ой  дремоты. Люба сидела рядом
со мной.
     -- Все плывет перед глазами,-- сказала  она.--  И все такое синее...  И
мне совсем не хочется спать.
     --  Катарсис!  --  важно  произнес  старик  в  студенческой  тужурке.--
Очищение души после трагедии.
     -- Не знаю,-- ответила Люба.
     Она задумалась. В ее глазах отражалась утренняя синева.
     -- Вы устали,-- сказал я.
     -- Нет. Мне просто хорошо.
     -- Этим летом вы, правда, будете в Ревнах?
     -- Да,-- ответила Люба.-- А вы приедете?
     -- Приеду. Если там будет дядя Коля.
     -- А зачем "если"? -- лукаво спросила Люба.
     Вскоре все встали  и начали прощаться. Я  ушел последним. Мне надо было
проводить до Лоскутной гостиницы Сашу, а она напилась  горячего чая и ждала,
пока у нее остынет горло.
     На улице нарядные женщины и молодые мужчины, должно быть актеры, играли
в снежки. Разноцветное конфетти валялось на снегу. Вставало солнце, разрывая
косматым огнем ночной туман.
     После  шумной этой  ночи мне было  стыдно возвращаться на  Разгуляй,  в
бедную нашу квартиру, пропахшую керосином. Но я только на минуту подумал  об
этом. Потом опять  все зазвенело на душе,-- будто снег, и солнечный свет,  и
небо,  и  рука Любы,  на мгновение задержавшаяся в моей во  время  прощания,
будто вся эта жизнь незаметно превращалась в тихое звучание оркестра.
     Через день  я  уехал  из Москвы. Мама,  сгорбленная, в  теплом  платке,
провожала меня на вокзал.  Дима  пошел  в тот  вечер с Маргаритой в театр. А
Галя все беспокоилась, чтобы я не опоздал на поезд.
     На перроне мама сказала:
     --  Ты  не сердись.  Я,  кажется, говорила,  что ты похож на отца. Я-то
знаю, что ты хороший.
     Поезд отошел. Был вечер.  Я долго  смотрел  на огни Москвы. Может быть,
один из них светил в эту ночь из комнаты Любы,

Рассказ ни о чем

     С  февраля  пошли  оттепели.  Киев  начало заносить туманом. Его  часто
разгонял  теплый  ветер. У нас на Лукьяновке  пахло  талым снегом и корой --
ветер приносил этот запах из-за Днепра, из потемневших к весне  черниговских
лесов.
     Капало с крыш, играли сосульки, и только по ночам, да и то редко, ветер
срывал тучи,  лужи подмерзали и на небе  поблескивали  звезды. Их можно было
увидеть только у  нас на окраине. В городе было так много света из окон и от
уличных фонарей, что  никто,  очевидно,  даже  не подозревал  о  присутствии
звезд.
     В сырые февральские  вечера  в  бабушкином флигеле  было тепло и уютно.
Горели электрические лампы. Пустые сады  начинали  иногда шуметь от ветра за
ставнями.
     Я писал новый рассказ--о  Полесье и  "могилевских  дедах". Я возился  с
ним, и  чем дольше возился, тем больше рассказ "уставал" -- делался  вялым и
выпотрошенным. Но все же я окончил его и отнес в редакцию журнала "Огни".
     Редакция помещалась  на  Фундуклеевской улице,  во дворе,  в  маленькой
комнате.  Веселый  кругленький  человек  резал  колбасу на  ворохах  гранок,
готовясь пить чай. Его совершенно не удивило появление в редакция гимназиста
с рассказом.
     Он  взял рассказ, мельком заглянул в  конец и  сказал, что  рассказ ему
нравится, но надо подождать редактора.
     -- Вы подписали рассказ настоящей фамилией? -- спросил кругленький.
     -- Да.
     -- Напрасно! Наш журнал левый. А вы гимназист. Могут быть неприятности.
Придумайте псевдоним.
     Я покорно  согласился,  зачеркнул  свою  фамилию и  написал  вместо нее
"Балагин".
     -- Сойдет! -- одобрил кругленький.
     В  комнату вошел с улицы худой человек  с  землистым  лицом,  спутанной
бородой  и впалыми  пронзительными  глазами.  Он  долго,  чертыхаясь, снимал
глубокие калоши, разматывал длинный шарф и кашлял.
     --  Вот  редактор,--  сказал кругленький и перестал  сдирать с  колбасы
кожуру и показал на вошедшего перочинным ножом.
     Редактор, даже  не взглянув  на  меня,  подошел к столу, сел,  протянул
перед собой в пространство руку и сказал глухим, страшным голосом:
     -- Давайте!
     Я вложил рукопись в его протянутую руку.
     --  Вам известно,--  спросил  редактор,-- что  не  принятые рукописи не
возвращаются?
     -- Известно.
     --  Великолепно!  -- проворчал  редактор.--  Приходите через час. Будет
ответ.
     Кругленький подмигнул мне и усмехнулся.
     Я ушел обескураженный, долго  ходил по Крещатику, зашел в библиотеку  и
встретил там  Фицовского. Он  только что взял томик Ибсена. Он начал  ругать
меня  за  то,  что  я  мало  читаю  Ибсена,  и  сказал,  что  самое  великое
произведение в мире -- это "Привидения".
     Мы вместе  вышли  из  библиотеки.  Мне было  еще  рано  возвращаться  в
редакцию. Мы зашли в темный двор  и  покурили: на  улице мы  могли попасться
кому-нибудь из учителей или надзирателей. Курить нам запрещалось.
     Фицовский проводил меня до редакции и решил подождать под воротами. Ему
было  интересно узнать, чем все окончится. Но  я упросил  его уйти. Мне было
страшно. Что, если рассказ не возьмут,--  какими  глазами  посмотрит на меня
Фицовский.
     Я  вошел  в редакцию. Редактор некоторое время проницательно смотрел на
меня и молчал. Я тоже молчал  и чувствовал,  как от  моего лица пышет жаром.
Очевидно, я страшно покраснел.-- Разрешите мне взять рукопись,-- сказал я.
     -- Рукопись? -- спросил  редактор и закашлялся  от  смеха,-- Прошу вас.
Умоляю.  Можете взять ее и  бросить в  печку.  Но дело  в том,  что  я  хочу
напечатать этот рассказ. Представьте, он мне понравился.
     -- Извините, я не знал,-- пробормотал я.
     -- Горячий юноша!  Раз попали на писательскую  стезю, так будьте добры,
запаситесь терпением. За гонораром -- в среду! -- произнес он ледяным тоном,
меняя голос.-- А все, что напишете, приносите нам.
     --Я выскочил из редакции. В подворотне стоял Фицовский. Он не ушел.
     -- Ну что? -- спросил он испуганно.-- Взяли? -- Взяли.
     -- Пойдем ко мне!  --  воскликнул Фицовский.-- Есть  бутылка  муската и
моченые яблоки. Ознаменуем!
     Мы выпили вдвоем с  Фицовским бутылку муската.  Я  вернулся домой очень
поздно. Трамваев уже не было.
     Я шел по пустым улицам. Фонари не горели. Если бы мне встретился нищий,
я, должно быть, отдал бы ему свою шинель или сделал  что-нибудь безрассудное
в этом же роде.
     Но я  никого не встретил, кроме белой мокрой собаки. Она сидела, поджав
лапу,  около  забора. Я пошарил в  карманах,  но  ничего не нашел.  Тогда  я
погладил ее. Собака тотчас увязалась за мной.
     Я  разговаривал  с  ней всю дорогу. В ответ  она подпрыгивала и хватала
меня зубами за рукав шинели.
     -- Послушаем! --  говорил  я и останавливался. Собака подымала уши.  Из
садов долетал шорох, будто там ворошили прошлогоднюю листву.
     -- Ты понимаешь,  что это значит? -- спрашивал я собаку.-- Это весна. А
потом будет лето. И я уеду отсюда.  И, может  быть,  увижу  женщину -- самую
хорошую на свете.
     Собака  подпрыгивала,  хватала  меня  зубами за рукав шинели, и  мы шли
дальше.
     В домах не  светилось  ни одного окна. Город спал. По-моему, все жители
должны  были сейчас же проснуться и высыпать  на улицы, чтобы  увидеть  этот
мрачный  перелет облаков  и  услышать,  как тает  и  похрустывает снег и как
из-под осевших сугробов  медленно каплет вода.  Нельзя  было спать  в  такую
удивительную ночь.
     Я не помню, как добрался до дома. Бабушка спала. Собака вежливо  прошла
за мной в комнату. Холодный ужин стоял на  столе. Я накормил собаку хлебом и
мясом и  уложил  в  углу около печки. Собака тотчас уснула.  Иногда она,  не
просыпаясь, благодарно помахивала хвостом.
     Утром бабушка увидела  собаку,  но  не  рассердилась.  Она пожалела ее,
назвала Кадо, начала кормить, и собака так и прижилась у бабушки.
     Весна с каждым днем подходила все ближе. Вместе с весной надвигались на
нас  выпускные  экзамены. Чтобы  выдержать  их,  надо  было  повторить  весь
гимназический курс наук. Это было трудно, особенно весной.
     Наступила пасха. В  конце пасхальных  каникул приехал на несколько дней
из Брянска дядя Коля. Он приехал навестить бабушку.
     Дядя Коля поселился у  меня в комнате во флигеле. Тетя  Вера, жившая со
своей семьей  в большом доме на улице, обиделась на дядю Колю за то,  что он
остановился у меня. Но дяде Коле удалось отшутиться.
     По  вечерам мы  с дядей Колей, лежа  на  койках,  болтали  и  смеялись.
Бабушка,  услышав  нашу  болтовню, вставала, одевалась,  приходила к  нам  и
засиживалась до поздней ночи.
     Однажды  мы были с дядей  Колей  на  обязательном чопорном ужине у тети
Веры.  В  доме  у  нее  собирались, по  словам  бабушки, разные  "монстры  и
креатуры".
     Из   них  особенно   возмущал  меня  известный  в  Киеве  глазной  врач
Думитрашко,  очень  низенький, с  пискливым  голоском, курчавой  бородкой  и
золотыми кудряшками, лежавшими по вороту его черного сюртука.
     Как  только  появлялся Думитрашко,  воздух  пропитывался ядом.  Потирая
пухлые ручки, Думитрашко начинал говорить гадости об интеллигенции. Муж тети
Веры, угреватый делец, похожий на молдаванина, ему поддакивал.
     Потом  неизменно  появлялся отставной генерал  Пиотух  с  тремя старыми
девами -- своими дочерьми. Генерал говорил преимущественно о ценах  на дрова
-- он понемногу подторговывал дровами.
     Тетя Вера старалась вести светский разговор, но это ей плохо удавалось.
Почти каждую фразу она начинала излюбленными словами: "Имейте в виду".
     "Имейте  в  виду,--  говорила она,--  что мадам Башинская  носит только
лиловые платья". "Имейте в виду, что этот пирог из собственных яблок".
     Чтобы развлечь  гостей, тетя Вера заставляла  свою дочь Надю играть  на
пианино и  петь.  Надя боялась  сверлящих глаз генеральских старых дев.  Она
неуверенно наигрывала  на пианино и  пела тонким,  дрожащим и потому  жалким
голосом модного в то время "Лебедя":
     Заводь спит, молчит вода зеркальная...
     Учительница музыки -- немка, безмолвная участница этих вечеров -- зорко
следила  за  Надей.  У  немки  был большой  и  необыкновенно тонкий  нос. Он
просвечивал насквозь, когда  попадал под  яркий свет лампы, Над  этим  носом
вздымалась скирда волос, уложенных фестонами.
     Мы вернулись с дядей Колей после ужина в бабушкин флигель.
     -- Фу-у!--сказал дядя Коля, отдуваясь.--До чего противно!
     Чтобы забыть об  этом  вечере и рассеяться,  дядя Коля зазвал к бабушке
Гаттенбергера   и  устроил  домашний   концерт.  Он  пел  для   бабушки  под
аккомпанемент виолончели польские крестьянские песни.
     Ой ты, Висла, голубая,
     Как цветок.
     Ты бежишь в чужие земли --
     Путь далек!
     Бабушка слушала,  сжав руки на  коленях.  Голова  се тихо  тряслась,  и
тусклые слезы  набегали на глаза. Польша  была далеко-далеко! Бабушка знала,
что  никогда больше не  увидит ни Немана, ни Вислы, ни  Варшавы. Бабушка уже
двигалась с трудом и даже перестала ездить в костел.
     В день отъезда дядя Коля сказал мне, что  будущим летом он снова поедет
в  Ревны, и взял с меня слово, что я тоже туда приеду. Меня не надо было  об
этом особенно просить. Я с радостью согласился.
     С той минуты, как я узнал, что поеду в Ревны, все преобразилось. Я даже
поверил, что  хорошо выдержу выпускные экзамены. Оставалось только  ждать, а
ожидание счастливых дней  бывает иногда  гораздо лучше этих самых дней. Но в
этом  я убедился позже.. Тогда я еще не подозревал об этом странном свойстве
человеческой жизни.

Аттестат зрелости

     Выпускные экзамены  начались  в  конце мая и тянулись целый  месяц. Все
классы были  уже распущены на  летние каникулы. Только мы приходили в пустую
прохладную гимназию. Она будто отдыхала от  зимней сутолоки. Шум наших шагов
разносился по всем этажам.
     В  актовом  зале,  где  шли  экзамены,  окна  были  распахнуты.  Семена
одуванчиков летали в свете солнца по залу, как белые мерцающие огоньки.
     На экзамены полагалось  приходить  в мундирах. Жесткий ворот мундира  с
серебряным  галуном  натирал  шею.  Мы  сидели   в  саду   под  каштанами  в
расстегнутых мундирах и ждали своей очереди.
     Нас пугали экзамены. И нам было грустно покидать гимназию.  Мы свыклись
с ней. Будущее рисовалось неясным и трудным, главным образом потому,  что мы
неизбежно  растеряем  друг   друга.  Разрушится  наша   верная   и   веселая
гимназическая семья.
     Перед  экзаменами  в  саду  была устроена  сходка. На  нее созвали всех
гимназистов  нашего  класса, кроме евреев. Евреи  об  этой  сходке ничего не
должны были знать.
     На сходке было решено, что лучшие ученики  из  русских и поляков должны
на экзаменах хотя бы по одному предмету схватить четверку, чтобы не получить
золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей
их не принимали в университет.
     Мы  поклялись сохранить это решение  в тайне. К чести нашего класса, мы
не проговорились  об  этом ни  тогда, ни  после,  когда  были уже студентами
университета.  Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что почти никого из  моих
товарищей  по гимназии не  осталось в живых. Большинство  из  них погибло во
время  больших  войн,  пережитых моим поколением.  Уцелело  всего  несколько
человек.
     Была  еще вторая сходка. На ней мы условились, кто из нас должен помочь
писать сочинения некоторым гимназисткам Мариинской женской гимназии. Не знаю
почему, но  письменный  экзамен по русской  словесности они держали вместе с
нами.
     Переговоры  с   гимназистками   вел  Станишевский.   Он  принес  список
гимназисток, нуждавшихся в помощи. В списке было шесть имен.
     Мне  поручили  помочь гимназистке Богушевич. Я ее не  знал и никогда не
видел.
     Сочинение мы писали в актовом зале. Каждый  сидел за отдельным столиком
--  гимназисты  слева,  а  гимназистки  справа. По  широкому  проходу  между
гимназистками и нами прогуливались надзиратели. Они поглядывали, чтобы мы не
передавали друг другу записок, промокашек и других подозрительных предметов.
     Все  шесть гимназисток из списка Станишевского  селя около  прохода.  Я
старался  угадать,  которая из  них Богушевич. Фамилия  "Богушевич" вызывала
представление о полной украинке. Одна из гимназисток была полная, с толстыми
косами. Я решил, что это и есть Богушевич.
     Вошел  директор.  Мы  встали.  Директор  с треском  распечатал  плотный
конверт,  вынул  из  него бумагу с темой  сочинения, присланной из  учебного
округа,  взял  мел  и тщательно  написал  на  доске:  "Истинное  просвещение
соединяет нравственное развитие с умственным".
     Тревожный гул прошел по залу -- тема была гробовая.
     Мне  нельзя  было  терять  времени.  Я  тотчас  начал  писать  конспект
сочинения для Богушевич на узкой полоске бумаги.
     Во  время  выпускных  экзаменов нам разрешалось  курить.  Для этого  мы
поодиночке отпрашивались в курительную комнату в конце коридора. Там дежурил
одряхлевший  сторож Казимир -- тот самый, что привел меня в приготовительный
класс.
     По дороге в курилку я свернул в тонкую  трубку конспект и засунул его в
мундштук  папиросы. Я выкурил  папиросу, а окурок положил на подоконник,  на
условленное  место. Казимир  ничего  не заметил. Он сидел  на стуле и  жевал
бутерброд.
     Моя  задача была окончена.  После меня в  курилку  пошел  Литтауэр.  Он
бросил  на окно  свой окурок с конспектом, а из  моего достал  шпаргалку  и,
возвращаясь на место по проходу, подбросил ее на стол гимназистке Богушевич.
После  Литтауэра   это  же  проделали   Станишевский,  Регамэ   и  еще  двое
гимназистов. Их работа требовала ловкости и верного глаза.
     Я уже начал писать свое сочинение, когда в зал возвратился Литтауэр.  Я
следил за ним. Мне  хотелось посмотреть, как и кому он  подбросит шпаргалку.
Но  он сделал это так  быстро, что я ничего не заметил. Только  по тому, как
одна из  гимназисток начала  судорожно  писать, я понял, что  дело сделано и
Богушевич спасена.
     Но писать начала  не гимназистка с толстыми косами, а совсем другая.  Я
видел только ее худенькую спину, перекрещенную полосками от парадного белого
передника, и рыжеватые локоны на шее.
     На сочинение дали четыре часа.  Большинство из нас окончило его раньше.
Только гимназистки еще сидели, мучаясь, за столами.
     Мы вышли в сад. В нем  в этот день пело такое множество птиц, будто они
собирались здесь со всего Киева.
     В саду  чуть  не  вспыхнула  ссора  между  Литтауэром  и  Станишевским.
Литтауэр  сказал,  что   Станишевский   бездарно  устроил   всю  эту  помощь
гимназисткам. Станишевский  вскипел.  Он сиял от успеха своего предприятия и
ожидал славы, а не критики.
     --  В  чем  дело?   --  спросил  он  Литтауэра  задиристым   тоном,  не
предвещавшим ничего хорошего.
     --А в том,  что нам  ни на какого  черта не  надо  было  знать  фамилии
гимназисток,  которым мы пишем. Шесть гимназисток  -- шесть шпаргалок. Любую
шпаргалку получает  любая  гимназистка.  Зачем мне знать,  что  я  пишу  для
Богушевич или Яворской? Не  все  ли мне  равно!  Это только  осложнило дело,
когда мы подбрасывали шпаргалки.
     ---- Боже мой! -- Станишевский горестно покачал  головой.--Ты форменный
кретин!  У тебя  нет никакого  полета фантазии. Так знай, что  я сделал  это
нарочно.
     ~ Зачем?
     --  Мне это показалось ин-те-рес-нее! --  веско ответил Станишевский.--
Может быть,  на  этой  почве  вспыхнет между спасителем  и спасенной  жгучая
любовь! Ты об этом подумал?
     -- Нет.
     -- Ну и балда! -- отрезал  Станишевский.-- А  теперь -- к Франсуа. Есть
мороженое.
     После  каждого экзамена мы кутили на свои скромные деньги  --  ходили в
кондитерскую Франсуа и съедали там по пяти порций мороженого.
     Самым  трудным  для  меня  был  экзамен по  тригонометрии.  Я  все-таки
выдержал его. Экзамен затянулся до вечера.
     После  экзамена  мы  подождали,  пока  инспектор  объявил  отметки,  и,
обрадованные тем, что никто но провалился, шумно вырвались на улицу.
     Станишевский  изо всей силы швырнул вверх растрепанный учебник. С  неба
на мостовую, качаясь и  разлетаясь по сторонам, посыпались страницы. Нам это
понравилось. Мы все по  команде  метнули свои учебники  в небо. Через минуту
мостовая побелела от шелестящей бумаги. В спину нам засвистал городовой.
     Мы  свернули на Фундуклеевскую, потом на узкую Нестеровскую. Постепенно
все  разбрелись,  и  нас  осталось всего  пятеро:  Станишевский,  Фицовский,
Шмуклер, Хорожевский и я.
     Мы пошли  к Галицкому базару, где было  много  маленьких  закусочных  и
пивных. Мы решили напиться,  потому  что считали, что экзамены уже окончены.
Оставалась только латынь, но этого экзамена никто не боялся.
     Мы острили и хохотали.  В нас, по старомодному выражению, вселился бес.
Прохожие оглядывались на нас.
     На Галицком базаре мы зашли в пивную. От полов пахло пивом. Вдоль стены
были устроены дощатые  загоны,  обклеенные розовыми  обоями. Они  назывались
"отдельными кабинетами".  Мы  заняли  такой  "кабинет"  и  заказали  водку и
бефстроганов.
     Хозяин предусмотрительно задернул линялую  занавеску. Но мы так шумели,
что  время  от  времени  кто-нибудь  из посетителей приоткрывал  занавеску и
заглядывал к нам  в "кабинет". Всех  заглядывающих  мы угощали  водкой.  Они
охотно пили и поздравляли нас с "благополучным окончанием".
     Был уже поздний  вечер, когда хозяин вошел в наш "кабинет" и, скосив на
занавеску глаза, сказал вполголоса:
     -- Сипатый торчит за дверьми.
     -- Какой еще сипатый? -- спросил Станишевский.
     -- Из сыскного. Надо вам аккуратненько  выбираться во двор через задний
ход. А со двора есть проход на Бульварно-Кудрявскую улицу.
     Мы  не придали особой  важности  словам хозяина, но все же  вышли через
задний ход в зловонный темный двор. Мимо мусорных  ящиков и дровяных сараев,
нагибаясь,  чтобы  не  задеть головой за  протянутые  бельевые  веревки,  мы
выбрались на Бульварно-Кудрявскую. Никто за нами не шел.
     Мы  вышли  из  подворотни на  тускло  освещенный  тротуар.  Там  стоял,
под