осом.--Зачем  давать  этому
изуверу деньги?  Отдай!  --  прошипела  она сквозь  зубы  и  схватила  графа
Потоцкого за тужурку.
     Рукав тужурки затрещал.
     Граф вырвался и метнулся в коридор. Женщина  бросилась за ним. Туфли ее
стреляли, как пистолеты.
     --  Отдай!  --  кричала  она.-- Хоть три  рубля! Хоть  два!  Но  граф с
непостижимой  быстротой  скатился  по лестнице  на  улицу и исчез. Женщина в
пеньюаре прислонилась к стене и зарыдала ненатуральным, противным голосом.
     Из  всех комнат  начали выглядывать жильцы. Это помогло мне  увидеть их
всех сразу. Первым выглянул прыщавый юноша в  лиловой рубахе. Он пристегивал
к ней розовый целлулоидовый воротничок.
     -- Мадам Гуменюк,-- сказал он повелительно,-- примите меры!
     В  коридоре показалась владелица меблированных комнат "Прогресс"  мадам
Гуменюк --  полная дама с ласковыми томными глазами. Она подошла к женщине в
пеньюаре и сказала неожиданно очень ясным и злым голосом:
     -- Марш к себе! Без  скандала! Вы дождетесь полиции! Даю честное  слово
женщины!
     Женщина  в пеньюаре спокойно пошла  к себе в комнату. Коридор еще долго
шумел, обсуждая происшествие с графом Потоцким.
     Когда пришел Боря, я рассказал ему обо всем. Боря заметил, что я дешево
отделался, и сказал,  чтобы впредь я не поддавался ни на какие  уловки. Граф
Потоцкий вовсе не граф и не бывший  студент, а судейский чиновник, выгнанный
со службы за пьянство.
     -- Меня они боятся,-- заметил Боря.-- Но с. твоим  характером лучше  их
избегать. Здесь собрались одни подонки. .
     -- Зачем же ты здесь живешь?
     -- Я привык. Мне они не мешают.
     Через месяц Боря нашел мне комнату "на всем готовом" у маминой знакомой
старушки, пани Козловской, в Диком переулке.
     Я  получил деньги от  отца и рассчитал, что  если даже он больше ничего
мне не пришлет, то три месяца я смогу прожить, не занимаясь уроками.
     В квартире у  пани  Козловской, кроме  нее самой и  ее  сына, пехотного
поручика  Ромуальда,  никто не жил. Это  была тесная квартирка с  липкими от
плохой  краски полами. Окна выходили в вырубленный сад. В нем осталось всего
два-три дерева. Зимой в  этом саду устраивали каток. В. кучи снега  по краям
катка втыкали елочки. Они быстро желтели. Каток был дешевый, для мальчишек с
Глубочицы и Львовской улицы. На нем даже не было оркестра, а играл граммофон
с огромной лиловой трубой.
     Дикий переулок  был действительно диким. Он никуда не вел. Он терялся в
пустырях,  заваленных снегом и кучами  золы.  Зола курилась сизым дымком.  С
пустырей всегда несло угаром.
     Я  украсил  свою  каморку  портретами Байрона, Лермонтова  и  Гюго.  По
вечерам  я  зажигал кухонную лампочку.  Она  освещала только стол  и портрет
Гюго.  Бородатый писатель сидел,  грустно подперев  голову  рукой в  круглой
крахмальной манжете, и смотрел на  меня. У него было такое  выражение, будто
он говорил: "Ну-ну, молодой человек, что же вы будете делать дальше?"
     Я увлекался в то время  "Отверженными" Гюго. Пожалуй, больше, чем самое
содержание романа, я любил бурные вылазки старика Гюго в историю.
     В  ту  зиму  я  вообще  много  читал.  Я  никак  не  мог  привыкнуть  к
одиночеству. Книги помогали мне избавляться от него.  Я часто вспоминал нашу
жизнь на Никольско-Ботанической, Лену, веселых  артиллеристов,  фейерверки в
старом  парке  в  Ревнах,  Брянск.  Всюду  я  был  окружен разнообразными  и
доброжелательными людьми.
     Сейчас я ощущал вокруг себя безлюдье. В лампе что-то  гудело. Этот звук
усиливал одиночество.
     Но прошел месяц, второй, и произошел перелом. Я начал замечать, что чем
непригляднее  выглядела  действительность,  тем  сильнее  я  чувствовал  все
хорошее, что было в ней скрыто.
     Я догадывался,  что в жизни хорошее и плохое лежат рядом. Часто хорошее
просвечивает  через  толщу  лжи,  нищеты  и страданий.  Так иногда  в  конце
ненастного дня  серые  тучи  вдруг  насквозь  просветятся  огнем  заходящего
солнца.
     Я старался находить черты хорошего всюду. И часто находил  их, конечно.
Они  могли блеснуть неожиданно, как хрустальная туфелька Золушки  из-под  ее
серого  рваного платья, как мог  блеснуть где-нибудь на улице внимательный и
ласковый взгляд ее глаз. "Это  я,-- говорил этот взгляд.-- Разве ты не узнал
меня? Сейчас я  обернулась  нищенкой, но  стоит мне сбросить лохмотья,  и  я
превращусь в принцессу. Жизнь полна неожиданного. Не бойся. Верь в это".
     Смутные эти мысли одолевали меня в ту зиму.  Я  был в начале жизненного
пути,  но мне  казалось, что я  уже знаю этот путь целиком. Я вычитал у Фета
стихи. Они, по-моему, подходили к тому, что ожидало меня:
     Из царства вьюг, из царства льдов и снега
     Как свеж и чист твой вылетает май!
     Я читал  вслух эти стихи. Пани Козловская  слушала из-за стены. Поручик
Ромуальд приходил поздно, а иногда и совсем не ночевал дома. Пани Козловской
было скучно, и она радовалась звукам любого человеческого голоса.

Осенние бои

     В  гимназии  учителя и товарищи  встретили  меня  после Брянска  так же
приветливо,  как  и  Боря.  Даже  протоиереи   Трегубов  произнес  несколько
подходящих к случаю назидательных слов о блудном сыне.
     Субоч  придирчиво  расспросил  меня, как я  устроился, и пообещал через
месяц  достать  мне уроки. Инспектор  Бодянский  издал страшный звук  носом,
похожий на храп,-- этим звуком он привык пугать кишат,-- и сказал:
     -- Виновны, но заслуживаете  снисхождения. Ступайте в класс и больше не
грешите!
     Но согрешить мне все же пришлось.
     В  нашей гимназии в  каждом классе было по  два отделения  --  первое и
второе.   Первое   отделение   считалось   аристократическим,   второе    --
демократическим.
     В   первом  отделении  учились  преимущественно  оболтусы   --  сыновья
генералов,  помещиков, крупных чиновников и финансистов. В  нашем же, втором
отделении учились дети интеллигентов, разночинцев, евреи и поляки.
     Разделение это производилось, очевидно, сознательно, в силу предписания
свыше.
     Вражда  между первым и вторым  отделениями  никогда  не  затихала.  Она
выражалась  во  взаимном  презрении.  Но  раз  в  год,  осенью,  происходила
традиционная драка между  первыми и вторыми отделениями  во всех классах.  В
ней не участвовали  только кишата  и  гимназисты  последнего класса. Они уже
считались  взрослыми,  почти  студентами,  и  драться  им  было  не к  лицу.
Случались и пустые осени, когда драк не бывало. . День драки менялся из года
в  год.  Делалось  это,  чтобы  обмануть  бдительное  наше   начальство.  Но
начальство по некоторым признакам догадывалось о приближении знаменательного
дня, начинало нервничать и шло на хитрости, чтобы предотвратить сражение: то
неожиданно распускало  после первого же  урока подозрительный класс, который
мог  быть  зачинщиком  боя,   то  уводило  два-три  класса  на  экскурсию  в
художественный  музей,  то  внезапно  закрывало  выходы в  сад,  где  обычно
происходила драка.
     Но никакие ухищрения не  помогали. Бой начинался  в назначенный день  и
всегда на большой перемене.
     Некоторых гимназистов класс "освобождал от драки". Освобождали больных,
слабосильных  или тех мальчиков, которые  чувствовали отвращение не только к
драке,  но даже  к обыкновенной  возне друг с другом. Их освобождали охотно:
никакого толку  от  них  все  равно не  было. Меня  освобождали по последней
причине.
     Освобожденные во время боя должны были быть без кушаков. В этом случае,
по железным законам гимназической войны, их никто не трогал.
     Освобожденные предпочитали все же не выходить в сад и  наблюдали бой из
окон классов -- оттуда было лучше видно.
     Бой начинался с внезапной и зловещей тишины в здании гимназии. Коридоры
мгновенно пустели. Все гимназисты устремлялись в сад.
     Потом  раздавался глухой и  грозный рев. От него  бледнел  и  крестился
инспектор Бодянский.  В  облаках пыли,  поднятой  наступающими друг на друга
рядами,  проносились,  свистя,  как картечь, сотни каштанов.  Все сторожа --
Казимир, Максим Холодная Вода и
     еще  несколько  других--бежали  рысью в. сад. За  ними мчались, обгоняя
друг друга, испуганные надзиратели. Хлопали  двери. В коридорах  раздавались
встревоженные голоса учителей.
     Инспектор Бодянский, натягивая на  ходу форменное пальто и нахлобучивая
фуражку с кокардой, сбегал по лестнице, торопясь на место боя.
     Однажды вслед за  Бодянским в сад поспешно  спустился  и ксендз-каноник
Олендский. Мы полезли  на  подоконники. Нам хотелось увидеть, как  Олендский
подымет над головой крест и будет призывать враждующих к примирению.
     Но вместо  этого  Олендский, засучив  рукава  сутаны,  начал  разнимать
дерущихся и  расшвыривать их  в  стороны.  Он  делал  это  с  необыкновенной
ловкостью.  Гимназисты отлетали от  него,  как мячи. Должно быть,  Олендский
вспомнил свое детство.
     Ксендз,  отдуваясь,  вернулся  из  сада  в  учительскую.  Судя  по  его
разгоряченному  и  сияющему  лицу,  участие  в  этом  бою,  даже в  качестве
примирителя, доставило ему большое удовольствие.
     Как  только  вспыхивал  бой,  все  запасные  выходы  в  сад  немедленно
открывались. Это было военной хитростью. Выходы открывались  для того, чтобы
сторожа и надзиратели,  разъединяя дерущихся, могли оттеснять их по частям в
эти запасные выходы.
     -- В Первой гимназии началось!--орали на улице мальчишки.
     Из  окон  трудно было разобрать, что  происходит и что началось. Летела
пыль, трещали ветки деревьев. Были слышны крики и глухой топот, будто в саду
наступали друг на друга, отдавливая ноги, стада слонов.
     Потом, все сметая,  раскатываясь по гулким  коридорам,  возникал,  рос,
превращался в громоподобный рев ликующий  победный крик  -- это значило, что
второе отделение победило, а первое обращается в бегство.
     На  моей  памяти не  было  случая,  чтобы первое  отделение  одерживало
победу.
     Почти  всегда  в  первых  рядах  победителей был гимназист  с  задорным
вздернутым носом  -- будущий писатель Михаил Булгаков.  Он врезался  в бой в
самые опасные  места.  Победа носилась следом за ним  и  венчала его золотым
венком из его собственных растрепанных волос.
     Оболтусы  из первого отделения боялись  Булгакова и  пытались опорочить
его. После боя они распускали слухи, что Булгаков дрался незаконным  приемом
-- металлической пряжкой от пояса. Но никто не верил этой злой клевете, даже
инспектор Бодянский.
     На этот раз я  участвовал в бою, потому что мне надо было посчитаться с
гимназистом Хавиным, сыном биржевого маклера.
     Этот высокий развинченный  гимназист почти  в  каждую  фразу  ухитрялся
вставлять слово "сакраментально", несмотря на то,  что сильно картавил. Сидя
в театре, он посылал томные воздушные поцелуи знакомым девушкам. Он приезжал
в гимназию в собственном экипаже и был налит презрением к нам, разночинцам.
     Все  вышло из-за пани Козловской. Старушка плохо видела и боялась  одна
выходить в  город.  Почти каждое воскресенье я  провожал  ее в  костел. Пани
Козловская  смущалась тем, что затрудняет  меня, без устали извинялась и  от
стеснения краснела, как девушка.
     Обыкновенно  я  вел ее  под  руку, иначе она натыкалась  на  встречных.
Иногда меня сменял в роли поводыря поручик Ромуальд. Но это  бывало редко. Я
подозревал, что поручик стыдился  старушки матери,  ее старомодного пальто и
ее  беспомощности. Во  всяком  случае, по утрам  в воскресенье поручик почти
всегда бывал "чертовски занят".
     В  одно  из воскресений я вел пани  Козловскую в костел по Михайловской
улице.  Нам встретился Хавин. Он поднял брови и, прищурившись,  посмотрел на
меня.  Лицо его изобразило презрительное недоумение. Потом он медленно с ног
до  головы осмотрел  пани  Козловскую, усмехнулся, громко  щелкнул пальцами,
свистнул и прошел.
     Когда начался бой, я вышел в сад. Хавин стоял в стороне. Кушака на  нем
не было. Он был "освобожденный". Я тоже  был  "освобожденный" и тоже был без
кушака. Но я подошел к Хавину и дал ему оплеуху.
     Хавин странно пискнул. Меня схватил за руку надзиратель "Шпонька".
     На следующий день инспектор Бодянский вызвал меня к себе.
     -- Это  что  ж такое?  -- сказал Бодянский.-- Я еще донимаю, если бы вы
дрались в  обязательном  порядке, как все наши готтентоты. А то  извольте --
дать человеку пощечину! За что?
     --  Было за  что. Я никогда  в жизни  не дрался, Павел Петрович. Вы  же
знаете.
     -- Так,  так!  Рискуете все-таки, что во  втором полугодии вам не дадут
освобождения от платы. За что вы его ударили?
     Я уперся и не хотел сказать, за что я ударил Хавина.
     --  Стоило. Можете мне  верить  или нет,  Павел  Петрович, но  больше я
ничего не скажу.
     -- Верю,--  сказал  Бодянский.-- Идите!  И пусть  этот случай  поглотит
медленная Лета.
     После каждого боя у директора и Бодянского были неприятные объяснения с
попечителем учебного округа и с родителями потрепанных оболтусов.
     --  Вот что значит, если  у  людей нет  царя  в голове,--говорил  нам с
горечью  Бодянский.-- А  еще читаете  всяких  Ибсенов и  Леонидов Андреевых!
Просвещенные юноши! Будущие столпы общества! Зулусы и троглодиты!

"Живые" языки

     Из "мертвых"  языков  мы  изучали  в  гимназии только  латынь. Она была
главным  предметом. Преподавал нам  латынь наш классный  наставник  Владимир
Фаддеевич Субоч,  похожий на высокого, худого  кота с оттопыренными светлыми
усами.  Он  был добрый человек, и  мы его любили,  хотя  он и позволял  себе
иногда неожиданные и стремительные разгромы по латинскому языку всего нашего
класса.
     Бодянский тоже  строго следил за нашими  познаниями  по латыни  и любил
повторять:
     -- Латинская речь есть величайший феномен языкосложения!
     Греческий язык был  необязателен. Изучали его немногие. Преподавал этот
язык  старый,  обсыпанный  табачным  пеплом   чех  Поспешиль.   Он  медленно
продвигался  по коридорам на  больных, опухших ногах и  всегда  опаздывал на
уроки. За это мы переименовали его из Поспешиля в Опоздаль.
     Из  "живых" языков мы изучали французский и немецкий. Это  были скучные
уроки.
     Француз Сэрму, сухорукий, с рыжей острой бородкой времен короля Генриха
IV, приносил под мышкой большие олеографии и развешивал их на стене.
     На  олеографиях  была  изображена счастливая жизнь  поселян неизвестной
национальности  в  разные  времена года. Весной эти  поселяне  в  соломенных
шляпах с разноцветными лентами пахали землю, в то время как их румяные жены,
затянутые  в  корсажи, кормили желтых цыплят.  Летом поселяне косили сено  и
"плясали  вокруг стогов, помахивая ветками розанов. Осенью они молотили хлеб
около игрушечных хижин,  а зимой, очевидно за неимением других дел, катались
на коньках по замерзшей реке.
     Но  все  же  картинки  с  поселянами  были  гораздо  интереснее  других
картинок, изображавших  скучные геометрические комнаты со скудной мебелью  и
котенком, играющим клубком шерсти.
     Сэрму  развешивал олеографии, брал в здоровую руку указку, показывал на
поселян, танцующих с  серпами, или на котенка и спрашивал  громовым  голосом
по-французски:
     -- Что видим мы на этой интересной картинке?
     Мы хором  отвечали по-французски,  что на этой картинке мы  ясно  видим
добрых пейзан или  совсем  маленькую кошку, играющую  нитками достопочтенной
бабушки.
     Эта канитель  с картинками  длилась два года, пока однажды вместо Сэрму
инспектор не привел к нам на урок нового учителя, мосье Говаса.
     Мосье Говас только что приехал в Россию. Он не знал ни слова по-русски.
Первый его урок в этой загадочной стране выпал как раз на наш класс.
     Мосье Говас происходил из Бретани. Это был низенький толстый человечек,
настолько равнодушный, что он даже не давал себе труда на нас сердиться.
     Инспектор  представил нам  мосье Говаса и  ушел. Тогда встал  гимназист
француз Регамэ  и  на великолепном  парижском  диалекте учтиво сообщил мосье
Говасу,  что в  России  перед уроком  принято  читать  молитву. Мосье  Говас
снисходительно улыбнулся,  очевидно подумав,  что каждая страна  имеет  свои
странности.
     Тогда наступила  очередь гимназиста  Литтауэра. Он был еврей, но хорошо
знал православное богослужение.
     Литтауэр вышел,  остановился против иконы, широко перекрестился и начал
"молитву  перед  учением": "Преблагий господи, ниспошли  нам благодать  духа
твоего святаго, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы".
     Он прочел эту молитву пять раз,  потом  прочел "Великую ектенью". После
этого Литтауэр  огласил "Символ веры", "Отче наш"  и  начал  читать  молитву
Ефрема Сирина.
     Мосье Говас стоял, вежливо склонив голову и недоумевая.
     --  "Господи,  владыко   живота  моего!   --   взывал  Литтауэр.--  Дух
праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!"
     Мы хором повторяли слова молитвы и поглядывали на  часы. До конца урока
оставалось десять минут. Мы боялись, что у Литтауэра не хватит богослужебных
познаний, чтобы  дотянуть  эти десять  минут. Но Литтауэр нас не  подвел. Он
второй  раз  прочел  "Символ  веры"  и закончил  урок  торжественным чтением
молитвы "Спаси, господи, люди твоя".
     Затрещал   звонок,  и  мосье  Говас,   слегка  пожав  плечами,  ушел  в
учительскую. Черный его сюртук  блеснул в солнечном луче и  поплыл, лоснясь,
по коридору.
     Мы хохотали, прячась  за  поднятыми крышками парт,  но  через минуту  в
класс вкатился, задыхаясь, инспектор Бодянский и крикнул:
     --  Фигли-мигли!  Кощунствовать изволите,  лоботрясы! Кто  тут  устроил
молебствие? Наверное, ты, Литтауэр?
     --  Что  вы!  --  воскликнул,  вставая,  Литтауэр.--  Я же еврей, Павел
Петрович.
     --  Ой-ой-ой! -- сказал  Бодянский.--  Еврей! Интересный резон! Будто я
поверю, что если ты перекрестишься, то у тебя отсохнет рука! Собери книги  и
ступай домой. По дороге  можешь обдумывать  то печальное обстоятельство, что
отныне ты уже имеешь вторую четверку по поведению.
     При  мосье  Говасе  мы  погрузились в  дебри  неправильных  глаголов  и
спряжений. Великолепный язык  оборачивался тяжелой схемой. Мы путались среди
загадочных  ударений, между всеми этими  "аксант эгю", "аксан грав" и "аксан
сирконфлекс". Постепенно случилось так,  что живой язык Флобера и Гюго начал
существовать для нас как нечто совершенно оторванное от того, что преподавал
нам мосье Говас.
     Чем старше  мы становились, тем больше любили  французскую  литературу,
стремились  читать французов в подлинниках. Для этого мы  изучали язык  сами
или  с   помощью  частных  преподавателей,  махнув  рукой  на  флегматичного
бретонца.  А  он все  спрягал и  склонял,  поглядывая за окно, где  падал  с
русского неба  холодный белый снег. И в  глазах у мосье Говаса ничего нельзя
было прочесть, кроме тоски по огню камелька.
     Мы пытались заговаривать с ним  о Бальзаке и  Дюма, о  Гюго и Додэ,  но
мосье  Говас или отмалчивался, или замечал, что это литература для взрослых,
а не  для  русских мальчиков, которые  до  сих пор  не знают  разницы  между
"фютюром" и "кондисионелем".
     С  течением времени  выяснилось, что у мосье Говаса есть  в  Бретани, в
маленьком городке, каменный домик и старуха мать.  И что мосье Говас приехал
в Россию  только  для того, чтобы,  заработав  за  несколько лет кругленькую
сумму, вернуться в свой дом, где мать  его разводила кроликов, а мосье Говас
собирался  выращивать шампиньоны и сбывать их  в Париж --  это было выгодно.
Поэтому  мосье Говаса совершенно не  интересовали ни Россия,  ни французская
литература.
     Один только раз мосье Говас разговорился с нами. Это было весной. Мосье
Говас готовился  поехать на  летние каникулы в Бретань. Этим объяснялось его
хорошее настроение.
     Он угрюмо  шутил  и  сообщил нам, что человек  создан, чтобы  жить  без
всяких  волнений. А  для  этого нужно подчиняться законам и довольствоваться
малым.
     Потом  он  рассказал нам, как