ть на "среде" Максима Горького. Но его не было.
     Рядом со мной  сидел пожилой, как будто весь сделанный  из  морщин,  и,
должно  быть,  чахоточный человек.  Он  кашлял в темный  платок,  глаза  его
блестели,--  у  него,  очевидно,  был  жар.  Он  следил  за  каждым  словом,
долетавшим с возвышения,  где  сидели  писатели,  потом обернулся ко  мне  и
сказал:
     -- Ох, и хороша Россия! Ох, и хороша!
     Мы вышли вместе с этим человеком. Он жил за Пресненской заставой, и нам
было по пути.
     Поседевшая луна висела среди  голых ветвей.  Подмерзшие листья хрустели
под ногами.  Свет из окон падал на каракулевую шапку-пирожок моего спутника.
Он оказался наборщиком из типографии Сытина. Звали его Елисеем Сверчковым.
     -- Я вырос  в  провинции,-- говорил он мне,  поминутно  останавливаясь,
чтобы  откашляться.-- В  граде  Кашине.  С  юных лет  пристал  всей  душой к
письменности, но чувствую  слабость  свою в  этом деле. Слово мне не дается,
Понимаю я  слово  правильно,  можно  сказать,  на  ощупь,  на вкус,  все его
качества  знаю, а распоряжаться им не умею. В, каждом слове заложены  многие
смыслы, и дело  писателя поместить это слово  рядом с другим  таким манером,
чтобы оно, молодой человек, дало нужный отзыв  в сердце читателя. Вот тут-то
и  приходит на выручку талант. Озарение! Писатель не ищет, не выбирает,-- он
сразу  берет нужное слово,  как наборщик,  не глядя,  берет из  кассы нужную
литеру. И раз он его поставил на  место, так уж, черта с два, нипочем его не
отдаст. Иначе рухнет его чудесное построение.
     -- А вы пробовали писать? -- спросил я наборщика.
     -- Пробовать-то я пробовал. И до сей поры пробую. Да что толку! Я такое
завел  обыкновение --  по  праздникам  иду  в  Третьяковскую галерею. Или  в
Румянцевку.  Выберу одну  наиболее  приятную мне  картину  и  смотрю на нее,
представляю  себя вроде как участником  того, что на этой  картине написано.
Возьмем, к  примеру,  "Грачи прилетели" Саврасова.  Или  "Март" Левитана.  У
Саврасова воплощено в  картине  все мое детство. Российская слякотная весна,
вся в лужах, с холодным ветерком, с низенькими небесами, с  мокрыми заборами
и тучами. А "Март" Левитана --  это  уже другая  весна, но  тоже очень наша,
очень  российская -- с капелью,  с синим небом над  рощицей, когда,  знаете,
талая вода  с сосулек все  кап да кап, а в каждом таком капе солнечный  свет
падает с крыши. Это я хорошо вижу. Посмотрю я этак на картины, приду домой и
стараюсь изобразить все виденное  в тетради  с таким  расчетом, чтобы одними
словами  живописать,  как, скажем, художник живописует  умброй, сиенной  или
кобальтом. Чтобы  человек, сроду этой картины  не видевший,  мог представить
себе все на ней изображенное с полной ясностью. Чтобы он, извините,  услышал
запах  весеннего навозца и  грачиный  грай. Я таких описаний составил больше
сотни.  Показал их  недавно  одному писателю --  не  буду его вам  называть.
Трясусь,  даже  самого  себя  жалко.  Он прочел, говорит: "Все это" конечно,
литературно  сделано  и  вполне  грамотно, только  совершенно  ни к чему. Я,
говорит, лучше  картины  в натуре посмотрю, чем через  ваши писания их  буду
воспринимать. Что это вы, говорит, батенька, вздумали тягаться с Саврасовым,
Левитаном  или  Коровиным.  Они-то,  небось,  были не  лыком  шиты".  Я  ему
возражаю.  "У меня  есть,  говорю, идея  довести слово  до того,  чтобы  оно
действовало  на  человека зрительным  образом,  подобно  краске  на  полотне
художника".-- "А  это,-- говорит он,-- уже полное черт знает что!" Так я  от
него и ушел с  этим "черт знает что". Одно я сообразил: слово мне не дается!
А жаль! Я бы мог большие дела сотворить, это я за собой чувствую.
     Я  проводил   наборщика  до  дому.  Жил  он  в  глубине  узкого  двора,
заставленного  поломанными  и заржавленными железными кроватями: в  этом  же
дворе помещалась кроватная фабрика.
     Сверчков пригласил меня приходить к нему и напоследок сказал:
     -- Живу среди  кроватей, а у самого -- дощатый топчан.  Кровати эти все
старые, пожертвованные. Их чинят для солдатских госпиталей. По случаю войны.
Войны этой я  не понимаю. Существует она  от отсутствия дружности. Была бы у
нас,  людей обыкновенной  жизни, согласованность желаний, мы бы сказали одно
слово "нет!"-- и всей этой кровавой петрушке пришел бы конец. Вот я и мечтаю
-- кто бы научил нас дружности. Неужто не найдется такой личности на свете?
     Сверчков  постучал  в  низенькое  оконце.  Из-за оконца  его  никто  не
окликнул, но тотчас раздался злой женский плач.
     - Не понимает! --  вздохнул  Сверчков.-- Слабый пол. Мне,  может,  жить
остался год. Так нет, не понимает. Вы уж извините, молодой человек.
     Я  попрощался и ушел.  На Большой Пресне стояла такая тишина, что  было
слышно, как зевают ночные сторожа. Белым и синим кафелем мертво поблескивали
под фонарями молочные магазины Чичкина и  Бландова.  Если на одном углу  был
облицованный  белым кафелем магазин  Чичкина,  то на другом углу обязательно
поселялся синий Бландов, чтобы перебить торговлю своему соседу.
     Дома уже все спали. Даже в комнате Захарова было темно. Я лег у себя на
полу. Слабый фонарный свет падал в комнату.
     Я лежал и думал о больном наборщике из Кашина. Мысли эти не вызывали  у
меня горечи, а, наоборот, спокойствие. По стране и таланты! Сколько их, этих
талантливых людей, по городам и селам России -- кто знает! Десятки или сотни
тысяч?  Сколько  ума, выдумки,  "золотых рук" они приложили  к  тому,  чтобы
обрядить, обогатить, воспеть и прославить свою страну.
     Наборщик, конечно,  прав.  С русским языком  можно творить чудеса.  Нет
ничего  такого  в жизни и  в нашем  сознании,  что  нельзя  было бы передать
русским словом.  Звучание музыки, спектральный блеск красок, игру света, шум
и тень садов, неясность  сна, тяжкое громыханье грозы, детский шепот и шорох
морского гравия. Нет таких звуков,  красок, образов и мыслей  --  сложных  и
простых,-- для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения.
     Легко думать по городским ночам,  когда с товарных станций, с  запасных
путей и вокзалов доносятся гудки  паровозов да изредка прогремит по булыжной
мостовой извозчичья пролетка.
     Я встал, подошел к окну и  долго смотрел на Зоологический сад. Глухой и
тихий, он чернел огромным островом среди слабо освещенных кварталов Москвы.
     Я обернулся и заметил, что на столе что-то белеет.
     Должно быть, записка  от мамы. Я взял ее,  зажег спичку и  прочел косые
строчки телеграммы из Киева:
     "Назначен  саперную  часть   выезжаю   запад  фронтовой   адрес  сообщу
дополнительно буду  возможности писать  не волнуйся целую  тебя Галю Костика
Боря".
     Так! Значит, и Боря!  И мне  вдруг стало невыносимо стыдно. Чем я перед
ним кичился? Своим туманным тяготением к искусству? Не написав еще  ни одной
путной  строчки,  я  уже причислил себя к  избранным.  Я насмехался  над его
комнатой, его бетонными мостами,  его житейской философией. А что в ней было
смешного? Во всяком  случае, он был честен. Он работал,  как вол, никогда не
лгал  и  не увиливал от своих  обязательств.  И если он  предпочитал Генриха
Сенкевича Чехову,  то  какой в этом смертный грех? Я, жестоко враждовавший с
предрассудками, попал под власть самого мелочного предрассудка.
     Я зажег вторую спичку,  снова прочел телеграмму  и подумал: почему мама
не дождалась меня, а положила мне эту телеграмму на стол? Зачем? Может быть,
потому,  что она знала, как я  отношусь к Боре, и ей было  бы тяжело увидеть
подтверждение этого на моем лице сейчас, в такую трудную минуту.
     Я оделся и  пошел к маме.  Она не спала. Мы  сидели рядом, я  гладил ее
седые  сухие  волосы и  не знал, как утешить ее.  Она плакала тихо, чтобы не
разбудить Галю.
     Тогда  я понял, как  жестока и  несправедлива подчас бывает  молодость,
хотя бы и наполненная  высокими мыслями. Мама уснула только перед рассветом.
Я  прошел  к себе, надел кондукторскую форму, взял пустую  сумку и осторожно
вышел из дому.
     Серый  свет  сочился   на  лестницу   из  немытых  окон.  Старые  коты,
раздувшись, всхрапывали на ступеньках.
     По  Грузинам  к товарной  станции Брестской дороги ехали, погромыхивая,
санитарные двуколки с красным крестом на зеленых брезентовых полотнищах.  Из
Зоологического сада летели на  мостовую  сухие, покоробленные листья сирени.
По этим пыльным лиловым листьям и по брезентовым верхам двуколок громко били
капли крупного утреннего дождя.

Старик со сторублевым билетом

     Давно замечено, что люди, чья жизнь  проходит в  постоянном движении --
машинисты,  моряки, летчики,  шоферы,-- бывают несколько  суеверны. Суеверны
были и мы, кондукторы московского трамвая.
     Больше всего мы боялись старика со сторублевым  кредитным билетом,  так
называемой  "катеринкой".  На билете этом  был  выгравирован пышный  портрет
Екатерины Второй с тугим атласным бюстом.
     Если говорить  без предвзятостей, то старик был даже  довольно приятный
--  умытый,  ласковый и  культурный.  Из кармана  его пальто всегда  торчала
аккуратно сложенная профессорная либеральная газета "Русские ведомости".
     Старик всегда садился в трамвай ранним утром, как только мы выходили из
парка и в сумке у  нас позванивало 60  копеек мелочи, выданной нам на сдачу.
Больше мелочи нам не давали.
     Старик  влезал  в  трамвай  и  с  предупредительной  улыбкой протягивал
кондуктору  сторублевую бумажку.  Сдачи, конечно, не было. Но старик ее и не
требовал.  Он покорно  сходил на первой же остановке  и дожидался следующего
трамвая.
     Там повторялась та же история.
     Так, пересаживаясь из вагона в вагон, старик  бесплатно ездил на службу
изо дня в день и из месяца в месяц. Придраться к нему было нельзя.
     Сторублевая бумажка была всегда одна и та  же.  Мы, кондукторы линии 8,
давно знали на память  ее номер -- 123715. Мы мстили старику тем, что иногда
язвительно говорили:
     -- Предъявите вашу "катеринку" номер 123715 и выметайтесь из вагона.
     Старик никогда  не  обижался.  Он  охотно  протягивал  нам  пресловутую
ассигнацию и так же охотно и даже торопливо,  стараясь никого не затруднить,
выходил из вагона.
     Это  был неслыханно  упорный  безбилетный  пассажир.  Против него  были
бессильны самые свирепые контролеры.
     Но мы не любили старика не за эту ассигнацию 123715, а  за  то, что он,
как утверждали старые кондукторы, знавшие его несколько лет, всегда приносил
неприятности.
     У меня за трамвайную службу было четыре неприятности.
     Вначале я  работал вожатым.  Я водил  вагоны по внутреннему кольцу "Б".
Это  была  дьявольская  работа.  Вагоны  ходили с прицепами.  Сцепления были
разболтаны, и потому  было почти невозможно стронуть вагон с места без того,
чтобы  не  дернуть  прицеп  и  не  услышать   в  ответ  крикливые  проклятья
пассажиров.
     Однажды  у Смоленского  бульвара на рельсы въехал  белый  автомобиль  с
молоком фирмы Чичкина.  Шофер едва плелся. Он боялся,  очевидно, расплескать
свое  молоко. Я поневоле  плелся за ним и опаздывал. На остановках мой вагон
встречали густые и раздраженные толпы пассажиров.
     Вскоре меня  нагнал один  вагон линии "Б",  потом -- второй,  потом  --
третий, наконец -- четвертый. Все вагоны оглушительно и нетерпеливо трещали.
В то время у моторных вагонов были не звонки, а электрические трещотки.
     На линии создавался тяжелый затор. А шофер все также  трусил по рельсам
впереди меня и никуда не сворачивал.
     Так мы проехали с ним всю  Садовую-Кудринскую, миновали Тверскую, Малую
Дмитровку, Каретный ряд. Я неистово трещал,  высовывался, ругался,  но шофер
только попыхивал в ответ табачным дымом из кабины.
     Сзади уже сколько хватал глаз ползли, оглушая Садовые улицы трещотками,
переполненные пассажирами  "букашки".  Ругань  вожатых сотрясала воздух. Она
докатывалась  от самого заднего вагона ко мне и снова мощной волной катилась
назад.
     Я  пришел в отчаяние  и  решил  действовать.  На  спуске  к Самотеке  я
выключил  мотор и  с оглушительным треском, делая  вид, что у меня  отказали
тормоза, ударил сзади чичкинский автомобиль с его нахалом-шофером.
     Что-то выстрелило. Автомобиль осел на один бок.  Из него  повалил белый
дым. Усатый  шофер  выскочил  на  мостовую,  вытащил  из кармана полицейский
свисток и  заливисто засвистел. Это было для меня полной  неожиданностью.  Я
увидел,  как  с  Самотечной  площади  бегут  к  вагону,  придерживая  шашки,
околоточный надзиратель и городовой.
     В общем, на следующий день меня разжаловали из вожатых в кондукторы.
     Но на этом мои злоключения не кончились. Вскоре меня оштрафовали за то,
что я сидел  на задней площадке,  когда  мой  вагон  проходил по Театральной
площади. На Театральной площади кондукторам  полагалось стоять,  так как это
было самое оживленное место в Москве, где пассажиры беспрерывно вскакивали и
выскакивали на ходу.
     Потом мы,  молодые кондукторы, придумали очень удачный, как нам сгоряча
показалось, способ,  чтобы немного  передохнуть  среди суматошного  дня.  Мы
сговаривались с  вожатым и уходили с конечной станции минуты на две, на  три
раньше,  чем полагалось  по  расписанию,  или, как говорили трамвайщики, "не
выдерживали интервала".
     Вожатый давал полный ход,  мы быстро  догоняли передний  вагон  той  же
линии  и веселились. Передний  вагон  подбирал  всех  пассажиров,  а мы  шли
порожняком. В вагоне было пусто и тихо, можно было даже почитать газету.
     Способ этот казался нам безукоризненным. Но мы, конечно, как это  часто
бывает,  "поскользнулись  на  апельсиновой  корке",  начали  пересаливать  и
носиться  порожняком по  Москве по три-четыре  рейса подряд.  Выручка  у нас
стала меньше,  чем  у  остальных кондукторов. Начальство тотчас  заподозрило
неладное.  В  конце  концов,   нас  накрыли   на  этой  хитрости  и  жестоко
оштрафовали.
     Эти  неприятности  обошлись  без  вмешательства  старика со сторублевым
билетом. Но однажды  старик сел в мой вагон, и  самый  вид его показался мне
более  подозрительным  и  зловещим,  чем  всегда,--  старик  весь   сиял  от
расположения  ко  мне, кондуктору.  Может  быть, потому,  что я проглядел  и
старику  удалось проехать бесплатно  не одну, а две остановки. Когда  старик
сошел,  вожатый  -- человек молчаливый  и мрачный  --  с  треском  отодвинул
переднюю дверь и крикнул мне через весь вагон:
     -- Теперь гляди, кондуктор! Как бы не случилось беды!
     И он с таким же треском захлопнул дверь.
     Я ждал неприятностей весь день,  но их не было. Я успокоился. В полночь
мы отошли от Ярославского вокзала последним рейсом.
     В вагоне было несколько пассажиров, и  ничто не предвещало беды. Я даже
беспечно напевал про себя очень распространенную в то время песенку:


     Ах вы, пташки-канашки мои!
     Разменяйте бумажки мои...


     У  Орликова  переулка  в  вагон  вошел  плотный  господин  в  пальто  с
воротником "шалью"  и элегантном  котелке. Все  в нем  изобличало барство --
слегка припухшие  веки, запах  сигары, белое  заграничное кашне  и  трость с
серебряным набалдашником.
     Он прошел  через весь вагон походкой подагрика,  опираясь на трость,  и
тяжело сел у выхода. Я подошел к нему.
     -- Бесплатный!  --  отрывисто сказал господин, глядя не  на меня,  а за
окно, где бежали, отражаясь в стеклах вагона, ночные огни.
     -- Предъявите! -- так  же отрывисто сказал я. Господин поднял набрякшие
веки и с тяжелым пренебрежением посмотрел на меня.
     -- Надо бы знать меня, милейший,-- сказал он раздраженно.-- Я городской
голова Брянский.
     -- У вас,  к сожалению, на лбу не написано,-- ответил я резко,-- что вы
городской голова. Предъявите билет!
     Городской голова вскипел. Он наотрез отказался показать свой бесплатный
билет. Я остановил вагон  и попросил его  выйти. Городской  голова упирался.
Тогда, как водится, дружно вмешались пассажиры.
     -- Какой он городской  голова!-- сказал  из  глубина вагона насмешливый
голос.-- Городскому голове полагается на своих рысаках ездить. Уж что-что, а
это мы хорошо знаем. Видали мы таких голов!
     -- Не ваше дело! -- крикнул господин в котелке.
     --  Батюшки! --  испугалась старуха с кошелкой яблок.--  Зычный  какой!
Богатые, они  всегда скупятся.  Пять копеек  на билет им  жалко. Так  вот  и
капиталы себе набивают -- по полушке да по копейке.
     --  А может,  у  него  в  кармане  шиш с маслом,-- засмеялся  парень  в
картузе.-- Тогда я  за  него заплачу.  Бери,  кондуктор! Сдачу отдай ему  на
пропитание.
     Кончилось все это тем, что  взбешенный городской голова вышел из вагона
и  так хлопнул  дверью, что зазвенели  все  стекла.  За  это он  получил  от
вожатого несколько замечаний в спину по поводу  его  нахальства,  котелка  и
сытой рожи.
     Через два  дня  меня вызвал начальник Миусского парка, очень бородатый,
очень рыжий и очень насмешливый человек, и сказал громовым голосом:
     --  Кондуктор  номер  двести  семнадцать! Получай  вторичный выговор  с
предупреждением. Распишись вот здесь! Так! И поставь  свечку Иверской божьей
матери,  что  все  так обошлось.  Виданное  ли  дело  --  выкинуть из вагона
городского голову, да еще ночью, да еще на Третьей Мещанской, где и  днем-то
тебя каждый облает да толкнет.
     Начальник парка  потребовал, чтобы  я рассказал ему историю с городским
головой  во  всех подробностях. Я  рассказал и  упомянул,  между  прочим,  о
старике  со сторублевым билетом  и  о  том, что, по мнению кондукторов, этот
старик приносит несчастье.
     --  Слышал  я об этом старикашке проклятом,-- сказал начальник парка.--
Как бы его подкузьмить, такого артиста?
     Кондукторы линии  8  давно мечтали подкузьмить этого старика. У каждого
был свой план. Был свой план и у меня. Я рассказал его начальнику  парка. Он
только усмехнулся.
     Наутро мне были выданы под расписку сто рублей бумажной мелочью.
     Я ждал старика три дня. На четвертый день старик, наконец, попался.
     Ничего не подозревая,  радушно и спокойно, он влез  в вагон  и протянул
мне свою "катеринку".  Я  взял ее, повертел,  посмотрел  на свет и засунул в
сумку. У старика от изумления отвалилась челюсть.
     Я неторопливо отсчитал 99 рублей 95 копеек, два раза пересчитал сдачу и
протянул  старику.  На  него  было  страшно смотреть. Лицо  его почернело. В
глазах  было столько  желтой злости, что  я  бы не хотел встретиться с  этим
стариком в пустом переулке.
     Старик  молча взял сдачу,  молча сунул ее, не считая, в карман пальто и
пошел к выходу.
     --  Куда вы? -- сказал я ему  вежливо.-- У вас же есть, наконец, билет.
Можете кататься сколько угодно.
     -- Зараза! -- хриплым голосом произнес старик, открыл дверь на переднюю
площадку  и  сошел на  первой же остановке. Сделал он это,  должно быть,  по
застарелой привычке.
     Когда  вагон  тронулся, старик  изо всей силы ударил толстой тростью по
стенке вагона и еще раз крикнул:
     -- Зараза! Жулик! Я тебе покажу!
     С  тех  пор  я  его  больше  не встречал.  Передавали,  что кое-кто  из
кондукторов видел его после этого случая.  Старик бодро шагал пешком из дому
на службу. В кармане  его  пальто  все так  же  торчала  аккуратно сложенная
газета "Русские ведомости".
     Сторублевая  бумажка  123715  была выставлена,  как трофей,  в Миусском
парке  на  доске  эа  проволочной  сеткой,  где  вывешивались  приказы.  Она
провисела там несколько дней. Перед ней толпились кондукторы, узнавали ее "в
лицо"  и смеялись. А я  заслужил  сомнительную  славу  находчивого человека.
Только  это обстоятельство и спасло меня от увольнения, когда  я сознательно
провез без билетов двадцать вооруженных человек и нарвался на контролера.
     Это было  ночью.  У  Ярославского вокзала  в вагон селя солдаты, одетые
по-походному  --  с   патронными  сумками,  винтовками,  туго  затянутые  по
новеньким  шинелям  кожаными  поясами.  Это  были  запасные   --  борода