лись.
     Чучело  гориллы, окруженное  листвой из  крашеных  стружек,  уносило  в
лесную чащу бесчувственную девушку с распущенными золотыми волосами.
     Каждый  желающий мог  за  три  копейки  выстрелить  в  эту  гориллу  из
монтекристо и спасти девушку. Если он попадал в кружок на груди у  обезьяны,
она роняла тряпичную девушку на пол. От девушки густо подымалась пыль.
     После этого гориллу на минуту задергивали ситцевой  занавеской, и потом
она опять появлялась, все так же свирепо уволакивая  девушку в те  же  самые
выцветшие лесные чащи.
     Мы любили  Контрактовую ярмарку еще и за то, что она предвещала близкую
пасху,  поездку  к  бабушке в  Черкассы,  а  потом  --  всегда  прекрасную и
необыкновенную киевскую нашу весну.
     Весна в  Киеве  начиналась  с разлива  Днепра.  Стоило только выйти  из
города  на  Владимирскую  горку,   и  тотчас  перед  глазами   распахивалось
голубоватое море.
     Но,  кроме  разлива  Днепра,  в  Киеве  начинался и  другой  разлив  --
солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра.
     На Бибиковском  бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они
наполняли окрестные  улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья
-- прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом.
     Когда  на каштанах расцветали желтые и  розовые свечи, весна  достигала
разгара.  Из вековых  садов  вливались  в  улицы  волны прохлады,  сыроватое
дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.
     Гусеницы ползали  по тротуарам даже  на Крещатике. Ветер  сдувал в кучи
высохшие лепестки. Майские  жуки  и бабочки залетали  в вагоны трамваев.  По
ночам  в  палисадниках  пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская  пена,
накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.
     Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые
тенты  от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках.
Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из  пяти лепестков. Их лица
под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет.
     Наступало время киевских садов. Весной  я все  дни напролет пропадал  в
садах.  Я играл там,  учил  уроки, читал. Домой приходил  только  обедать  и
ночевать.
     Я знал  каждый  уголок огромного  Ботанического  сада  с  его оврагами,
прудом и густой тенью столетних липовых аллей.
     Но  больше  всего  я любил Мариинский  парк  в  Липках около дворца. Он
нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих
роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.
     Широкий пояс  садов тянулся  над красными глинистыми обрывами Днепра --
Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады. Из Купеческого сада
открывался прославленный вид на Подол. Киевляне очень  гордились этим видом.
В  Купеческом  саду все  лето играл  симфонический оркестр. Ничто не  мешало
слушать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра.
     Последним садом  на  днепровском  берегу  была Владимирская  горка. Там
стоял памятник князю Владимиру с большим  бронзовым крестом в руке. В  крест
ввинтили электрические  лампочки. По вечерам их зажигали, и  огненный  крест
висел высоко в небе над киевскими кручами.
     Город был так хорош весной, что  я  не  понимал маминого  пристрастия к
обязательным воскресным поездкам  в  дачные места -- Боярку, Пущу Водицу или
Дарницу, Я скучал среди однообразных дачных участков Пущи Водицы, равнодушно
смотрел в  боярском лесу на чахлую аллею поэта Надсона и не любил Дарницу за
вытоптанную землю около сосен и сыпучий песок, перемешанный с окурками.
     Однажды весной  я сидел  в Мариинском парке  и читая "Остров  сокровищ"
Стивенсона.  Сестра Галя  сидела  рядом и  тоже  читала.  Ее летняя шляпа  с
зелеными  лентами, лежала  на  скамейке.  Ветер  шевелил  ленты,  Галя  была
близорукая,  очень доверчивая,  и вывести ее  из добродушного состояния было
почти невозможно.
     Утром  прошел дождь,  но сейчас над  нами блистало чистое  небо  весны.
Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.
     Девочка с бантами в волосах  остановилась  против  нас и начала прыгать
через веревочку. Она мне  мешала читать. Я  потряс сирень.  Маленький  дождь
шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а
Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.
     И  вот в эту  минуту я увидел  человека, который  надолго отравил  меня
мечтами о несбыточном моем будущем.
     По  аллее  легко  шел высокий  гардемарин с загорелым  спокойным лицом.
Прямой черный палаш висел у  него на  лакированном поясе.  Черные ленточки с
бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только
яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.
     В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из
далекого легендарного мира  крылатых кораблей,  фрегата  "Паллада", из  мира
всех океанов,  морей, всех портовых городов, всех ветров и  всех очарований,
какие  связаны были  с  живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш  с
черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.
     Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку.  Я  поднялся и  пошел  за ним.
Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.
     Вся  моя мечта  о море воплотилась  в этом человеке. Я часто  воображал
себе  моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие  плаванья,  когда
весь мир сменяется,  как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже
мой, если бы  кто-нибудь догадался  подарить  мне хотя  бы кусок  окаменелой
ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.
     Гардемарин  оглянулся.  На  черной ленточке  его  бескозырки  я  прочел
загадочное слово: "Азимут". Позже я узнал, что так назывался учебный корабль
Балтийского флота.
     Я  шел  за  ним  по  Елизаветинской  улице,  потом  по  Институтской  и
Николаевской. Гардемарин  изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам.
Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.
     Несколько   раз  гардемарин  оглядывался,   а   на   углу  Меринговской
остановился и подозвал меня.
     --  Мальчик,-- спросил  он насмешливо,-- почему вы тащились  за мной на
буксире?
     Я покраснел и ничего не ответил.
     -- Все ясно: он мечтает быть  моряком,--  догадался  гардемарин, говоря
почему-то обо мне в третьем лице.
     -- Я близорукий,-- ответил я упавшим голосом. Гардемарин положил мне на
плечо худую руку.
     -- Дойдем до Крещатика.
     Мы  пошли  рядом. Я боялся поднять глаза и  видел только  начищенные до
невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.
     На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени,  заказал две
порции фисташкового  мороженого и  два стакана воды. Нам подали мороженое на
маленький трехногий столик из мрамора. Он  был очень холодный и весь исписан
цифрами: у  Семадени собирались биржевые  дельцы  и подсчитывали на столиках
свои прибыли и убытки.
     Мы  молча съели мороженое. Гардемарин  достал  из  бумажника фотографию
великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне.
     --- Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.
     Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не
начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал
в Мариинский  парк.  Скамейка  была  пуста.  Галя  ушла.  Я  догадался,  что
гардемарин  меня пожалел, и  впервые  узнал,  что жалость оставляет  в  душе
горький осадок.
     После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня  много  лет. Я
рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на
несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.
     Часами  я  просиживал  над  атласом,  рассматривал  побережья  океанов,
выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.
     Я  придумал  сложную  игру.  Я составил  длинный  список  пароходов  со
звучными  именами: "Полярная  звезда", "Вальтер Скотт",  "Хинган", "Сириус".
Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в
мире.
     Конечно, я  сидел у  себя в  пароходной конторе,  в  дыму сигар,  среди
пестрых  плакатов  и  расписаний.  Широкие  окна  выходили,  естественно, на
набережную.  Желтые мачты пароходов торчали около самых окон,  а  за стенами
шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с
запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.
     Я  придумал  список  удивительных рейсов для своих пароходов.  Не  было
самого  забытого уголка земли,  куда  бы  они не заходили. Они посещали даже
остров Тристан да-Кунью.
     Я снимал  пароходы  с  одного  рейса и  посылал  на другой. Я следил за
плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня "Адмирал  Истомин",
а  где "Летучий голландец":  "Истомин" грузит бананы в Сингапуре, а "Летучий
голландец" разгружает муку на Фарерских островах.
     Для того чтобы руководить таким обширным  пароходным  предприятием, мне
понадобилось   много   знаний.   Я  зачитывался   путеводителями,   судовыми
справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.
     Тогда впервые я услышал от мамы слово "менингит".
     -- Он  дойдет  бог знает до  чего со своими  играми,--  сказала однажды
мама.-- Как бы все это не кончилось менингитом.
     Я слышал, что  менингит  -- это болезнь мальчиков, которые слишком рано
научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.
     Все окончилось тем, что родители решили поехать  всей семьей  на лето к
морю.
     Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от
чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как  это всегда бывает,
разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я  так  страстно
стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.
     Однажды  мама торжественно объявила, что на днях мы на все лето уезжаем
на Черное море, в маленький городок Геленджик, вблизи, Новороссийска.
     Нельзя было,  пожалуй,  выбрать лучшего места, чем Геленджик, для  того
чтобы разочаровать меня в моем увлечении морем и югом.
     Геленджик  был  тогда  очень  пыльным  и  жарким  городком  без  всякой
растительности.  Вся  зелень  на  много  километров вокруг  была  уничтожена
жестокими  новороссийскими  ветрами --  норд-остами.  Только  колючие  кусты
держи-дерева  и  чахлая   акация  с  желтыми  сухими   цветочками   росли  в
палисадниках. От  высоких  гор тянуло зноем. В конце бухты  дымил  цементный
завод.
     Но геленджикская бухта была очень хороша. В прозрачной и теплой ее воде
плавали, как розовые и голубые цветы, большие медузы. На песчаном дне лежали
пятнистые  камбалы и пучеглазые  бычки. Прибой выбрасывал  на берег  красные
водоросли, гнилые поплавки-балберки от  рыбачьих сетей  и обкатанные волнами
куски темно-зеленых бутылок.
     Море  после  Геленджика  не  потеряло  для  меня  своей  прелести.  Оно
сделалось  только более  простым  и тем  самым более прекрасным,  чем в моих
нарядных мечтах.
     В Геленджике я подружился с пожилым лодочником Анастасом. Он  был грек,
родом  из города  Воло. У него была  новая парусная  шлюпка, белая с красным
килем и вымытым до седины решетчатым настилом.
     Анастас   катал  на  шлюпке   дачников.   Он   славился   ловкостью   и
хладнокровием, и мама иногда отпускала меня одного с Анастасом.
     Однажды Анастас вышел со  мной из бухты  в открытое  море. Я никогда не
забуду  того ужаса  и  восторга,  какие  я  испытал, когда парус, надувшись,
накренил  шлюпку  так  низко, что вода  понеслась  на уровне борта.  Шумящие
огромные  валы  покатились  навстречу,  просвечивая  зеленью и обдавая  лицо
соленой пылью.
     Я схватился за ванты,  мне хотелось обратно на берег, но Анастас, зажав
трубку зубами, что-то мурлыкал, а потом спросил:
     -- Почем твоя мама отдала за эти чувяки? Ай, хороши чувяки!
     Он кивнул на мои мягкие кавказские туфли -- чувяки. Ноги мои дрожали. Я
ничего не ответил. Анастас зевнул и сказал:
     -- Ничего! Маленький душ, теплый душ.  Обедать будешь с  аппетитом.  Не
надо будет просить -- скушай за папу-маму!
     Он  небрежно  и уверенно  повернул шлюпку. Она  зачерпнула  воду,  и мы
помчались в  бухту, ныряя и выскакивая на гребни волн.  Они  уходили  из-под
кормы с грозным шумом. Сердце у меня падало и обмирало.
     Неожиданно Анастас запел. Я перестал дрожать и с недоумением слушал эту
песню:
     От Батума до Сухума --Ай-вай-вай!
     От Сухума до Батума --Ай-вай-вай!
     Бежал мальчик, тащил ящик --Ай-вай-вай!
     Упал мальчик, разбил ящик --Ай-вай-вай!
     Под  эту песню мы спустили парус и с разгона быстро подошли к пристани,
где ждала бледная мама. Анастас поднял меня на руки, поставил на  пристань и
сказал:
     -- Теперь он у вас соленый, мадам. Уже имеет к морю привычку.
     Однажды отец нанял линейку,  и мы поехали из Геленджика на Михайловский
перевал.
     Сначала  щебенчатая дорога  шла  по склону  голых  и  пыльных  гор.  Мы
проезжали мосты через овраги, где не было ни капли воды. На горах весь  день
лежали, зацепившись за вершины, одни и те же облака из серой сухой ваты.
     Мне хотелось пить. Рыжий извозчик-казак оборачивался и говорил, чтобы я
повременил до  перевала -  там я напьюсь вкусной и  холодной воды.  Но я  не
верил извозчику.  Сухость гор  и  отсутствие  воды  пугали меня. Я с  тоской
смотрел на темную и свежую полоску моря.  Из него нельзя  было напиться, но,
по крайней мере, можно било выкупаться в его прохладной воде.
     Дорога подымалась все выше. Вдруг в лицо нам потянуло свежестью.
     --  Самый  перевал!  --  сказал  извозчик,  остановил  лошадей, слез  и
подложил под колеса железные тормоза.
     С гребня горы  мы увидели  огромные и густые леса. Они волнами тянулись
по горам до горизонта. Кое-где из зелени торчали красные гранитные  утесы, а
вдали я увидел вершину, горевшую льдом и снегом.
     -- Норд-ост сюда не достигает,-- сказал извозчик.-- Тут рай!
     Линейка начала спускаться. Тотчас густая тень накрыла  нас. Мы услышали
в непролазной чаще деревьев  журчание  воды,  свист  птиц  и шелест  листвы,
взволнованной полуденным ветром.
     Чем  ниже  мы  спускались,  тем гуще  делался  лес и  тенистее  Дорога.
Прозрачный ручей уже бежал по ее обочине. Он  перемывал разноцветные  камни,
задевал своей струей лиловые цветы и заставлял их кланяться и дрожать, но не
мог оторвать от каменистой земли и унести с собою вниз, в ущелье.
     Мама  набрала воды  из ручья в кружку и  дала  мне напиться.  Вода была
такая холодная, что кружка тотчас покрылась потом.
     -- Пахнет озоном,-- сказал отец.
     Я глубоко  вздохнул.  Я не знал, чем пахло вокруг, но мае казалось, что
меня завалили ворохом веток, смоченных душистым дождем.
     Лианы  цеплялись за наши головы.  И  то  тут, то там  на откосах дороги
высовывался  из-под  камня  какой-нибудь мохнатый цветок  и  с  любопытством
смотрел  на нашу линейку  и на серых лошадей, задравших головы и выступавших
торжественно,  как  на  параде,  чтобы  не  сорваться вскачь  и не раскатить
линейку.
     -- Вон ящерица! -- сказала мама. Где?
     -- Вон там. Видишь орешник? А налево -- красный  камень в траве. Смотри
выше. Видишь желтый венчик? Это азалия. Чуть  правее  азалии, на  поваленном
буке, около самого корня. Вон,  видишь, такой мохнатый рыжий  корень в сухой
земле и каких-то крошечных синих цветах? Так вот рядом с ним.
     Я увидел ящерицу. Но  пока  я ее нашел, я проделал чудесное путешествие
по орешнику, красному камню, цветку азалии и поваленному буку.
     "Так вот он какой, Кавказ!" -- подумал я.
     --  Тут рай! -- повторил извозчик,  сворачивая  с шоссе  на травянистую
узкую просеку в лесу.-- Сейчас распряжем коней, будем купаться.
     Мы въехали в  такую чащу  и  ветки так били нас  по  лицу, что пришлось
остановить лошадей, слезть с линейки и идти  дальше пешком. Линейка медленно
ехала следом за нами.
     Мы вышли на поляну в зеленом ущелье. Как белые острова, стояли в сочной
траве толпы высоких одуванчиков. Под густыми буками мы увидели старый пустой
сарай. Он стоял на берегу шумной горной речонки. Она туго  переливала  через
камни  прозрачную  воду,  шипела  и  уволакивала  вместе с  водой  множество
воздушных пузырей.
     Пока извозчик распрягал и ходил  с отцом за  хворостом  для костра,  мы
умылись в реке. Лица наши после умывания горели жаром.
     Мы хотели  тотчас идти  вверх  по реке,  но мама  расстелила  на  траве
скатерть, достала провизию и сказала, что, пока мы не поедим, она никуда нас
не пустит.
     Я, давясь, съел бутерброды с ветчиной и холодную рисовую кашу с изюмом,
но оказалось, что я  совершенно  напрасно торопился -- упрямый медный чайник
никак не хотел закипать на  костре. Должно быть, потому, что вода из речушки
была совершенно ледяная.
     Потом чайник  вскипел так  неожиданно и бурно,  что  залил  костер.  Мы
напились  крепкого  чая и начали торопить отца, чтобы  идти в  лес. Извозчик
сказал, что надо быть настороже,  потому что в лесу много диких кабанов.  Он
объяснил нам,  что если  мы  увидим вырытые в земле  маленькие ямы, то это и
есть места, где кабаны спят по ночам.
     Мама заволновалась -- идти с нами она не могла, у нее была одышка,-- но
извозчик  успокоил ее, заметив, что кабана нужно нарочно  раздразнить, чтобы
он бросился на человека.
     Мы   ушли  вверх  по  реке.  Мы  продирались   сквозь  чащу,  поминутно
останавливались  и  звали  друг друга,  чтобы  показать гранитные  бассейны,
выбитые рекой,-- в них синими искрами проносилась форель,-- огромных зеленых
жуков с длинными  усами,  пенистые  ворчливые  водопады,  хвощи  выше нашего
роста, заросли лесной анемоны и полянки с пионами.
     Боря наткнулся на маленькую  пыльную яму, похожую на  детскую ванну. Мы
осторожно обошли ее. Очевидно, это было место ночевки дикого кабана.
     Отец ушел вперед.  Он  начал звать нас.  Мы  пробрались  к нему  сквозь
крушину, обходя огромные мшистые валуны.
     Отец  стоял  около  странного  сооружения, заросшего  ежевикой.  Четыре
гладко  обтесанных   исполинских  камня  были  накрыты,  как  крышей,  пятым
обтесанным  камнем. Получался каменный дом.  В одном из  боковых камней было
пробито отверстие,  но  такое маленькое,  что даже я не мог в него пролезть.
Вокруг было несколько таких каменных построек.
     --  Это подмены,-- сказал отец.-- Древние  могильники скифов.  А  может
быть, это вовсе и не могильники. До сих пор ученые не могут узнать, кто, для
чего и как строил эти подмены.
     Я был уверен, что  дольмены --  это  жилища  давно вымерших  карликовых
людей. Но я не сказал об этом отцу, так как с нами  был  Боря: он поднял  бы
меня на смех.
     В  Геленджик мы возвращались совершенно  сожженные  солнцем,  пьяные от
усталости и лесного воздуха. Я уснул и сквозь сон почувствовал, как на  меня
дохнуло жаром, и услышал отдаленный ропот моря.
     С  тех  пор  я  сделался  в  своем  воображении  владельцем  еще  одной
великолепной страны --  Кавказа.  Началось  увлечение Лермонтовым, абреками,
Шамилем. Мама опять встревожилась.
     Сейчас, в зрелом возрасте, я с благодарностью вспоминаю о детских своих
увлечениях. Они научили меня многому.
     Но я был совсем не похож на захлебывающихся слюной от волнения шумных и
увлекающихся мальчиков,  никому  не  дающих  покоя. Наоборот,  я  был  очень
застенчивый и со своими увлечениями ни к кому не приставал.
     Осенью 1902 года я должен был поступить в приготовительный класс Первой
киевской гимназии. В ней учился мой средний брат, Вадим. После его рассказов
я начал  бояться гимназии, иногда даже плакал  и просил маму  оставить  меня
дома.
     -- Неужели ты хочешь быть экстерном? --испуганно спрашивала мама.
     Экстернами назывались те мальчики, что учились дома и только