быть
последним.
     -- Стой!  Так вашу  мать! --  снова закричал казак. Остальные сдержанно
засмеялись.
     Мы снова, остановились около стены. Я ее не видел в темноте, но я знал,
что она сложена из грубого камня и на ней есть выступы и выбоины.
     --  Лезьте через  стену,-- сказал я шепотом Яше.--  Одним  рывком!  Все
равно конец!
     Я был худой. Мне легко было быстро  влезть  на стену. Но Яша  со своими
ботинками-колесами  чуть  не сорвался. Я схватил  его  за руку  и рванул. Мы
перекинули ноги через стену и спрыгнули. Позади загрохотали частые выстрелы.
С верхушки стены полетел битый камень.
     Мы бросились через темный сад.  Стволы  деревьев, вымазанные известкой,
белели в темноте, и это нам помогло.
     Казаки лезли через стену вслед за нами. Пуля свистнула где-то рядом. Мы
добежали до противоположной стены сада. В ней был пролом.
     Казаки  уже  бежали  по  саду,  но   они  теряли  время  на  то,  чтобы
прикладываться к винтовкам, и мы успели выскочить в  пролом. В трех шагах от
него был крутой обрыв к морю.
     Мы скатились с обрыва и бросились вдоль берега. Казаки стреляли сверху,
но они уже потеряли нас в темноте, и пули шли в сторону.
     Мы  долго пробирались по берегу, изрытому оврагами  и пещерами.  Прибой
все  так же равнодушно и сонно рокотал  по гальке. Трудно было поверить, что
человек  может бессмысленно  убить такого же,  как он, человека  перед лицом
этой  осенней,  теплой,   пахнущей   чебрецом  ночи,  перед  лицом  шумящего
спокойными волнами моря. По наивности своей я  думал тогда,  что  зло всегда
отступает перед красотой и что нельзя убить человека на глазах у Сикстинской
мадонны или в Акрополе.
     Смертельно хотелось курить. Выстрелы стихли.  Мы  залезли в  первую  же
пещеру  и  закурили.  Пожалуй,  никогда   в  жизни  я  не  испытывал  такого
наслаждения от папиросы.
     Часа три мы просидели в пещере, потом вышли и крадучись пошли по берегу
к санаторию Ландесмана. Все вокруг было тихо.
     Против  санатория мы,  цепляясь за кусты и  камни, влезли  по отвесному
обрыву к высокой крепостной ограде санатория. В цоколе  ограды  было пробито
круглое  отверстие  для стока  дождевой  воды.  Мы  пролезли  в него,  потом
завалили его камнями, хотя это было совершенно не нужно, и вошли в дом.
     Назаров не спал. Он  оторопел от нашего рассказа. В ванной, где не было
окон,  мы зажгли коптилку и впервые  увидели себя. Платье было порвано, руки
изодраны в кровь. Но, в общем, мы легко отделались от смерти.
     Мы  жадно  напились  чаю  и  опьянели.  Конечно,  не   от  чая,  а   от
удивительного,   ни  с  чем  не  сравнимого,  какого-то  невесомого  чувства
безопасности. Если есть полное счастье, то оно было в ту ночь с нами.
     Мне хотелось, насколько возможно, продлить это чувство. Я  оделся, взял
одеяло  и пошел  в  лоджию --  глубокую  нишу на  втором этаже с выступающим
балконом. В лоджии было темно. Ветер  не проникал в нее, и меня никто не мог
заметить с улицы.
     Я  сел  в  плетеный  шезлонг,  закутался  в  одеяло  и так просидел  до
рассвета, прислушиваясь к звукам ночи.
     Беспредельный морской шум  не  прекращался  ни  на  минуту. Он  набегал
длинными волнами, то  усиливаясь,  то затихая. И  ветер то начинал шуметь  в
голых деревьях, то замолкал, так же как  и я, прислушиваясь к  течению ночи.
Но он не уходил, он был здесь.  Я это знал по запаху мокрой гальки и по едва
внятному трепету одинокого платанового листа.
     Я  заметил  еще  днем этот упрямый  сизый лист,  но  сейчас,  ночью, он
казался  мне  маленьким  живым  существом,  моим  единственным  бодрствующим
другом.
     Изредка из тьмы, из города, доносились ружейные выстрелы. После каждого
выстрела долго  лаяли собаки.  Потом далеко в море мелькнул  тусклый огонь и
погас.
     Все спало вокруг. Я часто засыпал  на несколько минут, но сон этот  был
непрочен.  То был полусон, когда с той  ясностью, какая бывает только наяву,
можно увидеть большие  белые цветы, плывущие по ночному морю,  или услышать,
как поет скрипка, легкая, как детская ладонь.
     В  этом  полусне  я  ощущал  себя  совсем  иным,  чем  всегда,--  очень
спокойным,  доверчивым,  принимающим мир. И  я слышал стихи,  приходящие  из
морской темноты и похожие на женский шепот:

     Что в имени тебе моем?
     Оно умрет, как шум печальный
     Волны, плеснувшей в берег дальний,
     Как звук ночной в лесу глухом.

Последняя шрапнель

     С каждым днем жизнь  в Одессе становилась  тревожнее. Бои  с советскими
частями шли уже под Вознесенском.
     В Константинополь отходили пароходы, переполненные беглецами. Почти все
эти пароходы -- грязные, с облезлой черной краской на бортах -- выползали из
порта с  большим креном, были нагружены выше ватерлинии и так  густо дымили,
что этим дымом заволакивало весь Ланжерон и нашу Черноморскую улицу.
     Но   газеты  еще   выходили.   Белое  командование   знало,  что  конец
приближается буквально по часам, но всеми силами скрывало это  от населения,
особенно  от  беглецов  с севера. В газетах печатались телеграммы о том, что
наступление большевиков  приостановлено  и  в Одессу отправлены  из  Салоник
крупные французские воинские части с артиллерией и газами.
     Все  эти  слухи  распространялись  для того, чтобы беглецы с  севера не
ринулись в  панике дальше на юг, в Константинополь, и не помешали бы бегству
белой армии. Пароходов в порту было мало, и деникинцы берегли их для себя.
     Газеты  еще  выходили,  и  в  кафе  "Желтая  канарейка" еще  докучивали
махнувшие   на  все  рукой  офицеры.   Газеты  пытались  внушить   населению
затасканную  историю  о том, что  "Москва  сгорела, но  Россия  от этого  не
погибла".
     Газета,  где  я   работал  корректором,   тоже  занималась  бесконечным
перемыванием этой темы в статьях, фельетонах и стихах.
     Однажды  к  нам  в  редакцию пришел  Бунин. Он был  обеспокоен и  хотел
узнать, что происходит на фронте. Стоя в дверях, он долго стаскивал с правой
руки  перчатку. На улице  шел  холодный  дождь, кожаная перчатка  промокла и
прилипла к руке.
     Наконец он стянул перчатку, мельком осмотрел серыми спокойными  глазами
дымную комнату, где мы сидели, и сказал:
     -- Да, у вас небогато.
     Мы почему-то смутились, а Назаров ответил:
     -- Какое уж тут богатство, Иван Алексеевич. На ладан дышим.
     Бунин ваял стул и подсел к столику Назарова.
     -- Кстати,-- сказал  он,-- вы  не знаете,  откуда взялось это выражение
"дышать на ладан"?
     -- Нет, не знаю.
     -- В общем -- конец! -- сказал Бунин  и помолчал.-- Дождь, холод, мрак,
а на душе спокойно. Вернее, пусто. Похоже на смерть.
     -- Вы загрустили, Иван Алексеевич,-- осторожно сказал Назаров.
     -- Да нет,-- ответил Бунин.-- Просто неуютно стало на  этом свете. Даже
море пахнет ржавым железом.
     Он встал и ушел в кабинет редактора.
     С юных лет я любил Бунина за  его беспощадную точность и печаль, за его
любовь к России и удивительное знание народа, за его мудрое восхищение миром
со  всей  его  разнообразной  красотой,  за  зоркость,  за  ясное  бунинское
ощущение, что счастье находится всюду и дано только знающим. Уже в  то время
Бунин  был  для  меня классиком. Я  знал  наизусть многие  его  стихи и даже
отдельные  отрывки  из  прозы. Но  выше  всего  по горечи,  по  страданию  и
безошибочному языку  я считал маленький  рассказ -- всего в две-три страницы
-- под названием "Илья-пророк".
     Поэтому сейчас  я боялся сказать при нем хотя бы слово. Мне было просто
страшно.  Я  опустил  голову,  слушая его  глухой  голос,  и  только изредка
взглядывал на него, боясь встретиться с ним глазами.
     Много лет спустя я прочел "Жизнь Арсеньева". Некоторые главы этой книги
стали для меня чем-то более  высоким, чем самая совершенная поэзия  и проза.
Особенно  то место,  где  Бунин  говорит о  костях  своей  матери, зарытых в
глинистой и холодной елецкой земле, о неизбежной  потере единственно любимых
людей, об отчаянии  этой  любви и бедном  сердце,  тяжело бьющемся в пустоте
жизни. Он знал простые слова, разрывающие наше сердце:
     Плакала ночью вдова:
     Нежно  любила ребенка, но умер ребенок. Плакал и старец сосед, прижимая
к глазам рукава,
     Звезды светили, и плакал в закупе козленок, Плакала мать по ночам.
     Плачущий  ночью  к  слезам побуждает другого.  Звезды  слезами текут  с
небосклона ночного. Плачет господь, рукава прижимая к глазам.
     Бунин  вскоре  ушел. Я  не мог больше  работать, править высосанные  из
пальцев  и  безграмотные  заметки  одесских  репортеров  и  ушел  к себе  на
Черноморскую.
     Черный ветер задувал с оловянного моря. Угрюмые занавески дождей висели
над  ним.  Листья акаций уже не плавали по  чистым лужам, а давно  утонули в
них. Теперь они  лежали  под  водой  на  плитах  тротуаров  желтыми гниющими
пластами. Только мокрый плющ поблескивал на огородах и говорил о жизни.
     Я пошел к морю,  к  Аркадии. Пустыня воды мерно колебалась  и  бесшумно
набегала на размытые пески. Вся угрюмость, весь неуют осеннего моря  вошли в
сознание сложной и холодной тоской. Я не сопротивлялся ей.
     В который раз я представил себе свою жизнь. Я перебирал ее год за годом
и  вдруг понял, что всему моему раздерганному противоречиями  прошлому может
дать смысл и силу, значение и оправдание только будущее.
     Может быть, будущее отберет из этой жизни, из множества пережитого все,
что  освещено  и  согрето подлинной человечностью  и поэзией, и  поможет мне
соединить эти  отрывочные звенья моей жизни в  цельный рассказ.  Кто  знает,
может быть,  этот рассказ  будет  нужен людям,  а не  только  мне самому,  и
поможет  им пробиваться  через  цепкое  ненастье  к далекой  и ослепительной
полосе чистого неба.
     Кто знает? К той полосе, что сейчас уже медленно разрасталась над морем
на  юге, обещая выпустить из облачного  студенистого плена солнце приморской
осени.
     За ночь полоса  ясного неба разошлась, и  утром я увидел из окна  своей
комнаты неправдоподобно синее море.
     Дул слабый, но  жгучий норд-ост. Он, как всегда,  принес холод, чистоту
неба  и  воздуха.  Сухая  трава  покрылась  инеем  и  качалась  под  ветром,
поблескивая  и звеня. Прибой тяжело  и лениво облизывал  прибрежные  скалы и
оставлял на  них белую корку льда. Ветер срывал с  морских валов густую, как
сбитый белок,  соленую пену. Клочья ее  дрожали и  шевелились  на берегу,  и
легко было поверить древним эллинам, что из этой пены родилась нечеловечески
прекрасная богиня Афродита.
     Мои  праздные мысли об этом прервал  тяжелый пушечный гром.  Он как  бы
прихлопнул город железной лапой.  От этого выстрела весь санаторий зазвенел,
как  рассохшийся  шкаф со  стеклом. С крыши упала  со  звоном и  рассыпалась
черепица.
     Потом послышался второй удар, третий, четвертый...
     Стрелял  французский  крейсер,  стоявший  на  рейде.  Стрелял в  степь.
Снаряды  проходили  над городом  и рвались так далеко, что звук разрывов  не
доходил до Одессы.
     В окно я увидел,  как  с улицы ворвался во двор  "Яша на  колесах".  Он
открыл дверь  на  лестницу  и  крикнул снизу, наполняя  гулом  своего голоса
пустой санаторий:
     -- Большевики прорвались у  Тилигульского лимана! Подходят к Куяльнику.
Конец!
     Куяльник был в нескольких километрах к востоку от Одессы.
     Яша вбежал  ко  мне в комнату. Пришел  Назаров. Яша  кричал, что  белые
бегут без единого  выстрела, что в порту  --паника, что  французский крейсер
бьет  в степь наугад и что  нужно немедленно  захватить  самое  необходимое,
сложить  маленький чемодан  и  идти в  порт. Там  уже  началась  посадка  на
пароходы.
     -- Ну и что же,-- сказал я  ему.-- Идите. Это -- дело вашей совести. Но
я  считаю, что никогда и ни при  каких  обстоятельствах нельзя  бросать свою
страну. И свой народ.
     --  Да,-- добавил  Назаров.-- Жизнь  вне России не имеет никакой цены и
никакого  смысла. А если ваша жизнь,  Яша,  уж так драгоценна,-- не знаю для
кого,-- так бегите, черт с вами.
     -- Глупости! --  пробормотал Яша  и  покраснел до того, что на глазах у
него выступили  слезы.--  Все бегут.  Это меня засосало.  Ну, конечно же,  я
никуда не уеду.
     Решения в  то  время требовали быстроты.  Одна  минута колебания  могла
исковеркать всю жизнь или спасти ее.
     Яша остался. Он бурно радовался тому, что ни о чем уже не надо думать и
не надо колебаться.  Он даже вскипятил  чай, мы наспех выпили его и пошли  в
Александровский сад.
     В этом  саду стояла над обрывом старинная  аркада. Оттуда сверху хорошо
был виден весь порт и все, что в нем творилось.
     Я долго  потом  не мог  отделаться от гнетущего ощущения,  будто я  уже
видел на картине  какого-то беспощадного художника это гомерическое бегство,
эти рты, разорванные криками о помощи, вылезающие из орбит глаза, зеленые от
ужаса лица,  глубокие  морщины близкой смерти, слепоту  страха,  когда  люди
видят  только  одно  --  шаткие  сходни парохода  со  сломанными  от  напора
человеческих тел перилами, приклады солдат над головами, детей, поднятых  на
вытянутых   материнских   руках  над  обезумевшим  человеческим  стадом,  их
отчаянный  плач,  затоптанную   женщину,  еще   извивающуюся   с  визгом  на
мостовой...
     Люди  губили друг друга, не давая сластить  даже  тем, кто дорвался  до
сходней и  схватился за поручни. Несколько рук  тотчас  вцеплялись в  такого
счастливца, повисали на  нем. Он рвался вперед, тащил  за  собой  по  сходне
беглецов, но тут же срывался, падал вместе с ними в море и тонул, не в силах
освободиться от своего живого и страшного груза.
     Все  портовые спуски были  забиты людьми. Казалось,  что ограды  и дома
трещат от их  напора и  вот-вот  поддадутся и рухнут. Это было бы спасением,
конечно, но дома из шершавого камня не поддавались. Только беспрерывный звон
стекол и треск дерева говорили о том, что людей вдавливают в окна и двери.
     Растоптанные  чемоданы,  узлы  и корзины  ползли  под  ногами  людей по
спуску, как уродливые живые существа. Вещи вываливались из них, цеплялись за
ноги, и  люди тащили за  собой женские сорочки и кружева, детские  платья  и
ленты. Мирные эти вещи еще усугубляли трагический вид бегства.
     Над всеми портовыми спусками висела отвратительная морозная пыль.
     Офицеров и солдат толпа затерла, разъединила, и только  бурки кавказцев
метались  в гуще людей  черными колоколами, мешая их  владельцам бежать. Они
сбрасывали их, и  бурки, как черные  ковры, как бы сами по себе колыхались и
плыли к порту.
     Над  мостиком одного из пароходов вырвалась к серому небу струя пара, и
раздался дрожащий  густой  гудок.  Тотчас, подхватив этот гудок закричали на
разные голоса все остальные пароходы. То были прощальные отходные гудки.
     Они  прозвучали как отходная  людям, покидавшим отечество, отказавшимся
от  своего народа,  от  русских  полей  и лесов, весен  и  зим, от  народных
страданий и радостей, отрекшимся от прошлого и настоящего, от светлого гения
Пушкина и Толстого,  от  великой сыновней любви к каждой травинке,  к каждой
капле воды из колодца простой и прекрасной нашей земли.
     Кавалеристы на конце мола стояли все так же неподвижно.
     Конвоировавший пароходы  миноносец дал  два  выстрела. Две  бесполезные
шрапнели  разорвались  над  городом  жидким  дребезжащим  звоном.  Это  было
последнее прости родной земле.
     Советская артиллерия не ответила. Люди  стояли  на молах, на бульварах,
на обрывах над морем и смотрели, как  в дыму и мгле тускнели, уходя, тяжелые
туши пароходов. В этом молчании победителей был тяжкий укор.
     Пароходы исчезали в  тумане. Северный ветер  норд-ост как бы перевернул
чистую  страницу. На ней должна была начаться  героическая история России --
многострадальной, необыкновенной и любимой нами до предсмертного вздоха.


     1956



    Константин Паустовский.
    Повесть о жизни. Время больших ожиданий


     OCR: Vladimir Voblin. Для замечаний, исправлений, вопросов: Vvoblin@hotmail.com
     Оригинал файла (rtf/zip) расположен в библиотеке Владимира Воблина


Предки Остапа  Бендера

     Февральский  день  1920  года  во  время пронзительного норда деникинцы
бежали из Одессы, послав напоследок в город несколько шрапнелей. Они лопнули
в небе с жидким звоном.
     Белые  оставили  после себя опустошенный город. Ветер  наваливал  около
водосточных  труб кучи  паленой  бумаги и засаленных деникинских  денег.  Их
просто  выбрасывали.  На них нельзя было купить  даже одну маслину. Магазины
закрылись. Сквозь окна было видно, как толпы  рыжих крыс-"пацюков" судорожно
обыскивали пыльные  прилавки. Базарные  площади - все  эти Привозы, Толчки и
Барахолки  - превратились  в  булыжные пустыни.  Только  кошки,  шатаясь  от
голода, неуверенно перебегали через эти площади в поисках объедков. Но ни  о
каких объедках в то время в Одессе не могло быть и речи.
     Жалкие  остатки  продовольствия исчезли мгновенно. Холод закрадывался в
сердце  при мысли, что в огромном и опустелом портовом городе  ничею  нельзя
достать, кроме водопроводной воды с привкусом  ржавчины. Водопровод каким-то
чудом еще качал из Днестра тонкую струю этой воды.
     Я  жил  в то время в Одессе, в пустом санатории  доктора Ландесмана  на
Черноморской улице.
     Вместе со мной в санатории поселилось несколько журналистов. В их числе
был и петроградский журналист Яша Лифшиц - человек чрезмерно деятельный и не
интересовавшийся ничем  на  свете, кроме политики и газетной работы. О нем я
писал  в  предыдущей  своей  автобиографической  повести "Начало  неведомого
века".
     Незадолго  до  прихода  советских  войск  Яша  сказал   мне,  что  надо
выметаться  от  Ландесмана,  так  как  большевики,  когда  войдут  в Одессу,
санаторий национализируют. а нас все равно выкинут.
     - Возможны крупные неприятности!-произнес Яша роковым голосом.
     Какие могут быть неприятности,  он не объяснил. Но так как в те времена
ожидание  неприятностей  было повседневным  состоянием людей, то я его и  не
спрашивал.
     Мы с  Яшей  сняли по соседству с  санаторием дворницкую у  оборотистого
домовладельца, священника-расстриги Просвирняка.
     Дворницкая стояла в заглохшем саду, окруженном высокой оградой из камня
"дикаря".  Со  стороны  улицы  ее  защищал  двухэтажный  дом.  Жить  в  этой
дворницкой в  то немирное  время  было спокойно, как в крепости. Недаром сам
Просвирняк называл дворницкую "Форт Монте-Кристо".
     До  нас  Просвирняк   сдавал  дворницкую   профессору   Новороссийского
университета по кафедре  политической  экономии, обрусевшему  немцу Швиттау.
Профессор переделал дворницкую под  маленький  удобный  особняк, окружил его
куртинами  маргариток, перевез  в  дворницкую свою  библиотеку,  но  вскоре,
предчувствуя   приближение  опасных   времен,   бросил   все   и   бежал   в
Константинополь.
     Профессорская  библиотека  состояла почти  сплошь  из немецких книг  по
экономике,  таких   аккуратных,  что  казалось,  к  ним  ни  разу  никто  не
прикасался. К  тому же  они  представлялись  мне  неимоверно скучными  из-за
своего готического шрифта.
     Книги источали острый  запах лизола  и  гвоздики. С тех пор этот  запах
стал  для  меня  признаком  вяжущей скуки,  в  особенности запах гвоздики  -
черных, похожих на маленькие обойные гвозди семян тропического растения.
     Но зато в библиотеке у профессора  стояли все  восемьдесят шесть  томов
энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона. Это было завидное богатство.
     Живя  среди  книг и  вещей, оставленных  Швиттау,  я за  глаза составил
представление  об  этом профессоре. Он,  конечно, был  доволен  собой, чисто
умыт,  румян,  носил  русую  бородку   и  золотые  очки,  и  в   глазах  его
присутствовал тот водянистый блеск, какой бывает у застарелых девственников.
Мне был неприятен этот мой воображаемый предшественник. Поэтому  при  каждом
удобном   случае  я  держал  окна  о