ик.--  • Там  уже двое
лежат.
     Дверь  стодола  была подперта  вилами.  Внутри на земляном  полу лежала
лицом вниз старуха и рядом с ней девочка лет пяти.
     --  Ой, война, война!  --  сказал санитар.-- Взять бы них генералов  да
политиков да в этот гной -- носом! Катюги проклятые.
     Мы вернулись  в  хату. Надо было ее проветрить,  но на  дворе было  уже
холодно, как перед первым снегом.
     --  Печку  бы истопить,--  предложил  санитар,--  так  и то  кругом все
пожгли. Немае ни одного полена.
     Он ушел во двор,  и было слышно, как  он отдирает, чертыхаясь, доски от
крыльца.
     Мы открыли двери, затопили печь.
     -- Дед,-- сказала Вера Севастьяновна.-- Слезай. Сделаем тебе прививку.
     -- А  на что,--  ответил равнодушно дед.-- Да я ж не выживу. Все одно с
голодухи помру. Зря только медикаменты на меня стратите.
     Но все-таки мы  сделали ему прививку, проветрили хату  и ушли, пообещав
деду прислать хлеба.
     Дальше пошло все хуже и хуже. Мы работали, стиснув зубы и не глядя друг
на друга. Санитар вполголоса матерился, но никто не обращал на это внимания.
     Казалось,  что  все вокруг --  это черная оспа,  принявшая самые разные
формы.
     --  Все это  бесполезно,-- сказала наконец Вера Севастьяновна.-- Никого
спасти мы не можем. Здесь никогда не было прививок.  И этот балаганщик, врач
из летучки, конечно, был прав.
     -- Но как же так? -- спросила Леля.-- Что же делать?
     -- Самим не заразиться. И только.
     -- Ну, а с больными?
     --  Морфий,--  коротко ответила  Вера  Севастьяновна.--  Чтобы поменьше
мучились.
     Санитар сплюнул и длинно выругался.
     Мы вернулись в  стодол, и Вера  Севастьяновна  сделала всему  персоналу
прививки.
     Потянулось темное, томительное время.
     Мы ходили по хатам,  впрыскивали  морфий,  поили  умирающих  водой  и с
безмолвным  отчаянием  следили, как  заболевали те немногие, которым болезнь
дала отсрочку.
     Трупы  мы стаскивали в  стодолы.  Врач из летучки  приказал сжигать эти
стодолы. Каждый  раз  он распоряжался  этим  делом  сам  и  очень  при  этом
оживлялся.
     Санитары  обкладывали  стодолы  соломой  и  поджигали.  Загорались  они
медленно, но горели жарко, распространяя тяжелый дым.
     Стодол пропах карболкой. Наши руки  были сожжены карболкой до того, что
их нельзя было помыть. От воды они невыносимо болели.
     По ночам было легче. Мы лежали вповалку на соломе, укрывшись шинелями и
кошмами. К половине ночи мы согревались, но спали плохо.
     Врач притих и вполголоса рассказывал о своей семье в Бердянске,  о жене
-- бережливой хозяйке, и сыне -- самом сообразительном мальчике на свете.
     Но никто его не слушал. Каждый думал о своем.
     Я  лежал между  Лелей и молчаливым веснушчатым  санитаром -- поляком по
фамилии Сырокомля. Он часто плакал по ночам. Мы знали, что на  фронте плачут
только о навсегда потерянных любимых людях. Но  все молчали, и никто даже ни
разу не попытался утешить его. Это были бесполезные слезы. Они  не облегчали
горя, а, наоборот, утяжеляли его.
     И  Леля иногда  тоже  беззвучно плакала по ночам, крепко держа меня  за
руку. О том, что она плачет, я догадывался по легкому содроганию ее тела.
     Тогда  я  осторожно  гладил  ее  волосы  и  мокрые щеки.  Она  в  ответ
прижималась горячим лицом к моей ладони и начинала плакать еще сильнее. Вера
Севастьяновна говорила:
     --  Леля, не  надо.  Не ослабляйте себя. Эти  слова  действовали.  Леля
успокаивалась. Леля все  время натягивала на меня сползавшую шинель. Ни разу
мы не говорили с ней ночью. Мы лежали
     молча и слушали шорох соломы под стрехой.
     Изредка до стодола доходил отдаленный орудийный
     гул. Тогда все подымали головы и прислушивались.
     Хоть бы скорее подошел фронт!
     Не помню, на какую ночь Леля тихо сказала мне:
     -- Если я умру, не сжигайте меня в стодоле. Она вздрогнула всем телом.
     --  Глупости! -- ответил я,  взял  ее руку и почувствовал,  что у  меня
дернулось  сердце. Рука  у Лели была как ледышка. Я  потрогал лоб -- он весь
горел.
     -- Да,-- горестно сказала Леля.-- Да... Я заметила еще вчера. Только не
оставляйте меня одну, милый вы мой человек...
     Я разбудил Веру Севастьяновну и врача. Проснулись и все санитары.
     Зажгли фонари. Леля отвернулась от света.
     Все долго молчали. Наконец Вера Севастьяновна сказала:
     --  Надо  вымыть,  продезинфицировать  и  протопить соседнюю хату.  Она
пустая.
     Санитары, переговариваясь и вздыхая, вышли из стодола. Врач отвел  меня
в сторону и прошептал:
     -- Я  сделаю все, что в  моих силах. Понимаете?  Все! Я молча пожал ему
руку. Леля позвала меня.
     •  --  Прощайте!  --  сказала  она,  глядя на  меня со  странной  тихой
улыбкой.-- Хоть и недолго, но мне было очень хорошо... Очень. Только сказать
об этом было нельзя...
     -- Я буду с вами,-- ответил я.-- Я не уйду от вас, Леля.
     Она закрыла глаза и, как там, в лагере на скамейке, затрясла головой.
     Сколько бы я ни напрягал память, я не могу сейчас связно вспомнить, что
было потом. Я помню только урывками.
     Помню холодную избу. Леля сидела на койке, Вера Севастьяновна раздевала
ее. Я помогал ей.
     Леля сидела  с закрытыми гладами и тяжело дышала. Я  впервые  увидел ее
обнаженное  девичье тело, и оно показалось мне  драгоценным и  нежным.  Дико
было  подумать, что эти  высокие стройные ноги,  тонкие руки и  трогательные
маленькие груди уже тронула смерть.
     Все было дорого  в этом  лихорадочно беспомощном  теле -- от волоска на
затылке до родинки на смуглом бедре.
     Мы уложили Лелю. Она открыла глаза и внятно сказала:
     -- Платье оставьте здесь. Не уносите!
     Я и Вера Севастьяновна все время были около нее. К ночи  Леля как будто
забылась.
     Она  почти не металась  и лежала так  тихо, что  временами я  пугался и
наклонялся к ней, чтобы услышать ее дыханье.
     Ночь  тянулась медленно. Не  было вокруг никаких признаков, по  которым
можно было  бы  понять,  скоро  ли  утро,--  ни петушиных  криков,  ни стука
ходиков, ни звезд на непроглядном небе.
     К рассвету Вера Севастьяновна ушла в стодол, чтобы прилечь на часок.
     Когда за  окнами  начало  смутно синеть, Леля открыла  глаза  и позвала
меня. Я наклонился над ней. Она слабо оттолкнула меня и долго смотрела мне в
лицо с такой нежностью, с такой печалью и заботой, что я не выдержал, у меня
сжалось  горло,  и  я  заплакал,--  впервые  за  долгие  годы  после  своего
полузабытого детства.
     -- Не надо, братик мой милый,-- сказала Леля. Глаза ее были полны слез,
но они не  проливались.--  Поставьте на табурет  кружку... с водой. Там... в
стодоле...  есть  клюквенный  экстракт.  Принесите...  Мне  хочется  пить...
Что-нибудь кислое...
     Я встал.
     --  Еще...-- сказала Леля.-- Еще  я хочу... счастье мое единственное...
не надо плакать. Я всех забыла... даже маму... Один вы...
     Я рванулся к  двери, принес Леле воды и быстро вышел из халупы. Когда я
вернулся  из стодола с клюквенным экстрактом, Леля спокойно спала, и ее лицо
с полуоткрытым ртом поразило меня неестественной бледной красотой.
     Я опоздал со своим  экстрактом. Леля, не  дождавшись меня, выпила воду.
Она немного расплескала ее на полу около койки.
     Я  не  помню, сколько  времени  я сидел около Лели и охранял ее  сон. В
оконце  уже вползал мутный свет,  когда  я  заметил, что  Леля  не  дышит. Я
схватил ее руку. Она была холодная. Я никак не мог найти пульс.
     Я бросился в стодол к Вере Севастьяновне. Врач тоже вскочил и побежал с
нами в хату, где лежала Леля.
     Леля  умерла.  Вера  Севастьяновна нашла  под  ее платьем  на  табурете
коробочку  от  морфия.  Она  была пустая. Леля  услала  меня  за  клюквенным
экстрактом, чтобы принять смертельную дозу морфия.
     -- Ну что ж,-- промолвил врач,-- она заслужила легкую смерть.
     Вера Севастьяновна молчала.
     Я сел на пол около  койки, спрятал голову  в поднятый воротник шинели и
так просидел не помню сколько времени. Потом я встал, подошел к Леле, поднял
ее голову и поцеловал ее в глаза, волосы, холодные губы.
     Вера Севастьяновна оттащила меня и приказала сейчас же прополоскать рот
какой-то едкой жидкостью и вымыть руки.
     Мы выкопали глубокую могилу  на бугре за деревней,  около старой ветлы.
Эту ветлу было видно издалека.
     Санитары сколотили гроб из старых черных досок.
     Я снял с пальца у Лели простое серебряное колечко  и спрятал его в свою
полевую сумку.
     В гробу Леля была еще прекраснее, чем перед смертью.
     Когда  мы закапывали  могилу, послышались винтовочные выстрелы. Их было
немного, и они раздавались через равные промежутки времени.
     В тот  же день  мы  узнали,  что никакого  оцепления нет. Оно  ушло, не
предупредив нас. Может быть, эти  выстрелы и были предупреждением, но мы  не
поняли этого.
     Мы тотчас же ушли из деревни. Вокруг было пусто.
     Когда мы отъехали с полверсты, я остановился и повернул  коня. Позади в
слабом  тумане, в хмуром свете осеннего дня был  виден под облетевшей ветлой
маленький крест над могилой Лели -- все, что осталось от трепещущей девичьей
души, от ее голоса, смеха, ее любви и слез.
     Вера Севастьяновна окликнула меня,
     -- Поезжайте,-- сказал я.-- Я вас догоню.
     -- Даете честное слово?
     -- Поезжайте!
     Обоз тронулся. Я все стоял, не слезая с коня, и смотрел на деревню. Мне
казалось, что если я чуть двинусь, то порвется последняя нить жизни, я упаду
с коня, и все" будет кончено.
     Обоз  несколько раз  останавливался,  поджидал  меня, потом скрылся  за
перелеском.
     Тогда я вернулся  к  могиле. Я  соскочил  с коня и  не привязал его. Он
тревожно раздувал ноздри и тихонько ржал.
     Я  подошел  к  могиле,  опустился на  колени и  крепко  прижался лбом к
холодной земле. Под тяжелым слоем этой мокрой  земли лежала молодая женщина,
родившаяся под счастливой звездой.
     Что  же делать?  Гладить рукой эту  глину, что прикасается  к  ее лицу?
Разрыть могилу,  чтобы  еще раз  увидеть ее  лицо  и  поцеловать глаза?  Что
делать?
     Кто-то крепко схватил меня за плечо. Я оглянулся.
     За мной стоял санитар Сырокомля. Он держал за повод  серого  коня.  Это
был конь врача из летучки.
     -- Пойдемте! -- сказал  Сырокомля и  смущенно взглянул на меня светлыми
глазами.-- Не надо так!
     Я долго не мог попасть  ногой в стремя.  Сырокомля поддержал мне его, я
сел в седло и поехал шагом прочь от могилы по свинцовым холодным лужам.

Бульдог

     В  Барановичах я отряда не  застал. Он уже  ушел дальше, на Несвиж. Так
мне сказал комендант.
     Мне не хотелось даже на короткое время возвращаться в госпиталь. Трудно
было встречаться с людьми.
     Я переночевал  под городом в путевой железнодорожной будке по дороге на
Минск, а утром выехал в Несвиж.
     Коня я не торопил. Он шел шагом, иногда  даже останавливался и о чем-то
думал. Или просто отдыхал. Отдохнув, он снова шел дальше, помахивая головой.
     Был свежий осенний день без дождя, но с сизыми тучами. Они низко лежали
над землей.
     Днем я добрался до какого-то местечка. Я не помню его названия. Я решил
остаться в нем до завтрашнего утра. Отступление замедлилось, и наш отряд  не
мог уйти дальше Несвижа. Я был уверен, что завтра его догоню.
     Местечко теснилось в котловине на берегу большого пруда. В конце его  у
старой мельничной плотины шумела вода. Шум ее был хорошо слышен повсюду. Над
прудом  стояли, наклонившись,  темные  ивы,  и  казалось,  что  они  вот-вот
потеряют равновесие и упадут в глубокую воду.
     Я  расспросил старух  евреек, где  бы  мне  остановиться  на  ночь. Мне
показали старую корчму -- дощатый дом  весь в щелях,  пропахший керосином  и
селедкой.
     Владелец  корчмы,  низенький  еврей  с копной  рыжих  волос на  голове,
сказал, что у него есть, конечно, место, где переночевать, в каморке, но там
уже остановился артиллерийский офицер и как бы нам не было тесно.
     Он  провел  меня в узкую, как гроб,  каморку. Офицера  там  не было, но
стояла его  походная койка.  Оставалось место как  раз для второй  койки, но
проход между ними был так узок, что сидеть на койках было нельзя.
     --  Вот  тут и ночуйте! -- сказал корчмарь.-- У нас тихо, клопов нет --
ни боже мой! Можно сготовить яичницу или, если пан любит, закипятить молоко.
     -- А как же офицер? -- спросил я.-- Согласится?
     -- Ой,  боже ж мой!  -- закричал корчмарь.--  Это  же смех!  Двойра, ты
слышишь, что они спрашивают! Это не офицер. Это божий серафим.
     Я поставил коня в сарай, задал ему корму и пошел в местечко.
     Мне не хотелось ни самому говорить, ни слушать других. Каждое сказанное
или выслушанное  слово увеличивало расстояние между  Лелей и мной. Я боялся,
что боль притупится, постареет.  Я берег ее,  как последнее, что осталось от
недавней любви.
     Единственное, что  не раздражало  и от чего  мне  не хотелось скрыться,
уйти --  это  стихи.  Они возникали неведомо  почему  и неведомо  откуда  из
глубины памяти, и их утешительный язык не был навязчивым и не причинял боли.
     Я пошел к пруду, сел на  берегу под  ивой и слушал, как шумит  в гнилом
лотке вода.
     К вечеру облака  покрылись слабым желтым  налетом. Где-то за  пределами
земли просвечивало  скудное солнце. Желтое небо отражалось в воде. Под ивами
было темно и сыро.
     Неожиданно я вспомнил давно прочитанные стихи:
     Свой дом у черных ив открыл мне старый мельник в пути моем ночном...
     Ничего особенного  не было в  этих  словах. Но  вместе с тем в них было
целебное колдовство. Одиночество ночного пути вошло в меня как успокоение.
     Но тут  же  я сжал голову руками,-- далекий милый голос сказал знакомые
слова  откуда-то издалека, из промозглых обветренных пространств. Там сейчас
густые  сумерки над брошенной могилой. Там осталась девушка, с которой  я не
должен был бы расставаться  ни на  один  час в жизни. Я хорошо слышал слова:
"Нет имени тебе,  весна. Нет имени тебе,  мой дальний". Это были  ее любимые
стихи. Я говорил их сейчас сам, но  звуки моего голоса доходили до меня, как
отдаленный голос Лели. Но его ведь никто и никогда больше не услышит. Ни я и
никто другой.
     Я встал и пошел в поле за местечко.
     Сумерки  заполнили  весь  воздух между небом  и  порыжелыми полями. Уже
плохо было  видно дорогу,  но  я все шел и шел. В  стороне Лунинца поднялось
тусклое зарево. На севере в полях зажглась над одинокой и темной хатой белая
звезда.
     "Счастливая звезда!  -- подумал  я.-- Она поверила  в нее за  несколько
дней до смерти".
     Нет,  никогда человек не  сможет  примириться  с  исчезновением другого
человека!
     В корчму  я возвратился в темноте. В каморке  уже была приготовлена для
меня койка. На соседней койке  лежал офицер -- артиллерист с  темным лицом и
выгоревшими бровями. Он читал при свече книгу.
     Когда я вошел, из-под койки офицера раздалось хриплое ворчанье.
     -- Тубо, Марс! -- крикнул  офицер, приподнялся и протянул  мне  руку.--
Поручик Вишняков. Очень рад соседу. Как-нибудь тут проспим до утра?
     Он сказал эти слова неуверенным тоном.
     -- Двойра! -- крикнул за стеной корчмарь.-- Спытай господ офицеров, чи,
может, они хотят покушать.
     Я есть не хотел. Я только  выпил  чаю и тотчас лег. Сосед  мой оказался
человеком молчаливым. Это меня успокоило.
     Из-под его койки вылез большой желтый бульдог, подошел ко мне и долго и
внимательно смотрел в лицо.
     --  Это  он  просит  сахару,--  сказал  офицер.--  Не  давайте.  Привык
попрошайничать.  Мученье  на  фронте с  собакой. Но бросить жалко  -- сторож
прекрасный.
     Я  погладил  бульдога. Он  взял зубами мою руку, минуту подержал, чтобы
напугать меня, потом выпустил. Пес был, видимо, общительный.
     Я долго лежал, закрыв глаза. Еще с детства я любил
     так лежать, прикинувшись спящим, и выдумывать всякие необычайные случаи
с собой или путешествовать с закрытыми глазами по всему миру.
     Но сейчас  мне не  хотелось ни выдумывать, ни  путешествовать. Я  хотел
только вспоминать.
     И  я вспоминал все пережитое вместе с  Лелей и досадовал, что так долго
мы жили рядом, но  были  далеки друг  от  друга. Только в  Одессе, на  Малом
Фонтане, все стало ясным и для меня  и для  нее. Нет, пожалуй, раньше, когда
мы  сидели  в  бедной польской  хате над  рекой  Вепржем и слушали  сказку о
жаворонке с золотым  клювом. Нет, должно быть, еще раньше, в Хенцинах, когда
лил дождь и Леля всю ночь сидела на табурете около моей койки.
     Потом я  вспомнил  о  Романине.  Что случилось с ним? Почему он стал со
мной  так груб? Должно  быть,  в  этом была  моя вина.  Я  понимал, что  мог
раздражать его своей уступчивостью,-- ее он называл расхлябанностью,-- своей
склонностью видеть хорошее иногда даже во враждебных друг  другу вещах -- он
называл это бесхребетностью. Для него я был "развинченным интеллигентом",  и
мне это было тем обиднее,  что  Романин  только  по отношению ко мне был так
пристрастен и несправедлив. "Честное слово,-- говорил я себе,--  я совсем не
такой". Но как доказать ему это?
     Ночью меня разбудил грохот окованных колес.  Через  местечко  проходила
артиллерия. Потом я задремал, может быть даже уснул.
     Проснулся я от  страшного мутного воя  в  каморке. В первую  секунду  я
подумал, что это воет бульдог. Соседняя койка трещала и тряслась.
     Я зажег свечу. Мычал  и выл офицер. Его подбрасывало, и изо  рта у него
текла желтая пена.
     Это был  припадок эпилепсии,  падучей болезни. Таких припадков  я видел
много еще на тыловом санитарном поезде и знал, что в таких случаях делать.
     Надо  было засунуть в  рот офицеру ложку и  прижать  язык,  чтобы он не
откусил его или не подавился им.
     Стакан с холодным  чаем  стоял на подоконнике. В стакане  была ложка. Я
схватил ее и хотел засунуть офицеру в рот, но было так тесно и он так сильно
бился и изгибался, что мне это никак не удавалось.
     Я сильно прижал  офицера за плечи, но тут же почувствовал резкую боль в
затылке. Что-то тяжелое  повисло на  моей спине.  Еще  ничего не понимая,  я
встряхнул головой,  чтобы сбросить эту  тяжесть, и тогда наконец ясно ощутил
острые клыки, впившиеся в мою шею.
     Бульдог бесшумно бросился на меня сзади, защищая хозяина. Он, очевидно,
думал, что я душу его.
     Бульдог сделал глотательное движение сжатыми челюстями.  Кожа у меня на
шее натянулась, и я понял, что через секунду потеряю сознание.
     Тогда последним усилием  воли я заставил себя вытащить  из-под  подушки
браунинг и выстрелил назад около своего уха.
     Я не слышал выстрела. Я  только  услышал тяжелый  удар  упавшего тела и
оглянулся. Бульдог  лежал на полу. Кровь текла у  него из  оскаленной морды.
Потом он судорожно дернулся и затих.
     -- Ратуйте! -- закричал за стеной корчмарь.-- Ратуйте, люди!
     -- Тихо! -- крикнул я ему.-- Идите сюда! Мне надо помочь.
     Корчмарь  пришел   в  одном   белье  с  толстой  свечой  в   серебряном
подсвечнике. Глаза у корчмаря побелели от страха.
     -- Держите его,-- сказал я  корчмарю.-- Я засуну ему в рот ложку, иначе
он может откусить язык. Это падучая.
     Корчмарь схватил офицера за плечи и навалился на него.  Я засунул ложку
в рот и  повернул ее  ребром. Офицер  зажал ложку с такой силой,  что у него
скрипнули челюсти.
     -- Пане, у вас кровь на спине,-- тихо сказал мне корчмарь.
     -- Это собака. Она бросилась. Я застрелил ее.
     -- Ой, что ж это  делается на свете!  -- закричал  корчмарь.--  До чего
довели люди людей!
     Офицер как-то сразу обмяк и затих. Припадок кончился.
     --  Теперь он  будет спать несколько часов,-- сказал я.--  Надо  убрать
собаку.
     Корчмарь унес бульдога и закопал его на огороде. Пришла Двойра -- худая
женщина с добрым, покорным лицом. Я  достал из сумки индивидуальный пакет, и
Двойра промыла и перевязала мне ссадины на шее.
     Я  сказал корчмарю,  что не  хочу  встречаться с