметила она.-- Все удивляется,  что
мы еще живы.
     -- И живите  себе  на  здоровье--сказал  Трофим.--  Я не  против.  А за
поводыря слыхали?
     -- Нет,-- живо ответила Марина Павловна,-- А что?
     -- Да что! Завтра его ховать будут. В Погонном. Поехать бы следовало.
     -- Мы поедем,-- сказала Марина Павловна.-- Непременно.
     -- За то  вам бог много прегрешений  отпустит,--  вздохнул  Трофим,-- И
меня с собой прихватите. Мне туда идти через силу.
     Трофим оглянулся на окна и спросил вполголоса:
     -- Никого лишнего нету?
     -- Все свои,-- ответил Севрюк.-- Говори.
     --  Так  вот,--таинственно  сказал  Трофим.--JB  корчме  у  Лейзера  на
Брагинке собрались майстры.
     -- Кто? -- спросил студент.
     -- Ну, майстры, могилевские деды.
     --  Погоди,  Трофим,-- сказал  Севрюк.-- Дай  людям объяснить. Они  про
могилевских дедов ничего не знают.
     Тогда я впервые услыхал удивительный  рассказ о  знаменитых могилевских
дедах. После этого рассказа  время  сдвинулось  и перенесло меня  на сто лет
назад, а может быть, и еще дальше--в средние века.
     Издавна, еще  со времен польского  владычества, в  Могилеве  на  Днепре
начала складываться  община  нищих и слепцов.  У  этих  нищих --  их звали в
народе "могилевскими дедами" -- были свои старшины и учителя -- майстры.
     Они обучали вновь принятых в общину сложному  своему ремеслу  --  пению
духовных  стихов, умению  просить милостыню -- и внушали им твердые  правила
нищенского общежития.
     Нищие  расходились  по всему Полесью, Белоруссии и Украине,  но майстры
собирались  каждый  год  в тайных  местах --  в корчмах  на  болотах  или  в
покинутых лесных сторожках - для суда и приема в общину новых нищих.
     У могилевских дедов был свой язык, непонятный для окружающих.
     В неспокойные времена, в годы народных волнений, эти нищие представляли
грозную силу. Они не давали погаснуть народному гневу. Они  поддерживали его
своими  песнями  о   несправедливости   папской   власти,  о   тяжкой   доле
замордованного сельского люда.
     После этого рассказа  Полесье,  куда  я сейчас попал, представилось мне
совершенно иным, чем раньше. Оказалось, что в этом краю болот, чахлых лесов,
туманов и безлюдья тлеет, не погасая, подобно длинным здешним закатам, огонь
мести и обиды. С тех пор мне казалось, что сермяги  нищих пахнут не хлебом и
пылью дорог, а порохом и гарью.
     Я начал присматриваться  к  слепцам, к убогим  и понял, что это  особое
племя не только несчастных, но талантливых и суровых волей людей.
     -- Зачем они собрались в корчме на Брагинке? -- спросил Севрюк.
     -- Их дело,-- неохотно ответил Трофим.-- Что ни год, то они собираются.
Стражники тут шныряли?
     -- Нет,-- ответил Севрюк.-- Говорят, были вчера в Комарине.
     -- Ну так! -- Трофим встал.-- Спасибо. Пойду на сеновал, отдохну.
     Трофим  ушел, но не на сеновал,  а в лес и появился только на следующий
день утром.
     Марина Павловна рассказала мне историю мальчика-поводыря.
     Два дня  назад слепец с поводырем  забрел  в  усадьбу богатого помещика
Любомирского.  Его  погнали  со  двора.   Когда  слепец  вышел  за   ворота,
сторож-ингуш (тогда многие богатые помещики держали у себя в имениях наемную
стражу из ингушей) спустил на слепца цепного пса-волкодава.
     Слепец остановился, а  поводырь испугался и бросился  бежать.  Волкодав
догнал  его и  задушил.  Слепец спасся  только  тем, что  стоял  неподвижно.
Волкодав обнюхал его, порычал и ушел.
     Крестьяне  подобрали мертвого  мальчика  и  принесли в  село  Погонное.
Завтра мальчика будут хоронить.
     Мне нравились Севрюки.  Марина  Павловна была великолепной наездницей и
охотницей. Маленькая, очень сильная,  с протяжным голосом, она ходила быстро
и  легко,  судила  обо  всем  резко,  по-мужски,  и  любила  читать  длинные
исторические романы вроде "Беглые в Новороссии" Данилевского.
     Севрюк казался человеком больным. Он был очень худой,  насмешливый.  Он
не дружил  ни с кем  из соседей,  предпочитал  общество крестьян-полещуков и
занимался  своим  небольшим хозяйством.  А  брат  Марины, студент,  все  дни
пропадал на  охоте. В свободные  часы  он набивал патроны,  отливал дробь  и
чистил свою бельгийскую двустволку.
     На следующий день мы поехали в село Погонное.
     Мы  переправились на пароме через  глубокую и холодную Брагинку. Ивовые
берега шумели от ветра.
     За  рекой  песчаная дорога  пошла по  опушке соснового  леса. По другую
сторону  дороги тянулось болото.  Оно терялось за  горизонтом  в тускловатом
воздухе, светилось окнами  воды,  желтело островами цветов, шумело сероватой
осокой.
     Я  никогда  еще  не видел  таких огромных болот. Вдали от  дороги среди
зеленых и пышных  трясин чернел  покосившийся крест  -- там много лет  назад
утонул в болоте охотник.
     Потом  мы услышали  похоронный звон,  долетавший из Погонного.  Линейка
въехала в пустынное  село  с низкими хатами, крытыми гнилой  соломой.  Куры,
вскрикивая, вылетали из-под лошадиных копыт.
     Около деревянной церкви толпился народ. Через открытые двери были видны
язычки свечей. Огни освещали гирлянды из бумажных роз, висевшие около икон.
     Мы вошли в церковь. Толпа молча раздалась, чтобы дать нам дорогу.
     В узком сосновом гробу лежал мальчик с льняными, тщательно расчесанными
волосами. В сложенных на  груди бескровных руках он держал высокую  и тонкую
свечу.  OHСолдатушки, бравы ребятушки,
     Где же ваши жены?
     Наши жены -- пушки заряжены,
     Вот где наши жены!
     Драгунский  офицер  сидел на  крылечке постоялого двора  и  пил  мутный
хлебный квас.
     Мы  ходили по магазинам --  "склепам". В них было  темно  и  прохладно.
Голуби  склевывали  зерна  с  десятичных  весов.  Евреи-торговцы   в  черных
лоснящихся картузах жаловались, что торговать нет резона,  потому  что  весь
барыш идет  на угощение исправника. Они рассказали, что третьего  дня Андрей
Гон налетел на соседний фольварк и угнал четверку хороших лошадей.
     В одном из "склепов"  нас напоили  чаем. Он попахивал керосином. К  чаю
подали розовый постный сахар.
     Мы запоздали. Когда мы выехали из местечка, Севрюк начал гнать лошадей.
Но лошади выбились из сил на песках и могли идти только шагом.
     Тучи слепней  висели над  конскими крупами. Непрерывно  свистели жидкие
конские хвосты.
     С юга заходила гроза. Болота почернели. Начал налетать ветер. Он трепал
листву и нес запах воды. Мигали молнии. Земля вдалеке громыхала.
     --  Придется  свернуть  в корчму на Брагинке,--  сказал  Севрюк.--  Там
заночуем. Завозились мы в местечке.
     Мы свернули на едва заметную лесную дорогу. Телегу било по корням.
     Начало быстро  темнеть. Лес  поредел.  В  лицо дохнуло сыростью,  и  мы
подъехали к черной корчме.
     Она  стояла на  самом берегу  Брагинки, под ивами. Позади  корчмы берег
зарос крапивой и высокими зонтичными цветами  болиголова.  Из  этих  пахучих
зарослей  слышался тревожный  писк  --  там, очевидно, прятались  испуганные
грозой цыплята.
     На кривое крылечко вышел пожилой тучный еврей  -- хозяин корчмы Лейзер.
Он был в сапогах. Его широкие, как у  цыгана, штаны были подпоясаны  красным
кушаком.
     Лейзер сладко улыбнулся и закрыл глаза.
     -- Какой  гость! -- воскликнул он и  покачал  головой.--  Легче найти в
лесу  бриллиант,  чем  заманить  до себя  такого приятного  гостя.  Сделайте
любезность, заходите прямо в чистое помещение.
     Несмотря  на сладкую улыбку, Лейзер осторожно поглядывал на нас  из-под
набрякших красных век.
     -- Я знаю, Лейзер,-- сказал  ему Севрюк,-- что  у  вас  в корчме  живут
майстры. Не беспокойтесь. Нам до этого нет никакого дела. Мало ли кто ночует
в корчме!
     -- Что я могу! --тяжело  вздохнул Лейзер.-- Кругом лес, болото. Разве я
выбираю себе постояльцев? Я сам их иногда опасаюсь, пане Севрюк.
     Мы  вошли  в  чистую  половину.  Скрипели  выскобленные  полы.  Комната
перекосилась, и все  в ней стояло  криво. На кровати сидела  распухшая седая
женщина, обложенная розовыми подушками.
     -- Моя мамаша,-- объяснил Лейзер.-- У  нее  водянка. Двойра! -- крикнул
он.-- Становь самовар!
     Из-за занавески  выглянула и поздоровалась  с нами маленькая женщина  с
тоскливым лицом -- жена Лейзера.
     Окна из-за грозы были закрыты.  О стекла бились мухи. Засиженный мухами
портрет генерала Куропаткина висел на стене.
     Лейзер принес  сена  и  постелил нам  на  полу.  Сено он накрыл толстым
рядном.
     Мы сели  к столу  и начали пить  чай. Тотчас ударил  такой гром, что на
столе подпрыгнула голубая тарелка. С тяжелым ровным шумом налетел на  корчму
ливень.  Серая тьма лилась потоками за окном. Ее непрерывно разрывали мутные
молнии.
     Ливень заглушал  писк самовара. Мы пили чай  с баранками. Давно уже чай
не казался мне  таким вкусным. Мне нравилась эта корчма, вся  эта глушь, шум
дождя, грохот  грома в  лесах. Из-за  стены  едва слышно  доносились  голоса
нищих.
     Я устал от  тряски в телеге и длинного жаркого  дня и тотчас  после чая
уснул  на полу, на сене.  Проснулся  я  ночью  весь в испарине.  Керосиновая
духота висела слоями.  Мигал  ночник. Стонала  старуха. Севрюк сидел на сене
рядом со мной.
     -- Ляжем лучше в телеге,-- сказал он.-- У меня будет  разрыв сердца  от
этой духоты.
     Мы осторожно  вышли.  Телега стояла  под  навесом. Мы разворошили сено,
легли на него и укрылись рядном.
     Гроза прошла. Над лесом светились влажные звезды.
     С крыши  еще  текли,  постукивая,  капли  дождя. Запах  мокрого бурьяна
проникал под навес.
     Скрипнула дверь. Из корчмы кто-то вышел. Севрюк сказал мне шепотом:
     -- Не шумите.  Это,  должно  быть, майстры. Кто-то сел на  колоду около
навеса и начал высекать кремнем огонь. Запахло махоркой.
     -- Как заполыхает, мы разом и  помандруем,--сказал скрипучий голос.-- А
то еще засунут нас в торбу.
     -- Просто,-- ответил  хриплый  голос.--  Зажились у Лейзера.  Архангелы
рыщут.
     -- Доси ничего не видно,--  тревожно произнес третий голос,  совсем еще
молодой.-- Может, от дождя все намокло.
     -- Для гоновцев нет ни мокроты, ни беды,-- ответил скрипучий.
     -- Сбудется,--  сказал хриплый.-- Они  нашу обиду заметят. Увидим божью
кару. Пока очи еще не померкли. Нищие замолчали.
     -- Петро,-- спросил скрипучий,-- а все люди готовые?
     -- Все,-- ответил молодой.
     -- Так пусть выйдут  с  корчмы. И  чтобы  Лейзер не  торкался. Его дело
стороннее. Гроши свои он взял. Проезжие сплять?
     -- Сплять. Чего им делается?
     Голоса снова  затихли. Я  зашевелился. Севрюк  тронул  меня за руку. Из
корчмы вышло еще несколько человек.
     --  Я на Чернобыль  да  на Овруч  буду  с Кузьмой подаваться --  сказал
знакомый голос.-- Может, знайду под Чернобылем поводыря. Там народ голодует.
     Это говорил тот слепец,  что пел в Погонном над могилой поводыря. Снова
стало тихо. У меня колотилось сердце.
     Мне  казалось, что  прошло  очень  много времени, прежде чем я  услышал
тихий возглас:
     -- Занялось!
     Нищие зашевелились.
     -- Ну, братья,-- сказал хриплый,-- помолимся господу, да и в дорогу.
     --  "Отче  наш, иже еси на  небесах,--  вполголоса запели  нищие.--  Да
святится имя твое, да приидет царствие твое..."
     Нищие поднялись и пошли.
     -- О чем они говорили? -- спросил я Севрюка.
     -- Не знаю,-- ответил он.-- Пойду покурю подальше от сена.
     Он встал и вышел из-под навеса.
     -- Что такое! -- сказал он удивленно из темноты.-- Идите-ка сюда.
     Я  вскочил.  За черной  Брагинкой,  за зарослями верболоза,  дымилось и
розовело небо. Высокие  снопы искр вылетали как будто из-за соседних кустов.
Зарево тускло отражалось в реке.