еко назад.
     Я оглянулся и выругался:  маяк  снова горел  белым огнем!  Меня  быстро
сносило, и не было, казалось,  никакой силы, чтобы  продвинуть шлюпку против
этого неистового ветра.
     Тогда я бросил весла и снова начал  отливать воду. Странное безразличие
охватило меня. Я отливал воду и почему-то вспомнил вдруг маму и Галю,  узкую
улочку  в  Люблине,  где я  рвал  для Лели холодную  сирень, сырые тучи  над
дорогой  в Барановичи, теплую женскую ладонь, ласково  погладившую  меня  по
щеке, костер в кобринской синагоге.
     Воспоминания  возникали  без  всякой  связи,  путались, вытесняла  друг
друга. Я на время как будто оглох и ослеп.
     Когда  я  поднял голову, огонь  маяка висел на самом горизонте.  Он был
похож на тонущую звезду.
     Я взялся  за весла и начал  грести медленно,  равномерно, в оцепенении.
Меня  удивляло,  что я  еще не утонул. Волна замотала меня, и вряд  ли в это
время я соображал хоть что-нибудь.
     Я оглянулся  и  увидел зеленый огонь. Тогда меня охватила не радость, а
непонятная ярость. Я начал грести с такой силой, что трещали  весла. Я  греб
стоя, греб всей тяжестью своего тела. Я ругался сквозь стиснутые зубы, потом
начал бессмысленно повторять одни и те же слова:
     - Черта с два! Я тебе не поддамся!"
     Время шло, и я был уверен, что ночь никогда не окончится.
     Неожиданно я услышал за спиной новый осатанелый рев, оглянулся и увидел
красный огонь маяка. Порт был рядом. Это ревели волны, накатываясь на  молы,
отливая от них и сшибаясь со  встречными волнами.  К небу,  взлетали  столбы
черной воды и пены.  У  входа  в порт происходило самое опасное --  то,  что
моряки называют "чертовым котлом". Надо было прорваться в ворота порта через
заградительную стену кипящей бесноватой воды.
     На  оконечностях молов горели  огни.  Я повернул шлюпку к ним. Сразу же
вернулось сознание опасности.
     Я  определил по огням, куда меня отшибают волны, и начал бешено грести.
Чтобы было легче, я кричал. Что кричал, я не помню.
     Шлюпку швыряло, как пробку в водопаде. Она взлетала, бросалась носом во
все стороны, дно ее трещало от ударов.
     Белый яркий  свет вспыхнул над  головой. Я, конечно, не мог догадаться,
что это осветительная ракета и что меня заметили с мола.
     Я увидел черные стены  молов совсем рядом с собой и вдруг почувствовал,
что кипение  воды  упало. Огни  на  концах молов медленно  поползли назад, и
неожиданно  меня  перестало  швырять  и  бить.  Я различил  впереди  высокие
бугшприты знакомых  корветов, змеящиеся  отражения огней и услышал протяжный
крик:
     -- Эй, на шлюпке! На шлюпке!
     На  молу махали  фонарем, Я подвел шлюпку  на  свет  фонаря, к каменной
лестнице и бросил весла.
     Из шлюпки  меня вытащили портовые сторожа, отвели в караулку, и там при
слепящем  свете  электрической лампы я увидел себя  -- изорванного,  мокрого
насквозь, с окровавленными синими руками.
     -- Счастлив ваш бог,-- сказал  мне седой  смотритель порта со свирепыми
бровями.-- Почему  вы  вышли в море,  когда с  двух часов  дня  были подняты
штормовые сигналы?
     -- Я не умею разбираться в сигналах,-- сознался я.
     -- Так  вот,--  сказал  смотритель  порта  и  протянул  мне  серебряный
портсигар,--   запомните,  что  каждому  человеку  надо  понимать  штормовые
сигналы.  И  на  море и  в  собственной  жизни.  Во  избежание  непоправимых
несчастий.

Искусство белить хаты

     С завода Нев-Вильдэ я перешел на  маслобойный завод Ваксова.  Кончалось
лето 1916 года.
     Владелец завода,  молодой  и глуповатый  толстяк,  считался в Таганроге
миллионером. Он всегда ходил в грязном и мятом чесучовом  костюме, все время
чесал  пятерней  растрепанную рыжеватую бородку и  говорил  невразумительно,
спотыкаясь, через пень-колоду.
     Желая доказать  свой  патриотический пыл,  Ваксов  поставил  у себя  на
маслобойном заводе гидравлический пресс и  начал жать снарядные  стаканы. Но
ничего  из этой затеи не вышло. Ваксовский пресс изготовлял только ужасающий
брак.
     Ваксов  заслуживает,  конечно,  описания,  но я  не могу, к  сожалению,
сделать этого, так как уже описал его в прологе к повести "Рождение моря".
     Делать  на заводе у Ваксова было совершенно  нечего.  Я  послал  своему
непосредственному начальнику  капитану Вельяминову в Екатеринослав заявление
с  просьбой освободить  меня от  работы. Через неделю  я  получил ответ, что
просьба моя уважена.
     Я так смело  отказался от работы на заводе  потому, что познакомился на
таганрогском  базаре  со  старым  рыбаком  с   Петрушиной  косы   Мыколой  и
договорился, что он возьмет меня к себе подручным.
     До Петрушиной косы меня довез на волах ленивый "дядько", ехавший дальше
на какие-то "бисовы хутора".
     Колеса  тонули  по  ступицу  в  пыли, и  "дядько" говорил мне по  этому
поводу:
     --  Вот  бисова  пылюга,  чтоб  ей  пропасть!  А  есть,  между  прочим,
средствие, чтобы ее не было. Старинное средствие.
     -- Какое?
     -- Соленой водой поливать  дороги. Соль  схватит пыль, як цемент. У нас
жинки глиняные полы  в хатах поливают солью, и те полы стоят, як каменные. И
тока солью поливают, когда молотят хлеб. Для прочности почвы. Так-то, паныч!
Соображайте, что к чему на свете. А то ненароком и сделаете глупость.
     Он высадил меня около спуска на Петрушину косу и  поехал дальше, лениво
покрикивая на задумчивых волов.
     -- Цоб-цобе, бисовы хлопцы! Хай бы холера вас забрала! •
     С обрыва  я  увидел внизу  маленькую песчаную косу, а на  ней несколько
ослепительно-белых хаток. На берегу  сушились  на подпорках розоватые тонкие
сети. На прозрачной воде покачивались черные шаланды -- байды.
     Больше вокруг  не было ничего, если не  считать индигового неба,  моря,
солнца и желтой травы. Она качалась по ветру.
     Когда  я спускался с крутого обрыва, я заметил двух белоголовых, босых,
совсем еще маленьких мальчиков  и такую же  белоголовую девочку лет  восьми.
Они изо всех  сил бежали мне навстречу. Девочка бежала впереди, оглядывалась
и кричала мальчикам:
     --  Швидче! Бо спизнымся  сховаться!  Швидче! Потом  все трое  исчезли,
будто  провалились сквозь землю.  Но когда я проходил  мимо высоких зарослей
чертополоха, из них послышалось легкое хныканье и торопливый шепот:
     -- Та не плачь! Дядя услышит. Я тебе зараз выйму занозу.
     Дети прятались в чертополохе. Когда  я прошел, они вышли и пошли следом
за мной,  но на почтительном расстоянии. Один  мальчик хромал:  должно быть,
накололся на колючку.
     Я  остановился  и  окликнул  детей.  Они  подходили  ко  мне  медленно,
стесняясь, потупив глаза  и шмыгая носами. Впереди шла девочка,  а  мальчики
прятались за ней.
     -- Здравствуй,-- сказал я девочке,-- Где тут живет дед Мыкола?
     Девочка вся затрепетала, подняла на меня  сияющие, глубокие серые глаза
и улыбнулась.
     В  этой  улыбке  соединилось все,  чем сейчас  светилось  ее  маленькое
загорелое существо,-- приветливость, гордость  и  смущение.  Гордость  из-за
того, что к ней первой,  а не к мальчишкам обратился с вопросом таинственный
городской человек.
     --  Пойдемте,  дядя!--  смело  сказала  она,  взяла  меня  за  руку  и,
счастливая и раскрасневшаяся, повела  к последней крошечной хате, стоявшей у
самой воды.
     Тотчас на порогах хат, как по команде, появились женщины -- и молодые и
старые.  Они торопливо  поправляли на головах платки, радушно здоровались со
мной и нарочито говорили:
     -- Где ж это ты, Наталка,  подхватила такого гарного гостя? Вот цикавая
дивчина!  А  мы думаем, кого ж це  она ведет  к  нам на косу! Не  иначе  как
капитана с "Керчи>>.
     "Керчь" был  маленький колесный пароход. Он делал рейсы  из  Ростова  в
Мариуполь. Если  случались грузы,  то  "Керчь" изредка заходил и на попутные
рыбачьи косы.
     Очевидно, у детей "Керчь" считался сказочным кораблем.
     Наталка  шла  гордо,  не  отвечая на  неуместные  шутки женщин.  Только
пунцовые щеки выдавали ее радость. А  мальчишки, сознавая  свое ничтожество,
плелись позади в глубоком и благоговейном молчании.
     Так мы дошли до хаты деда Мыколы. Там Наталка сдала  меня с рук на руки
сухой старушке с пытливыми глазами -- жене деда Мыколы бабке Явдохе.
     При таких хороших  предзнаменованиях началась моя жизнь  на  Петрушиной
косе.
     Дед Мыкола взял меня в подручные охотно. Всех молодых рыбаков  угнали в
армию, на войну, и на косе, по  словам деда Мыколы, "баснословно некому было
работать".  Слово  "баснословно"  дед  Мыкола  употреблял,  в  разнообразном
смысле.  Оно  означало и  "совершенно",  и "безусловно",  и  "много", и даже
просто "да". В ответ на вопросы дед Мыкола часто отвечал: "Баснословно!"
     Взял  он  меня в подручные  "на харчах без  доли", иными  словами,  дед
Мыкола  обязался меня кормить, а я  отказался от денежной  части при продаже
улова. Я  так  мало  ел,  что  подручным для  деда  Мыколы  оказался  вполне
подходящим.
     То обстоятельство, что я отказался от доли  и "мало кушал", хотя и было
на руку деду Мыколе, но сильно его смущало. Он часто вместе с бабкой Явдохой
обсуждал эти  два загадочных факта  и, конечно, считал меня немного тронутым
-- "божевильным".
     Я занялся "рыбацкой  наукой". Это действительно была своего рода наука,
сложное мастерство. Оно  "баснословно" требовало большого  опыта  и  особых,
нигде не записанных знаний. Они передавались рыбакам из рода в род.
     Дед  Мыкола посвящал меня  в свою  науку, неторопливо  поясняя рыбацкое
дело примерами и случаями из своей жизни.
     Постепенно я узнал  все  породы  рыб,  водившихся в  Азовском море,  их
повадки, главные подводные дороги рыбьих косяков.  Я узнал множество примет,
все  ветры (а на Азовском море их было много) -- трамонтан,  бору, горишняк,
гирловой, сгонный, низовку, верховку, керчак, левант и другие, более редкие.
     У каждого  рыбака  было свое "место" в море,  где он ставил ("высыпал")
сети. На это место надо было выходить очень точно.
     Прежде  всего  дед  Мыкола  научил  меня  ориентироваться  в   море  по
неподвижным  предметам  на  берегу,  или, как говорили рыбаки,  научил  меня
"выходить  на предмет". По  морской  терминологии  это  искусство называлось
"пеленгованием".
     -- Вот,-- говорил дед Мыкола,-- смотрить, когда вот то сухое  дерево на
обрыве  закроет крест на таганрогском соборе. Вот это и будет наша линия. Мы
по ней  должны держать,  идти баснословно,  как по струне, покамест  вон там
слева  тот  ближний  курган  в степу не  закроет  дальний  курган.  Вот  это
пересечение и будет наше "место", где сыпать сеть.
     В тихую погоду  "выходить на предмет"  было легко,  но в ветер  я долго
мучился на веслах, пока мне удавалось вывести неповоротливую байду на нужное
место.
     Мы высыпали сети вечером, а выбирали на рассвете в любую погоду. Только
в сильные штормы  рыбаки не выходили в море.  Но они никогда не сознавались,
что это  опасно, а ссылались  на то, что  волна "переболтала" всю рыбу и все
равно ничего не поймаешь. Я  видел много рассветов  над морем. Были рассветы
теплые и ласковые. Заря медленно зарождалась  в тишине ночи. Небо на востоке
нежно синело, меркли  звезды (они  не погасали сразу, а все дальше  и дальше
уходили, уменьшаясь  и бледнея, в  глубь  неба),  слабый туман  курился  над
прозрачной водой.
     Когда мы  подплывали к сетям, уже  подымалось  солнце.  Тень  от  байды
ложилась на воду. В этой тени вода приобретала темный малахитовый цвет. Было
так тихо, что стук весла о  борт разносился  по морю  далеко  и гулко, как в
комнате.
     Такие рассветы рыбаки называли "ангельскими".
     Но были  рассветы зябкие, серые,  сырые.  Тогда ветер гнал  красноватые
мутные волны и белесая мгла клубилась на горизонте.
     Были рассветы  черные, штормовые,  с изорванным в клочья небом, и  были
рассветы мутно-зеленые, швыряющие пеной в лицо.
     Рассветы с алым,  воспаленным небом и режущим  ветром всегда  приносили
ненастье.
     Но плохие  рассветы  бывали редка,-- стоял август, самый тихий и теплый
месяц на Азовском море.
     Рыбу  дед Мыкола продавал скупщицам-разбитным  и языкатым бабам, иногда
же по воскресеньям сам возил на базар в Таганрог.
     Дед Мыкола был  старик молчаливый  и на  вид даже  угрюмый, не в пример
другим старым рыбакам на  косе. Бабка  Явдоха -- хворая и безответная -- при
муже тоже помалкивала да вздыхала, а  без  него любила пожаловаться на  деда
Мыколу за скупость.
     На косе  был  обычай  белить хаты  сообща.  Белили их  часто  --  и под
праздники и после дождей.
     Рыбачки  собирались с раннего утра и белили подряд все  хаты, начиная с
крайней хаты деда Мыколы.
     Это  были  веселые   дни.  Женщины  в  подоткнутых  юбках,  с  крепкими
загорелыми  ногами,  румяные,  белозубые, шумные, перекрикивались,  бренчали
монистом, шутили,  хохотали  и лукаво поглядывали из-под опущенных ресниц,--
как говорила бабка Явдоха, "привораживали да чаровали".
     Лучше всех белила мать Наталки, Христина,-- худая приветливая женщина с
коралловым ожерельем на смуглой шее. Ее муж был в армии, и она сама рыбачила
вместе с Наталкой на маленькой байде.
     Простым  грубым квачом из  лыка  Христина  точно и чисто обводила  окна
голубой или зеленой каймой.
     Я вспомнил свой разговор  с возчиком относительно  соли  и  посоветовал
женщинам подсыпать соль в  раствор мела, чтобы стены  не мазали и мел крепче
держался. Женщинам этот способ понравился. В благодарность за совет Христина
разрисовала печку в хате деда Мыколы огромными синими розанами и петушками.
     По воскресеньям я  брал с  собой  двух мальчиков и Наталку  и выезжал с
ними  на байде в море. Мы становились на якорь  невдалеке  от берега и удили
бычков. Разговаривали мы всегда шепотом.
     Наталка шептала без умолку обо всем, что ей  приходило в  голову,-- обо
всех  новостях на косе, о  том, например,  что,  говорят,  в  степи ходит по
шляхам старуха с железными глазами и на кого ни глянет  -- у того непременно
убьют кого-нибудь на войне.
     А на кургане-могиле каждую ночь чертополох загорается красным огнем ("Я
сама не бачила, но так кажуть люди"), и какой-то матрос с Мариуполя пошел на
спор на три рубля, что он от того чертополоха прикурит цигарку.
     -- И прикурил?-- спрашивали с испугом мальчики.
     -- А то как же!-- небрежно отвечала Наталка.-- Даже не умер. Матрос все
может.  А вчера всю ночь полыхали зарницы. Так то не зарницы, а  души убитых
на фронте  переговариваются  с нами, хотят на  нас  посмотреть. Мамо кажуть,
что,  может,  и отцовская  душа трепещет  по-над  морем в темной ночи и дуже
плачет. А я  ее утешаю  и говорю, что никакая пуля нашего батьку не возьмет,
потому что я заховала под каменной  бабой в степи свой железный крестик, три
раза  повернулась  на  одной  ноге  и  три   раза  сказала:  "Святой  Мыкола
Мирликийский, моряцкий покровитель, отжени от моего батьки смерть".
     --  Вы, может,  думаете,-- с тревогой  спрашивала меня Наталка,--  или,
может,  вам кажется, что я брешу? Вот нисколечко! Накажи меня  бог,  если  я
хоть полслова сбрехала.
     В доказательство  она мелко  крестилась  и  складывала  пальцы  рогами.
Мальчики  с испугом  косились  на  нее  и тоже  незаметно складывали  пальцы
рогами.
     Однажды в октябре дед  Мыкола принес мне с  почты в Таганроге сразу три
письма  --  от  мамы,  Романина  и  третье  письмо,  написанное  неумелым  и
незнакомым почерком.
     Я долго  не  решался  вскрыть эти  письма.  Как  в Одессе,  когда хотел
поступить   на   госпитальный  пароход  "Португаль",  я  почувствовал   себя
изменником.  Я  выбрал  себе легкую  долю,  тогда  как длилась еще  война  и
чувствовалось приближение еще неясной, но недалекой бури.
     "Конечно,--  говорил  я  себе,--  легче всего  жить на  косе, рыбалить,
загорать, крепнуть, читать хорошие  книги, как будто ничего не происходит  и
на земле царят мир и благоденствие. Нечего оправдывать себя тем, что  мне не
разрешили вернуться  на фронт, и  тем, что мне  нужно разнообразие жизни для
того большого дела, к которому я готовлюсь,-- для писательства".
     Почему-то пришли на память слова Полонского:
     "Писатель, если только он -- волна, а океан -- Россия, не может быть не
возмущен, когда возмущена стихия".
     Полонский  был,  конечно,  прав. Если  я  хочу быть  писателем,  то мне
надлежит находиться в гуще  жизни и ее событий, а не тянуться к этой степной
тишине и не успокаивать себя музыкой хотя бы и самых великолепных стихов.
     Еще не прочтя писем, я решил возвратиться в Москву.
     Я пошел  на берег к байде. Она была наполовину вытащена из воды.  Я сел
на корму, распечатал письма и начал читать их.
     Романин писал, что отряд перевели в Молодечно под Минском, работы мало,
но  уходить из  отряда  он  не  собирается,  так  как  предвидит наступление
значительных времен (эти слова  были в  письме  подчеркнуты) и по  некоторым
соображениям ему следует быть в армии.
     "Что касается вас,--  писал Романин,-- то, пожалуй,  сейчас  вас  могут
опять назначить в отряд. Нажмите в Москве  и приезжайте. Гронский выздоровел
и опять  с  нами, очень притих. Кедрин в Минске, в управлении. Разводит там,
по обыкновению, бобы. Как вы там и что вы там? Черт знает, куда вы залезли!"
     Мама писала, что  они  с Галей  очень  довольны жизнью в Копани,  много
возятся с землей и хозяйством, и было бы хорошо, если бы я к ним приехал.
     Третье письмо было от Любы из Харькова.
     "Пишу  до  вас  на  счастье  в  Таганрог  до востребования,--  может, и
достанет вас это мое письмо. Узнала, что вы в Таганроге, от Фаины Абрамовны.
Ваши показания  читали на  суде.  Спасибо  вам, родненький.  Меня оправдали,
приговорили только к церковному покаянию на месяц, а какая же  я  монашка,--
вы сами знаете.  Дядя Гриша  умер  от белой горячки. Бедный,  так  его жаль,
просто невыносимо.  И заковали  его без меня. Я теперь в  Харькове,  работаю
билетершей в синематографе. Если  бы знала наверное, где вы теперь, приехала
бы хоть на день, чтобы поговорить,--  одной мне сумно как-то и некому ничего
рассказать.  Я все  помню  и не  забуду.  Если будете  ехать мимо  Харькова,
напишите.  Я  прибегу  на вокзал хоть днем, хоть ночью. Целую  вас и остаюсь
ваша Люба".
     Я решил  дождаться "Керчи",  уехать  в Мариуполь, а  оттуда по железной
дороге в Москву.
     Я оттягивал день отъезда потому,  что был уверен, что больше никогда не
попаду в эти благословенные места.  Кроме  того, стояли такие ясные и теплые
последние дни октября, что жалко было отрываться от них, жалко терять каждую
минуту этой благодатной осени.
     Звонкие дни во  всей их прозрачности и блеске появлялись не сразу.  Они
медленно разгорались из  утренней дымки,  побеждали ее  и пылали после этого
пышным и чуть холодноватым светом до самого заката.
     Все  звуки  были  особенно  отчетливо  слышны  потому,  что  над  морем
простирался  штиль.  Осень была,  в  отличие  от лета,  наполнена  медленным
звучанием. Треск  пересохшей  ботвы  под  ногой, отдаленный гудок  парохода,
женские  голоса  во дворах --  все это затихало не  сразу,  а давало неясный
отзвук, какой дает медленный удар колокола.
     Осенний воздух был емкой  и  отзывчивой  средой,  старавшейся сохранить
звуки каждого часа и минуты.
     Будто самой  осени было жаль расставаться  с этими местами  и людьми, и
она прислушивалась к их жизни.
     Два  совершенно  разных  события, случившихся осенью, укрепили  меня  в
решении уехать.
     Первое  событие  произошло в Таганроге. Однажды вернулись из  Таганрога
рыбачки, возившие рыбу на базар.
     Они рассказали,  что в Таганроге были беспорядки, толпа голодных женщин
с   детьми  разгромила  пекарни   и  продовольственные  магазины,  и  казаки
отказались стрелять по толпе.
     Второе событие по сравнению с первым было совсем незначительным.
     Как-то я  чинил  сети  деда Мыколы. Ко мне подсел долговязый рыбак Иван