офицером и, как только
начнет светать, тотчас уеду.
     --  Таки и  верно!-- согласился  корчмарь.--  И  ему  невесело,  и  вам
неприятно, хоть и нет виноватого в этом деле. Идемте к  нам. Двойра, становь
самовар. Попейте чайку на дорогу.
     Когда я пил жидкий чай на половине у корчмаря, Двойра сказала:
     --  Подумать  только! Еще минута,  и  он  бы  вас  задушил. Я прямо вся
трясусь, как вспомню.
     Шея болела. Трудно было повернуть голову.
     -- Теперь жизнь  не жизнь!--  сказал корчмарь  и вздохнул.--  И копейка
совсем не копейка, а мусор. Вот бы приехали вы до нас в мирное время. Каждый
день имел свой порядок и свое удовольствие. Я открою  утречком рано  корчму,
подъезжают на фурах добрые  люди --  кто на базар, а кто на мельницу.  Я  их
всех знаю кругом на пятьдесят верст. Заходят до корчмы  и кушают  и пьют  --
кто  чай,  а кто горилку. И весело смотреть, как люди  кушают простую  пищу:
хлеб,  или лук, или колбасу и  помидоры.  И идет хороший разговор. Про цены,
про  урожай и помол, про картофлю и сено. И я знаю  еще  про что! Про все на
свете.  Тихое время для  души, а за грошами я никогда  не  гнался.  Абы было
прожить да хватило на кербач господину исправнику. У меня была одна думка --
дать детям образование. Так они уже получают его, это образование, солдатами
в армии. Все пошло в помол, вся наша жизнь.
     Начало светать.  Густой  туман  лежал  над  землей.  Деревья  в  тумане
казались больше, чем они были на самом деле. Туман предвещал ясный день.
     Я попрощался с корчмарем. Он попросил, чтобы я оставил записку офицеру.
Я написал: "Извините. Я вынужден был застрелить вашу собаку".
     Когда  я  отъехал  от  местечка  несколько  верст,  взошло солнце.  Все
блестело от росы. Ржавые рощи были освещены ранним солнцем. Издали казалось,
что  они тлеют темным  жаром. Удивительно свежий  воздух  стоял над  землей,
будто он был долго заперт и это утро впервые выпустило его на волю.
     Я остановил  коня, достал из полевой  сумки серебряное колечко  и надел
его на мизинец. Оно показалось мне очень теплым.
     Свой отряд я догнал в селе Замирье под Несвижем.

Гнилая зима

     В октябре на фронте наступило затишье. Наш отряд остановился в Замирье,
вблизи  от железной дороги из Барановичей  в Минск. В Замирье отряд простоял
всю зиму.
     Ничего  более  унылого,  чем  это село,  я  не  видел  в жизни.  Низкие
обшарпанные хаты, плоские, голые поля и ни одного дерева вокруг.
     Этот угрюмый  пейзаж  дополняли  грязные обозные  фуры,  косматые худые
лошади  и обозные  солдаты,  совершенно потерявшие  к  тому  времени "бравый
воинский  вид".  Их облезлые папахи из искусственной мерлушки  были  драные,
наушники  на них  торчали  в стороны, как  перебитые  птичьи крылья, ватники
блестели от сала, шинели были подпоясаны вервием, и почти у каждого обозного
торчала во рту, прилипнув к губе, изжеванная махорочная цигарка.
     Поздняя  осень  пришла  черная, без света. Окна в нашей хате все  время
стояли потные. С них просто лило, и за ними ничего не было видно.
     Обозы увязали в грязи. В  двери дуло. С улицы наносили сапогами  липкую
глину. От этого в хате всегда было неуютно. Нам с Романиным все это надоело.
Мы вымыли и прибрали хату и никого в нее не пускали без надобности.
     Когда я вернулся в отряд,  Романин крепко меня обнял,  будто между нами
не было никаких недоразумений. Очевидно, все это случилось от усталости.
     Он отвернулся, чтобы скрыть слезы, и сказал, что я  "форменная скотина"
и  что из-за меня  он  просто поседел. При этом он показал седой клок волос.
Клок этот у него был всегда, но сейчас он, правда, стал белее и больше.
     Я  рассказал  Романину  о  смерти  Лели.  Он  сидел  за  столом,  долго
сморкался, и глаза у него покраснели. Я старался не смотреть  на него. Потом
он ушел и вернулся пьяный, но тихий. Этого с ним еще никогда не бывало.
     Гронского я уже не  застал. Он заболел психическим расстройством, и его
эвакуировали в Минск.
     Вместо   Гронского  нам  прислали  нового  уполномоченного,  известного
деятеля кадетской партии и присяжного поверенного Кедрина. Это был низенький
старик с седой эспаньолкой и  в строгих  очках. В серой бекеше  он напоминал
большую умную крысу. Его так и прозвали "Многоуважаемая крыса".
     Говорил он скучно,  вежливо, в военных делах был  наивен до безобразия,
деревни не знал, подлинной жизни не знал, занимался политическими выкладками
и "анализом  создавшегося  положения"  и, в  общем,  торчал в  Замирье среди
быстро разлагавшихся армейцев, как белая ворона.
     Беженцев  осталось мало.  Большая  часть их осела  по окрестным  селам.
Работы у нас не было, и Романин затеял строить в Замирье баню.
     Постепенно в постройку бани втянулось множество народа, томившегося без
дела. Постройка превратилась  в  целую эпопею. Из  Минска и даже  из  Москвы
приезжали  уполномоченные, техники, военные инженеры, специалисты по баням и
печам. Романин со всеми спорил, ссорился, даже кой-кого выгонял.
     Вшивый  тыл  ждал бани,  как чуда. На  Романина смотрели как на отца  и
благодетеля. Даже обозные солдаты и те козыряли Романину и повиновались ему.
     Кедрин по поводу  постройки, бани произносил  за вечерним чаем обширные
речи,  очень умело построенные, подымавшиеся даже до обобщений.  Банное дело
не  только философски обосновывалось,  но и изображалось как одно из звеньев
прогрессивной политики кадетской  партии, которая в конце концов осчастливит
измученную "матушку Русь".
     Речи    Кедрина   пестрели   цитатами    и   именами.    Он    упоминал
Туган-Барановского,  Струве,  даже  Лассаля.  Такие  речи  не  стыдно   было
"закатить", как говорил Романин, даже с трибуны Государственной думы.
     Но, в общем, все эти кедринские речи давали нам обильную пищу для шуток
над  престарелым кадетом. Кедрин шутки принимал всерьез  и каждый раз сильно
волновался.
     Меня Романин все время гонял то в Несвиж, то в Мир, то  в Слуцк и Минск
за материалами для бани.
     Однажды в  нашей хате  появился рыжебородый человек в  шинели внакидку.
Папаха его  непостижимым образом держалась на самом затылке. Глаза смеялись.
Голос у рыжебородого был шумный, но приятный.
     Он представился  специалистом по баням и вошебойкам. Фамилию  его никто
не знал. Все звали его Рыжебородым.
     Он ворвался  в нашу хату,  поселился в  ней, и  с тех пор банный вопрос
приобрел неожиданный характер.
     Начались   разговоры  об   устройстве   римских  бань,  воспоминания  о
Сандуновских  банях  в  Москве,  о горячих  банях  в  Тифлисе,  о  том,  как
превосходно  описал их  Пушкин, о пушкинской  прозе,  о  прозе вообще --  ее
Рыжебородый  считал "богом искусства",-- о том, чья  проза  лучше -- Пушкина
или  Лермонтова,   о  плане   "Войны  и  мира",  якобы  вкратце  набросанном
Лермонтовым и  попавшем в руки  Льву Толстому, о похоронах Толстого  в Ясной
Поляне, об "Анне Карениной", об охоте Левина на вальдшнепов, вообще об охоте
и о чеховской  "Чайке". В конце концов обнаружилось, что Рыжебородый бывал у
Чехова в Ялте, ставил  чеховские  пьесы в  провинциальных  театрах, свободно
говорил по-французски и к постройке бань никогда не имел никакого отношения.
     Мы никак  не могли выяснить его профессию. На прямые вопросы он отвечал
стихами  Максимилиана  Волошина. Эти стихи,  по его словам,  хорошо выражали
характер его жизни:
     Изгнанники, скитальцы и поэты, Кто жаждал быть, но стать ничем не смог.
Для птиц  --  гнездо,  для  зверя -- темный лог,  Но посох  нам и  нищенства
заветы.
     Через  два дня  после  появления  Рыжебородого  мы  уже  не могли  себе
представить, как можно было жить в проклятом Замирье без этого человека.
     Рыжебородый совершенно не  считался с Кедриным. Когда Кедрин пускался в
нудные свои речи и мешал общему разговору, Рыжебородый говорил с добродушной
улыбкой:
     -- Старик! Погоди! Тебя вызовут.
     Иногда, чаще всего по  ночам, разговоры  приобретали  жгучий  характер.
Говорили о революции.
     Романин  был  настроен   по-эсеровски,   Кедрин  тянул  свою  кадетскую
профессорскую  канитель,  а  Рыжебородый  говорил, что и  Романина и Кедрина
сметет к чертовой  бабушке рабочая революция. Все чаще стали повторяться имя
Ленина и слово "Интернационал".
     Когда Рыжебородый говорил, все замолкали. Казалось, был уже  слышен гул
народных толп, гул революции, накатывающейся на Россию, как океан, смывающий
плотины.
     Даже Кедрин  не  прерывал Рыжебородого. Он  только протирал трясущимися
пальцами очки, страшно фыркал носом, будто продувал его, и вздергивал плечи.
Это  было  у  Кедрина выражением наивысшего  возмущения, равно  как  и слово
"па-а-звольте!". Его он произносил надменно  и вызывающе. Но на этом запал у
Кедрина обыкновенно кончался, и он шел спать, сокрушенно бормоча и аккуратно
складывая на табурете свое земгусарское обмундирование.
     Но однажды, когда  к нам в гости  пришла сестра  из соседнего отряда по
прозвищу "Маслина",  Кедрин был изобличен в  том, что он  отчаянный  дамский
угодник.
     Он вытащил из своего чемодана и подарил сестре флакон  парижских  духов
"Коти".  Сестра игриво  водила глазками и глухо хохотала от счастья.  Кедрин
семенил около нее, потирая руки, пока Рыжебородый не прикрикнул на него:
     -- Старик! Уймись! Тебя вызовут!
     После Февральской революции Кедрин был одно время комиссаром Временного
правительства  на  Западном  фронте.  Легко  представить  себе,  сколько  он
наговорил беззубых и тошнотворных  речей. Если солдаты не  убили его за это,
то просто Кедрину повезло.
     Я много  ездил  в  ту зиму  по маленьким городам  и местечкам. Ездил то
верхом, то на поездах.
     Тогда  Белоруссия  выглядела так,  как выглядел  бы  старинный  пейзаж,
повешенный  в замызганном  буфете прифронтовой станции.  Следы прошлого были
еще  видны  повсюду,  но это  была только оболочка,  из  которой выветрилось
содержимое.
     Я  видел  замки польских  магнатов -- особенно богат  был  замок  князя
Радзивилла  в  Несвиже,--  фольварки, еврейские  местечки  с  их  живописной
теснотой и  запущенностью,  старые  синагоги,  готические  костелы,  похожие
здесь, среди чахлых болот, на заезжих иностранцев. Видел полосатые верстовые
столбы, оставшиеся от николаевских времен.
     Но уже не было  ни прежних магнатов, ни пышной  и бесшабашной их жизни,
ни  покорных  им  "хлопов",  ни  доморощенных раввинов-философов, ни грозных
Судных  дней в  синагогах,  ни  истлевших  польских  знамен  времен  первого
"повстания"  в костельных алтарях. Правда, старые евреи  в Несвиже могли еще
рассказать  о  потехах Радзивилла, о тысячах  "хлопов", стоявших с  факелами
вдоль дороги от  самой русской границы до Несвижа, когда  Радзивилл встречал
свою  любовницу  авантюристку   Кингстон,   о   многошумных  охотах,  пирах,
самодурстве  и  шляхетском  чванстве,  глуповатой спеси,  считавшейся  в  те
времена паспортом на вельможное "панство". Но рассказывали они об этом уже с
чужих слов.
     А сейчас,  во время войны,  устоявшийся  быт, так же как  и эти тусклые
воспоминания, стерла  до  основания  война.  Она затоптала  его,  загнала  в
последние  тихие  норы, заглушила хриплой  руганью и ленивым  громом  пушек,
стрелявших и зимой, только чтобы прочистить горло.
     Но  в  бестолочи  и  военной  сумятице  явно   выступали  черты  нового
переломного времени, и у людей  на сердце было тревожно, как перед  медленно
идущей грозой.
     Зима  стояла гнилая. Снег  падал  и  раскисал.  И так стоял, раскисший,
неделями. Земля была  покрыта грязной снежной кашей. Сырые ветры упорно дули
из Польши, вороша перепрелую солому на белорусских халупах.
     Я  любил свои  поездки  потому,  что  оставался один.  После того,  что
случилось осенью, я  еще не мог избавиться от отчужденности и  воспоминаний.
Каждодневная жизнь  растрепывала по  частям  и засоряла память*  о  Леле.  Я
начинал забывать ее голос, и это меня пугало.
     Во  время этих поездок  я с непонятным упорством подвергал  себя всяким
лишениям: промокал, промерзал до  костей,  спал в стодолах, а то и просто на
земле, почти ничего не ел и только  курил  одну  за другой отсыревшие кислые
папиросы.
     Любой пустяк вызывал внутреннюю дрожь, печальные мысли и растерянность.
     Так было, например, в Молодечно. Я ночевал  в пустом нетопленном вагоне
третьего класса на запасных путях. Проснулся я на рассвете. Всем знакомы эти
тугие  зябкие рассветы, неохотно вытесняющие  такую  же тугую  ночь. Хозяева
зимы -- это  ночи, а  дни живут зимой,  как  нахлебники,  стараясь  поменьше
попадаться на глаза.
     Я лежал  под  шинелью на деревянной  лавке и  даже немного согрелся. На
путях  заиграл горнист. Должно быть, на станции стоял эшелон. Звук трубы был
плачущий, звонящий. Все задрожало  во мне, и я вдруг  понял, прислушиваясь к
плачу трубы, всю беспомощность той среды,  к которой  я принадлежал, всю мою
разлаженную, неприютную  и  одинокую  жизнь.  Я вспомнил  о  маме,  братьях,
сражающихся  где-то  на  соседних   фронтах,  о  Леле,  о  том,  что  сердце
ожесточается без заботы, без человеческой ласки.
     Где причина этой заброшенности? Я хотел понять ее. Очевидно, в том, что
мы  пришли в жизнь от книг, от туманной поэзии, от  прекраснодушных мыслей и
народ  прошел  мимо нас равнодушно и даже нас не заметил,-- не такие, должно
быть, были ему нужны сыновья и помощники.
     Как-то  в начале  декабря  я возвращался  верхом в Замирье из очередной
поездки. Я сбился с пути и выехал на дорогу вблизи передовых позиций.
     Был  угрюмый  вечер.  Дорога  обледенела. Конь шел  шагом,  стараясь не
поскользнуться. Вскоре стало так  темно,  что не  было видно даже  кустов по
сторонам.
     Впереди  я услышал отдаленный грохот.  Конь насторожился и заплясал.  Я
прислушался и узнал  знакомый грохот армейского обоза. Хотя он был еще очень
далеко,  я все  же ввернул  коня  на обочину дороги,--  всем нам хорошо было
известно, как ездили, ни на что не глядя, обозные солдаты.
     Внезапно я услышал тонкий  свист. Впереди над дорогой лопнула со слабой
вспышкой  шрапнель. Потом другая,  третья. Немцы били  по дороге,-- это было
ясно.
     В  перерывах  между взрывами отчетливо было слышно, что обоз уже мчится
галопом. Там, должно быть, началась обычная паника.
     Одна  шрапнель лопнула рядом.  Я не заметил ее. Но  что-то случилось  с
моей левой ногой. Она стала как ватная.
     Я  быстро  опустил руку к сапогу  и попал пальцами  во  что-то жидкое и
теплое. Подымая руку, я  ощутил  в  ноге такую  боль,  будто  ее  расщепили,
схватился за  луку седла, но не  удержался и упал на дорогу.  Должно быть, я
упал на раненую ногу, потому что на мгновенье потерял сознание.
     Когда я пришел в себя, бешеный грохот обоза  был уже рядом. Я схватился
за  стремя и крикнул на  коня.  И он,  храпя и осторожно  перебирая  ногами,
оттащил меня с дороги в придорожную канаву.
     Я лежал,  держался за стремя, а в двух  шагах от моего  лица с воплями,
свистом и  грохотом мчался обоз -- храпели обезумевшие лошади и подскакивали
кованые колеса. Мне казалось, что этому не будет конца.
     Потом все стихло. Конь обнюхал меня и встревоженно заржал. Пять минут я
потерял на то, чтобы достать  из кармана электрический фонарик и зажечь его.
После этого я уже  ничего не  помню. Очевидно, я  опять потерял сознание,  а
фонарик лежал рядом со мной и светил.
     По  его свету меня  нашли и  подобрали солдаты-телефонисты, ехавшие  на
двуколке в Несвиж, кое-как перевязали, привезли в местечко и сдали в полевой
госпиталь.
     В госпитале в Несвиже я пролежал около месяца. Рана  была легкая, кость
не задело. Лежал я один. Раненых не было.
     Романин  часто приезжал ко мне.  Баня  была наконец  открыта, и Романин
сиял.
     Раза  два  приезжала  "Многоуважаемая  крыса",  Кедрин.  Он,  озираясь,
рассказывал мне о Распутине, о "разложении императорского дома", и седая его
эспаньолка тряслась от страха и негодования.
     В это время на Западный фронт  приезжал  Николай Второй. Он "посетил" и
Замирье. Ко времени его приезда было приказано привести село в порядок.  Это
выразилось в том, что из лесу привезли много елок  и замаскировали ими самые
дрянные халупы.
     В больнице я  много читал. В  то  время  все  увлекались скандинавскими
писателями -- Ибсеном, Стриндбергом,  Гамсуном,  Бангом. Я  читал  Ибсена --
этого  великого  чернорабочего  человеческих душ. Потом  мне попалась  книга
Муратова  "Образы  Италии",  и я  погрузился  в горьковатый воздух музеев  и
итальянских соборов. Я  мысленно  видел высокие  холмы  Перуджии,  тонущие в
голубоватом тумане и мягко озаренные солнцем.
     Я начал читать "Жизнь человека" Леонида Андреева, но отложил  эту книгу
ради простой и чистой чеховской "Степи".
     Началась тоска по России. Чаще всего я  вспоминал  Брянские  леса,  как
самый счастливый, самый блаженный уголок  земли. Я  вспомнил лесные  овраги,
реки и порубки, заросшие  молодыми сосенками и березами, пунцовым иван-чаем,
белыми  шапками  серебрянки. Там -- золотой край, легкое  дыхание, покой.  Я
хотел этого покоя до слез. Но кто мог дать мне его?
     Вскоре я уже начал бродить с костылями, и мне позволили даже выходить в
местечко.  Я  заходил  отдохнуть  к  знакомому  часовщику.  Со  всех  сторон
осторожно тикали часы, на окне цвела пеларгония, и  часовщик, глядя в черную
лупу, рассказывал мне местечковые новости.
     Мне давали газеты  и журналы, чаще всего "Огонек". Я рассматривал в нем
однообразные  батальные  рисунки  художника  Сварога  и  десятки  фотографий
офицеров, погибших на фронте. Газеты были полны неясных намеков на Николая и
Алису, Распутина и Горемыкина; черная тень вороньего крыла упала на Россию.
     Романин часто присылал мне небольшие посылки -- сыр, колбасу, сахар.
     Как-то от нечего делать я  начал просматривать старую измятую газету. В
нее был завернут сыр, и газета была в жирных пятнах.
     В  отделе  погибших  на  фронте  было напечатано: "Убит на  Галицийском
фронте  поручик саперного батальона Борис Георгиевич Паустовский", и немного
ниже:  "Убит в бою  да  Рижском направлении прапорщик Навагинского пехотного
полка Вадим Георгиевич Паустовский".
     Это были два моих брата. Они погибли в один и тот же день.
     Главный врач госпиталя, несмотря  на то, что я был еще  слаб,  отпустил
меня. Мне дали санитарную повозку, и она отвезла меня в Замирье. А вечером я
выехал из Замирья в Москву, к маме.

Печальная суета

     Мама совершенно  высохла,  даже  стала ниже  ростом.  Но  на лице у нее
оставалось прежнее выражение обиды и  замкнутого горя,  которого никто  не в
силах понять.
     Когда  я  приехал, со дня  смерти братьев  прошло больше  месяца.  Мама
плакала редко. Она вообще не была склонна к слезам.
     Сестра Галя, когда говорила  о братьях,  начинала дрожать, но только  в
отсутствии мамы. При маме она сдерживалась.
     К  тому  времени я уже насмотрелся на  человеческое горе и заметил, что
люди  почти  всегда стараются  смягчить  его. Легче всего  в  то  время  это
удавалось  старикам, верившим  во  встречу  после  смерти,  в  то, что  душа
умершего уходит в блаженные края.
     Что  может смягчить горе? Воспоминания, друзья, природа,  сознание, что
человек оставил после себя добрую память, заботы об оставшихся близких.
     У мамы и Гали горе было сухое, замкнутое.
     Надо было  жить.  Маме  надо было жить  ради Гали, а Гале -- ради того,
чтобы мама могла о ней, Гале, заботиться.
     Я  не  знал,  чем  помочь.  Я  сам был жестоко  подавлен  этой  двойной
одновременной смертью. Между  нами, братьями, было мало общего.  Все мы были
очень разные. Но это еще усиливало жалость к ним, уже не живущим.
     Избавление  пришло случайно. Я спросил  Галю, что они  с мамой знают об
обстоятельствах гибели братьев. Оказывается, они ничего об этом не знали.
     -- Так надо узнать.
     -- Как? -- спросила Галя.