щих к зениту облаков, по океанам озона, рожденного в
сырых лесах и  освежающего наши  глаза,  по  вечному  лету,  звонкому голосу
ребенка, по глубокой мировой тишине -- спутнице размышлений.
     Так и литература. Каким-то подводным, вторым, отдаленным и вместе с тем
очень близким  звучанием она  приближает  нас ко времени золотого века наших
мыслей, поступков и чувств.
     Пока мы спорили с  Зозулей о литературе, наглые атаманы Зеленый и Струк
рыскали вокруг Киева и то тут, то там нападали  на окраины  города.  Однажды
Струк захватил даже весь Подол, и его не без труда удалось оттуда выбить.
     С  юга  надвигались  деникинцы. В степях  за  Кременчугом бесчинствовал
Нестор Махно.
     Об  этом в городе говорили мало и  как будто не придавали этим событиям
особого значения. Было столько лживых слухов, что даже действительным фактам
никто уже не верил.

Малиновые галифе с лампасами

     Прекраснодушные споры с Зозулей  об искусстве были  неожиданно прерваны
моим   призывом  в   армию.  Из-за  сильной  своей   близорукости  я  всегда
освобождался  от  военной службы и был  так называемым "белобилетником".  Но
сейчас неожиданно призвали в армию и всех ранее освобожденных.
     Меня    вместе    с    несколькими    болезненными   юношами    наскоро
освидетельствовали и отправили в караульный полк.
     Это  был,  очевидно,  самый  фантастический  из   всех   полков,  какие
когда-либо существовали на свете.
     В одной из стычек с махновцами был  взят в плен помощник Махно -- не то
Антощенко, не то Антонюк. Я забыл его фамилию. Будем называть его Антощенко.
     По  совокупности  преступлений  этого Антощенко надлежало  расстрелять.
Пока он сидел в Лукьяновской тюрьме, дожидаясь расстрела, в его шалую голову
неведомо как просочилась мысль о возможности спасения.
     Антощенко   вызвал  следователя  и  продиктовал  ему   письмо  на   имя
председателя Чрезвычайной комиссии. Антощенко писал, что Советская власть не
знает,  что  делать  с  пленными  бандитами.  Их  слишком  много.   Всех  не
расстреляешь, а  держать в заключении этих дармоедов, особенно в то голодное
время,  было  накладно.  Поэтому  бандитов,  отобрав  у  них  оружие,  часто
отпускали на  все четыре стороны. Большинство из  них тотчас же возвращалось
под "прапоры-знамена" своих атаманов, и снова начиналась кровавая  гульба  и
гонка по Украине.
     Антощенко  предлагал  выход:  не   расстреливать  его,   Антощенко,  а,
наоборот,  освободить  из  тюрьмы,  а  он  в  благодарность  за это  берется
сформировать  из   пленных  бандитов  всех   мастей  совершенно   образцовый
караульный полк.
     Антощенко ссылался  на  свой  авторитет  среди бандитов  и  писал,  что
никому, кроме него, эта задача не будет по силам.
     Правительство пошло на  риск и освободило Антощенко. И он действительно
за короткое  время сформировал караульный полк, где все пленные бандиты были
распределены  по  ротам: махновцы, струковцы,  зеленовцы,  червоноангеловцы,
красножупанники, григорьевцы  и еще одна рота из представителей более мелких
и не столь знаменитых банд, из так называемых "затрушенных хлопцев".
     Вот в этот-то полк и назначили всех нас, бывших "белобилетников".
     Началось с того, что конвоиры забрали нас на призывном пункте и повезли
в штаб полка на  Печерск. По дороге  на наши расспросы конвоиры не отвечали,
но все  же время  от времени  бросали  зловещие фразы: "Сами  побачите,  яка
гадюка" или "На глаза ему не совайся, а то враз кокнет". Речь шла, очевидно,
о командире Антощенко.
     А  потом пошло! Нас  выстроили  против  старого маленького дома,  где в
палисаднике выше крыши  росла сирень. Ничто как будто не грозило бедой, хотя
бледные и напряженные лица конвоиров и не предвещали ничего хорошего.
     Из  дома  вышел  враскачку  на  кривых  крабьих ногах  низкий человек с
черными  бакенбардами. На нем была красная шерстяная гимнастерка и малиновые
галифе  с  серебряными  лампасами. Огромные шпоры  лязгали на его сапогах из
красной кожи. Красные кожаные перчатки морщились на его  толстых пальцах. На
лоб была надвинута кубанка с алым верхом.
     Это был именно тот  карикатурный "красный командир", каким представляли
его себе оголтелые махновцы.
     Никто из  призванных даже  не усмехнулся.  Наоборот, многие вздрогнули,
увидев  светлые, почти  белые  от злобы глаза этого человека. Мы догадались,
что это и есть Антощенко.
     На поясе у него висел маузер с большой деревянной кобурой, а на боку --
кривая шашка в ножнах, украшенных серебром.
     Он вынул из кармана галифе белоснежный платок, деликатно встряхнул им в
воздухе и вытер губы. Потом спросил сиплым голосом:
     -- Кого ж это вы до меня привели, хлопцы? Из дряни дрянь?
     Конвоиры молчали.
     Антощенко  медленно  обошел наши  ряды, осматривая каждого с  головы до
ног. За ним  шли два  длинных  командира. Должно быть,  это были батальонные
начальники.
     Неожиданно Антощенко выхватил кривую шашку и закричал высоким, плачущим
голосом:
     -- Я научу вас, как за революцию служить, так  и так вашу мать! Цуцыки!
Вам известно, кто  я  такой? Я этой самой  шашкой генерала Каледина зарубил,
так,  думаете,  я  с вами  буду цацкаться?  Я что  ни  день,  то  выхаркиваю
двенадцать  стаканов крови. Я кругом простреленный  за  мое отечество, и  по
этому случаю Москва присылает мне каждый месяц тридцать тысяч рублей золотом
на мелкие расходы.  Вам это известно или нет? А может, вам  известно,  что у
меня разговор  с такими субчиками, как вы, получается даже очень короткий,--
пломбу в затылок и в яму!
     Голос его поднялся  до визга. В углах рта лопались пузырьки слюны. Было
ясно, что перед нами или сумасшедший, или эпилептик.
     Он подошел вплотную к высокому юноше в очках,  должно быть, студенту, и
ткнул его в подбородок эфесом шашки.
     -- Ты что?--  спросил он, пьяно присматриваясь к высокому юноше.-- Очки
надел? Я  вот  этими  руками  свою  жену  убил за измену,-- он  растопырил и
показал нам короткие  пальцы в  сморщенных и  явно больших на  него багровых
перчатках.--Так ты  думаешь,  я на тебя посмотрю, что  ты в  очках. Я с тебя
шкуру сдеру, и никто мне слова не скажет.
     Мы молчали,  пораженные, не понимая, что происходит и где мы находимся.
Конвоиры напряженно и зло  смотрели на  Антощенко. Только батальонные стояли
совершенно безучастно  и поглядывали на нас  скучными глазами. Очевидно, они
уже привыкли к таким зрелищам.
     Антощенко отскочил и закричал наигранно веселым голосом:
     --  А ну, кто с вас грамотный? Будьте такие добрые, выйдите на три шага
вперед!
     И  он сделал  приглашающий жест обнаженной шашкой. Я  хотел было  выйти
вперед, но конвоир, стоявший рядом, едва слышно сказал:
     -- Стой! Не выходи!
     Я  остался.  Все мы  были,  конечно,  грамотные, но  многие заподозрили
неладное  в  голосе Антощенко,  и  потому  вышло только десять -- пятнадцать
человек. Это обстоятельство нисколько не удивило Антощенко.
     --  Кто с  вас  музыкант?-- снова спросил он веселым голосом,  и  снова
конвоир одним дыханием сказал мне:
     -- Не выходи!
     Потом Антощенко выкликал, шутя  и посмеиваясь, сапожников, песенников и
портных. Люди успокоились, и  вышло  много  народу.  А  нас,  неграмотных  и
никудышных, осталось всего человек двенадцать,--  очевидно, только тех, кого
успели предупредить конвоиры.
     Тогда Антощенко повернулся к одному из батальонных и сказал ему усталым
голосом:
     --  Батальонный!  Ты  видишь  этих  шкурников,  что  хотели  заховаться
писарями в штаб или  латать бойцам штаны, вместо того чтобы пасть  геройской
смертью  за мировое крестьянство? Ты  видишь этих  интеллигентных гадов, что
хотят примоститься к жизни, не имея на то никакого определенного права?
     -- Вижу, товарищ командир,-- унылым голосом ответил батальонный.
     -- Сегодня же отправить их  против Зеленого  под Триполье. И  если хоть
один из  них воротится в полк живой, ты своей головой ответишь, батальонный.
Клянусь матерью!
     -- Слушаюсь, товарищ командир,-- так же уныло сказал батальонный.
     Антощенко мельком посмотрел на  нас, неграмотных, ловко вбросил шашку в
ножны и сказал:
     --  А эту шваль  я  и смотреть  не  желаю.  В хозяйственную команду!  К
чертовой матери шагом марш!
     Нас  отделили  от  остальных  и  повели  в  Никольский  форт,  где  был
расквартирован караульный полк.
     Полукруглый этот форт,  окруженный рвами с  заросшими бузиной откосами,
стоял на обрыве над самым Днепром вблизи Мариинского парка. В юности я много
времени, особенно весной, проводил в этом  тенистом и пустынном парке. В нем
я встретил гардемарина и впервые ощутил жгучую тоску по дальним плаваниям. В
нем под звон пчел в кустах жасмина я читал стихи разных поэтов и без  конца,
почти до одури, повторял  поразившие  меня строчки. Поэтому Никольский форт,
сложенный   из  серого  кирпича,  с  его  амбразурами,  сводами,  обветшалым
подъемным  мостом  на  ржавых  петлях,  с его  бронзовыми  мордами  львов на
чугунных воротах, казался мне одним из самых романтических мест на свете.
     Он  был пуст, заброшен. Высокая  трава росла  на плацу, предназначенном
для учений и смотров. Под крышей форта гнездились ласточки.  Запах теплой  и
вялой летней листвы проникал в разбитые окна.
     Этот форт  никогда никто не осаждал.  Он жил много  лет как  совершенно
мирное архитектурное сооружение.
     Это впечатление от Никольского форта так издавна вошло в  мое сознание,
что сейчас я даже был  рад, что буду  служить  в его  стенах. Но с первой же
минуты  это наивное  представление разлетелось, как  пыль.  Форт  внутри был
угрюм и грязен. Заплесневелые стены были  исписаны похабщиной  и сотрясались
от  топота сапог, криков,  разнообразного  мата, божбы и песен. Внутри форта
так густо пахло казармой, что одежда мгновенно и навсегда пропитывалась этим
запахом.
     В пыльном  коридоре с дощатыми нестругаными полами нас снова выстроили.
К  нам вышел  бледный  женственный  командир хозяйственной  роты,  очевидно,
бывший офицер. Он с сочувствием посмотрел  на нас, похлопал стеком по сапогу
и сказал:
     -- Ну что? Видели бешеную собаку? Убить мало такого командира.
     Говорил он искренне или провоцировал нас, так мы и не поняли. На всякий
случай мы промолчали.
     -- Эх,  вы!--сказал  командир роты.--Слякоть.  Марш  в  подвал  чистить
картошку.
     До  вечера  мы чистили  гнилую  мокрую  картошку  в холодном  подземном
каземате. Со стен стекала сырость. В темных углах повизгивали крысы.
     Свет  едва сочился  в  узкую  амбразуру.  Пальцы сводило от холодной  и
скользкой картошки.
     Мы  вполголоса разговаривали друг  с другом. Тогда я  узнал,  что моего
соседа  --  маленького  и   безропотного  человека  в   очках  с  печальными
покрасневшими глазами -- зовут Иосифом Моргенштерном  и что  он был до войны
рабочим бритвенной фабрики в Лодзи.
     Вечером мы вернулись в казарму. Я лег на голые нары и тотчас уснул.
     Среди  ночи  я  проснулся  от  гулкого топота  копыт.  Я  открыл глаза.
Подслеповатая электрическая лампочка свешивалась на длинном шнуре с потолка.
Разнообразный храп слышался отовсюду. Ходики на стене показывали три часа.
     В  желтом  свете лампочки я увидел  Антощенко. Он ехал верхом на гнедом
коне по  сводчатому коридору,  и каменные  плиты звенели  под  копытами  его
дебелого  коня. Провод полевого  телефона был протянут  поперек  коридора  и
мешал Антощенке проехать. Он остановился, выхватил шашку и перерубил провод.
     Антощенко въехал из коридора в нашу казарму, остановил коня и крикнул:
     -- Хозяйственная рота! Стройся!
     Испуганные заспанные люди  вскакивали  с  коек  и торопливо  строились.
Почти  все  были разутые,  стояли  на каменном  полу  босиком  и вздрагивали
спросонок.
     -- Вот сейчас,-- спокойно сказал Антощенко,-- вызову я сюда пулеметчика
и прикажу  вас всех  пострелять,  как перепелов. Думаете, я не знаю,  что вы
своего командира убить задумали, бешеной собакой обзывали.
     В голосе у него задребезжали истерические нотки.
     --  Пулеметчика  сюда!--крикнул   он,  обернувшись,  и  только  тут  мы
заметили, что позади Антощенко, в дверях казармы, стоят два его ординарца.--
Куда он девался, вражий сын?
     -- Товарищ командир,-- осторожно сказал один из ординарцев.-- Поедемте,
ей-богу, домой.
     -- Убью!--  дико закричал  Антощенко  и зашатался в  седле.--  На ремни
изрежу, жидочки очкастые. Попилю всех циркулярной пилой, как баранов.
     Антощенко захрипел.  Пена  потекла у него  изо рта, и он начал медленно
валиться с седла.
     Мы  стояли  неподвижно.  Потом оказалось,  что  у каждого  в  то  время
появилась  одна и  та  же  мысль,--  если  Антощенко  действительно  вызовет
пулеметчика, броситься к стойке, где стояли винтовки, разобрать их и открыть
огонь.
     Ординарцы подхватили  Антощенко и поволокли в коридор, а оттуда во двор
на воздух. Дебелый конь безучастно, как заводной, пошел за ними следом.
     Никто из  нас, солдат хозяйственной роты,  людей, попавших в этот  полк
случайно, не  мог  понять,  как это  в Киеве,  рядом  с  Крещатиком, рядом с
театрами  и  университетом,  с  библиотеками  и  симфоническими  концертами,
наконец, рядом с  обыкновенными  хорошими  людьми,  может  существовать  это
черное гнездо бандитов во главе с полубезумным больным командиром.
     Существование этого  полка казалось бредом. Каждую минуту Антощенко мог
застрелить любого из нас. Жизнь каждого зависела от того, что взбредет ему в
голову.
     Каждый  день  мы ждали его новых  выходок, и он никогда нас  в этом  не
обманывал.
     Мы безвыходно  сидели в Никольском форте.  Отлучек  в город не было. Но
даже если бы нас и пускали в  город, то нам некому было рассказать обо всем,
что творилось в полку. Да и бесполезно было бы рассказывать,-- просто нам не
поверили бы.
     Мы решили  написать об Антощенко правительству и  комиссару  по военным
делам Подвойскому, но события опередили нас.
     Несколько дней  прошло сравнительно спокойно. Часть полка отправили под
Триполье  против  Зеленого,  а  оставшиеся  роты  несли  в  Киеве караульную
службу,--  охраняли склады  и товарную  станцию  и  участвовали в облавах на
спекулянтов на Бессарабке и около знаменитого кафе Семадени на Крещатике.
     Но вскоре поздней  ночью полк был поднят по тревоге  и построен широким
каре на плацу перед фортом. Никто не знал, что случилось. Передавали, что со
стороны Святошина подходит  какая-то неизвестная банда и мы должны отбросить
ее от города.
     Легкое возбуждение бойцов передалось даже и  в нашу хозяйственную роту,
вооруженную японскими винтовками, но без единого патрона.
     Мы стояли на плацу  и ждали.  За Днепром  пробивался дождливый рассвет.
Листья каштанов обвяли, опустив  свои широкие  зеленые пальцы. Пахло пыльной
травой, и  было слышно,  как на колокольне в Печорской  лавре пробило четыре
никому не нужных часа.
     --   Полк,  смирно!--прокричали  на   разные  голоса  командиры.  Бойцы
вытянулись и замерли.
     В середину каре быстро въехало черное лакированное ландо. Два орловских
рысака  --  белые в серых яблоках  -- остановились  и  начали  рыть копытами
землю.
     В  ландо стоял  Антощенко, а рядом с ним сидели три девицы  в  шляпках.
Девицы толкали друг друга локтями, повизгивали от восторга и похохатывали.
     -- Полк, слушай!--протяжно  прокричал пьяным голосом Антощенко и поднял
над головой  шашку.-- Вокруг  моего  экипажа... повзводно...  с моей любимой
песней... торжественным маршем... шагом... марш!
     Он опустил шашку. Полк  стоял  неподвижно. Только первая рота махновцев
нерешительно, путая шаг, двинулась вокруг экипажа. Песенники запели. "Ты  не
плачь,  Маруся, будешь ты моя", но тотчас  замолчали, и рота в растерянности
остановилась.
     --  Марш!--диким голосом  закричал  Антощенко.  Полк все  так  же стоял
неподвижно и молчал. Девицы  перестали хохотать. Наступила такая тишина, что
было слышно прерывистое гневное дыхание Антощенко.
     -- Ах,  вот вы как, сучьи  дети,--  прохрипел Антощенко  и  потащил  из
кобуры маузер. В ту же минуту из задних рядов звонко крикнули:
     -- Марух своих забавляешь,  гад!  Бей его,  хлопцы, в  душу, в гробовую
доску!
     Прогремел  винтовочный выстрел. Кучер Антощенко резко повернул рысаков,
они даже взвились на дыбы -- и ландо помчалось с плаца по улице вдоль ограды
Мариинского парка.
     Вслед  ему  раздалось   несколько  винтовочных  выстрелов.  Потом  ряды
смешались,  начались  нестройные крики и  отчаянная  ругань.  Роту махновцев
оттеснили к стене. Она начала отбиваться прикладами. Покрывая все над плацем
и  фортом, как  будто  над всем  Киевом, раздался пронзительный  разбойничий
свист в два пальца.
     -- По  казармам!  Спокойно!--  кричали  командиры, но их  уже  никто не
слушал. Начался бунт.
     Били  махновцев, очевидно, за то, что это была любимая рота  Антощенко.
Махновцы засели в первом  этаже форта  и начали  отстреливаться. Били заодно
кашеваров и каптеров.
     Трудно было понять, что происходит. Бешеный вой перекатывался по плацу,
по лестницам  и казематам. На  нашу хозяйственную  роту, к  счастью, пока не
обращали   внимания,   и  мы  без   потерь   отошли   в   свою   казарму   и
забаррикадировались в ней.
     Бунт  стих через  два  часа,  когда  Никольский  форт  оцепил  соседний
Интернациональный  полк,  сформированный из  пленных  венгров  и австрийцев.
Убитых, как это ни удивительно, не было. Было только несколько раненых.
     Утром  в  одиннадцать часов полк снова был  вызван  по тревоге на плац.
Люди переругивались и хмуро и неохотно строились.
     Полку объявили, что сейчас  приедут члены  правительства  поговорить  с
бойцами и разобраться  во  всем, что  случилось. Вздох облегчения  прошел по
рядам.
     В центре  каре поставили  дощатую трибуну.  Вскоре  на машинах приехали
члены правительства во главе с Раковским.
     Полк  взял  "на караул". Оркестр заиграл "Интернационал",  и,  глядя на
неподвижные  ряды бойцов, никто  бы  не мог  и подумать, что несколько часов
тому назад в этом  полку  бушевал бунт. Только у  некоторых из бойцов головы
были забинтованы свежей марлей после ночных ранений и ушибов.
     Антощенко незаметно прошел на трибуну.  Он не поздоровался с полком. На
трибуне  он  стоял рядом с  членами правительства и даже пытался, заискивая,
заговаривать с ними, но ему не отвечали.
     Первым начал говорить Раковский. Говорил он мягко и ласково, успокаивал
бойцов  и сказал, что  особая правительственная комиссия в течение трех дней
разберет все  жалобы на командира полка и, в  случае если они  подтвердятся,
будут приняты самые решительные меры.
     Антощенко  стоял  позади  Раковского.  Лицо  его  налилось  кровью,  от
нервного тика передергивалась щека с багровым шрамом. Он все время судорожно
то сжимал, то разжимал  эфес  шашки.  В  конце концов Антощенко не выдержал,
отстранил Раковского и закричал:
     --  Разве мыслимо, товарищ  Раковский,  так  деликатно разговаривать  с
этими кровогонами! Правительство снисходит до вас, а я  снисходить не желаю.
Из-за  чего  это я  буду цацкаться  с  каждым  дерьмом.  Я  поговорю с  вами
по-своему.  Первое,-- что  же  это  вы,  сукины дети, придумали  жалиться на
своего отца-командира нашему  многоуважаемому правительству!  Как вам влезло
такое  в  башку! Вы  должны  не жалиться, а руки мне целовать. Кто  из  вас,
бандитские морды,  сделал людей?  Я, Антощенко! Кто вас обул, одел? Опять же
я, Антощенко! Кто вас кормит ячной кашей с постным маслом и полностью выдает
табачное довольствие? Все тот же командир, товарищ  Антощенко. Не будь меня,
вас бы всех перестреляли как  миленьких, клянусь своим батькой-сапожником из
Христиновки.  А  вы  жалиться!  А  вы бунтовать!  Заразы!  Вот ты,  с  рыжей
ряшкой,-- три  шага вперед!  Да не ты, а вон тот в австрийской шинельке. Кто
тебе выдал шинельку, приятель? Отв