лась  пению  в  Московской
консерватории. У нее было прекрасное контральто.
     Тетя Надя приезжала  на пасху и летом к бабушке в Черкассы.  Сразу же в
тихом просторном доме делалось шумно и тесно. Она играла с нами и носилась с
хохотом  по  навощенным   полам  --  стройная,  тоненькая,  с  растрепанными
белокурыми волосами и чуть приоткрытым свежим ртом.
     В серых ее глазах сверкали всегда крупинки золота. Глаза эти смеялись в
ответ  на  все: на любую шутку,  веселое слово, даже в  ответ на  брезгливую
морду кота Антона, недовольного нашим весельем.
     --Для Нади все трын-трава! -- говорила с легким осуждением мама.
     Беспечность тети Нади вошла в нашей семье в поговорку. Она часто теряла
перчатки, пудру, деньги, но никогда этим не огорчалась.
     В день ее приезда мы подымали крышку  рояля, и он стоял открытым до тех
пор, пока тетя Надя не возвращалась в свою веселую и хлебосольную Москву.
     Груды нот валялись на  креслах. Дымили свечи. Рокотал рояль, и я иногда
просыпался ночью от грудного и нежного голоса, певшего баркаролу.
     Плыви, моя гондола,
     Озарена луной.
     Раздайся баркарола
     Над сонною волной.
     А  утром меня  будило вкрадчивое пение, почти шепот, около самого уха и
щекочущие мои щеки волосы тети Нади, "Вставай скорей,--пела она,--не  стыдно
ль спать, закрыв глаза,  предавшись  грезам?  Давно малиновки звенят,  и для
тебя раскрылись розы!"
     Я открывал глаза,  она целовала меня, тотчас исчезала, а через минуту я
слышал, как она уже кружилась по  залу в быстром вальсе со своим  братом  --
юнкером  дядей  Колей.  Он  тоже  иногда  приезжал  к  бабушке  на  пасху из
Петербурга.
     Я вскакивал, предчувствуя бурный, веселый неожиданный день.
     Когда тетя Надя пела, даже дедушка  открывал  настежь дверь на лестницу
из мезонина и говорил потом бабушке.
     -- откуда только у Нади эта цыганская кровь?
     Бабушка уверяла, что у Нади кровь не цыганская, а польская. Ссылаясь на
литературные примеры и  историю Речи  Посполитой, она доказывала, что  среди
полек  часто  бывали  такие  неудержимо  веселые,  взбалмошные  и  беспечные
женщины.
     --  Вот именно!--отвечал язвительно дедушка и плотно  затворял за собой
дверь.--Вот  именно!  --  громко,  повторял  он  за  закрытой дверью, садясь
набивать папиросы.
     Однажды, я помню, была поздняя пасха. В Черкассах уже  зацвели сады. Мы
приехали из Киева на пароходе. Потом из Москвы приехала тетя Надя.
     Я  любил  пасху,  но  боялся  предпасхальных   дней,  потому  что  меня
заставляли часами растирать миндальные  зерна или взбивать ложкой  белки.  Я
уставал от этого и даже втихомолку плакал,
     Кроме  того,  перед  пасхой  в  бабушкином  доме  начинался беспорядок.
Женщины в подоткнутых юбках мыли фикусы, рододендроны, окна и полы, выбивали
ковры и мебель, чистили медные ручки на  дверях и окнах. Нас вечно гоняли из
комнаты в комнату.  После  уборки  происходило  священнодействие  -- бабушка
делала  тесто для куличей, или, как их называли у нас в семье, для "атласных
баб". Кадку с желтым пузырчатым  тестом  укутывали ватными одеялами,  и пока
тесто не всходило, нельзя было бегать по комнатам,  хлопать дверьми и громко
разговаривать.  Когда по улице проезжал извозчик, бабушка очень пугалась: от
малейшего сотрясения тесто могло "сесть", и тогда прощай высокие ноздреватые
куличи, пахнущие шафраном и покрытые сахарной глазурью!
     Кроме   куличей,  бабушка  пекла  множество  разных  "мазурок"  --сухих
пирожных с изюмом и миндалем. Когда противни с горячими "мазурками" вынимали
из  печки,   дом  наполнялся  такими  запахами,  что  даже  дедушка  начинал
нервничать  в  своем  мезонине.  Он открывал  дверь  и  заглядывал  вниз,  в
гостиную, где был уже накрыт тяжелыми скатертями длинный мраморный стол.
     В  страстную субботу в  доме  наконец воцарялись  прохладная чистота  и
тишина. Утром нам давали по стакану жидкого чая с сухарями, и потом уже весь
день до разговения после  заутрени мы ничего не  ели. Этот легкий голод  нам
нравился.  День   казался  очень  длинным,  в  голове  чуть  позванивало,  а
требование бабушки поменьше болтать настраивало нас на торжественный лад.
     В полночь мы отправлялись к заутрене. Меня одевали в матросские длинные
брюки, в  матросскую  курточку с  золотыми  пуговицами  и больно причесывали
щеткой волосы.  Я  смотрел на себя в зеркало,  видел  страшно взволнованного
румяного мальчика и был очень доволен.
     Из  своих  комнат выходила тетушка Евфросиния Григорьевна. Она  одна не
принимала участия в  праздничных  приготовлениях. Она  всегда болела,  редко
разговаривала и только ласково улыбалась в ответ на нашу веселую болтовню.
     Она выходила в глухом синем платье, с золотой  цепочкой от часов на шее
и красивым бантом, приколотым к  плечу.  Мама объяснила мне,  что  этот бант
называется "шифром", что это награда за  образцовое окончание института, где
тетушка Евфросиния Григорьевна училась.
     Мама надевала свое праздничное серое платье, а отец --  черный костюм с
белым жилетом.
     Потом  появлялась  бабушка -- торжественная и  красивая,  вся  в черном
шелку, с  искусственным цветком гелиотропа, приколотым к  корсажу.  Ее седые
гладкие  волосы были видны из-под  кружевной наколки. Платье ее  шуршало,  и
двигалась она легко,--бабушка молодела в эту ночь.
     Она   зажигала  лампадки,  после  этого   натягивала  черные  кружевные
перчатки, и отец подавал ей мантилью с широкими завязками из лент.
     - Вы, конечно, не пойдете к заутрене? -- любезно, но холодно спрашивала
его бабушка.
     - Нет, Викентия Ивановна,-- отвечал отец улыбаясь.-- Я прилягу немного.
Меня разбудят, когда вы вернетесь из церкви.
     - Ох,- говорила  бабушка и вздергивала плечами, поправляя мантилью,-- У
меня одна надежда, что богу надоели ваши шутки и он махнул на вас рукой.
     - Я тоже сильно рассчитываю на это,-- учтиво отвечал отец.
     Бабушка подымалась на минуту в мезонин попрощаться  с  дедом. Когда она
спускалась от деда, в зал входила тетя Надя. Она всегда опаздывала.
     Она не  входила -- она влетала, как тонкая  сверкающая  птица, в  белом
платье из легкого шелка с треном  и буфами. Она тяжело дышала, и желтая роза
трепетала у нее на груди.
     Казалось, весь свет, вся радость мира сияли в ее потемневших глазах.
     Бабушка останавливалась на лестнице и подносила платок к глазам. Она не
могла  сдержать  слез  при  виде  красоты своей  младшей дочери. Каждый  раз
бабушка,  очевидно, думала о судьбе тети  Нади, о том,  что  будет  с  ней в
суровой этой жизни, и мысли эти невольно заставляли бабушку прослезиться.
     На этот  раз, когда  мы возвратились из церкви, отец не спал. Он открыл
настежь окна из гостиной в сад. Было очень тепло.
     Мы  сели за стол разговляться. Ночь стояла рядом с нами. Звезды мерцали
прямо в  глаза.  Из сада долетало попискиванье бессонной птицы. Все говорили
мало  и  прислушивались  к   то  возникавшему,  то  затихавшему   в  темноте
колокольному звону.
     Тетя Надя сидела бледная,  усталая.  Я  заметил,  как отец передал ей в
передней, когда помогал снять пелерину, синюю телеграмму.
     Тетя Надя вспыхнула и скомкала телеграмму.
     После разговения меня тотчас послали спать. Проснулся я поздно, когда в
столовой звенели чашки и взрослые уже пили кофе.
     За обедом тетя  Надя  сказала,  что  получила  телеграмму из  соседнего
городка  Смелы  от  своей подруги  Лизы Яворскои.  Лиза приглашает тетю Надю
приехать погостить на один день к себе в усадьбу около Смелы.
     --  Я хочу поехать завтра,-- сказала  тетя Надя, взглянула на бабушку и
добавила: -- И возьму с собой Костика. Я покраснел от счастья.
     --  Бог  с  тобой,--  ответила  бабушка,-- поезжайте,  но  смотрите  не
простудитесь.
     -- Они вышлют за нами лошадей,-- сказала тетя Надя.
     От  Черкасс до  Смелы был  час  езды поездом.  На станции  в Смеле  нас
встретила Лиза Яворская, толстая и смешливая девица. В пароконном экипаже мы
проехали  через чистый и  красивый  городок.  Под  зелеными обрывами  тихими
омутами  разлилась  река  Тясмин.  Только  посредине  омутов серебрилось  ее
медленное течение. Было жарко. Над рекой летали стрекозы.
     Когда мы  въехали в пустынный парк за городом,  Лиза  Яворская сказала,
что здесь любил гулять Пушкин.  Я  не мог поверить,  что Пушкин бывал в этих
местах и  что я  нахожусь там, где бывал он. В то время  Пушкин казался  мне
существом легендарным. Его блестящая жизнь должна была, конечно, проходить в
стороне от этих украинских захолустий.
     -- Рядом Каменка, бывшее имение Раевских,-- сказала Лиза Яворская.-- Он
подолгу гостил у них и написал здесь чудные стихи.
     - Какие? -- спросила тетя Надя.
     Играй, Адоль,
     Не знай печали.
     Хариты, Лель
     Тебя венчали
     И колыбель
     Твою качали.

     Я не знал, что  значит "хариты" и "Лель", но певучая сила этих  стихов,
высокий  парк, столетние липы и  небо, где плыли облака,-- все это настроило
меня на сказочный  лад. Весь  этот день остался у меня в памяти как праздник
тихой и пустынной весны.
     Лиза Яворская остановила  экипаж в  широкой  аллее.  Мы вышли и пошли к
дому по боковой дорожке среди густого шиповника.
     Неожиданно из-за поворота дорожки вышел загорелый бородатый человек без
шапки.  Охотничья  двустволка  висела у него  на  плече. В  руке он нес двух
убитых уток. Куртка его была расстегнута. Виднелась крепкая коричневая шея.
     Тетя Надя остановилась, и я заметил, как сильно она побледнела.
     Загорелый человек сломал  большую ветку шиповника с бутонами, исцарапал
в кровь руки  и подал эту  ветку  тете  Наде.  Она  осторожно  взяла колючий
шиповник, протянула бородатому руку, и он поцеловал ее.
     --  У   вас  волосы   пахнут  порохом,--сказала  тетя  Надя.--  И  руки
исцарапаны. Надо вынуть колючки.
     -- Пустое! -- сказал он и улыбнулся.
     У него были ровные зубы. Сейчас, вблизи, я увидел, что он совсем еще не
старый человек.
     Мы пошли к дому. Бородатый  говорил очень странно,  обо всем сразу -- о
том,  что  он  приехал  из  Москвы  два дня  назад, что  здесь  чудесно, что
послезавтра  он  должен  везти  свои картины на  выставку в Венецию, что его
околдовала цыганка -- натурщица художника Врубеля -- и что он вообще человек
пропащий и спасти его может только голос тети Нади.
     Тетя  Надя  улыбалась. Я  смотрел  на него.  Он  очень  мне нравился. Я
догадался,  что  это был художник. От него действительно пахло порохом. Руки
его были  покрыты  липкой сосновой смолой. Из черных  утиных клювов  изредка
капала на дорожку яркая кровь.
     В густых  волосах у художника запуталась  паутина, застряла хвоя и даже
сухая  веточка.  Тетя Надя  взяла  его  за  локоть, остановила и вынула  эту
веточку.
     ---- Неисправимый! -- сказала она.-- Совсем мальчишка,-- добавила она и
грустно улыбнулась.
     --  Вы  поймите,--  умоляющим   голосом   пробормотал   он,--  как  это
замечательно! Я продирался через молодой сосняк,  изодрался вконец, но какой
запах,  какие  сухие  белые  гвоздики,  рыжая  хвоя,  какая  паутина!  Какая
прелесть!
     -- Вот за это я вас и люблю,--тихо сказала тетя Надя.
     Художник  вдруг снял  ружье  с  плеча и  выстрелил из  обоих стволов  в
воздух.  Вырвалась струя синего порохового дыма. Залаяли и  понеслись к  нам
собаки. Где-то вскрикнула и закудахтала испуганная курица.
     -- Салют жизни! -- сказал художник.-- Чертовски чудесно жить!
     Мы подошли к дому, окруженные взволнованными лающими собаками.
     Дом был  белый, с колоннами и полосатыми шторами на окнах. К  нам вышла
маленькая пожилая женщина в  бледно-лиловом платье, с лорнетом,  вся в седых
кудряшках  --  мать  Лизы  Яворской.  Она  щурилась  и  долго,  сжимая руки,
восхищалась красотой тети Нади.
     В  прохладных  комнатах дул ветер,  туго натягивал шторы, сбрасывал  со
стола   газеты   "Русское   слово"  и  "Киевскую  мысль".   Всюду   бродили,
принюхиваясь,  собаки.  Услышав какие-нибудь подозрительные  звуки из парка,
они сразу срывались и  с громким лаем, налетая  друг на  друга, мчались,  из
комнат наружу.
     Солнечные пятна бегали от ветра по  комнатам, перебирали всякие вещи --
вазы, медные  колесики на  ножках рояля, золотые рамы,  брошенную  на столик
соломенную шляпку тети Нади и синие  стволы  ружья: его бородатый положил на
подоконник.
     Мы  пили в столовой густой кофе.  Художник рассказывал мне, как он удил
рыбу в  Париже  прямо  с  набережной против  Собора  богоматери.  Тетя  Надя
смотрела на него и ласково усмехалась. А мать Лизы все повторяла:
     -- Ах, Саша! Когда же вы будете взрослым! Пора уже, наконец!
     После кофе художник  взял  тетю  Надю и меня  за  руки  и повел в  свою
комнату. Там валялись  кисти,  раздавленные тюбики  с  краской  и вообще был
беспорядок. Он начал торопливо  собирать разбросанные рубахи, ботинки, куски
холста, сунул  все это под тахту, потом набил  трубку маслянистым табаком из
синей жестянки, закурил и велел, чтобы мы с тетей Надей сели на подоконник.
     Мы  сели. Солнце сильно  грело  нам спины. Художник подошел  к картине,
висевшей на стене и закрытой холстом, и снял холст.
     [:]--  Ну вот! --  пробормотал он  растерянным голосом.-- Ни
черта у меня не вышло.
     На  картине была изображена тетя Надя. Тогда я еще  ничего не понимал в
живописи. Я слышал споры отца с дядей Колей о  Верещагине и Врубеле. Но я не
знал ни одной хорошей картины. Те,  что висели у бабушки, изображали угрюмые
пейзажи  со скучными деревьями и  оленями у ручья  или  висящих вниз головой
коричневых уток.
     Когда художник открыл портрет, я невольно засмеялся от радости. Портрет
был неотделим от сияющей весенней красоты тети Нади, от солнца, что лилось в
старый  парк золотыми  водопадами,  от  ветра,  сквозившего по  комнатам,  и
зеленоватого отблеска листьев.
     Тетя Надя долго смотрела на портрет, потом слегка взъерошила  художнику
волосы и быстро вышла из комнаты, не сказав ни слова.
     -- Ну, слава  богу! -- вздохнул  художник.-- Значит, можно  везти  этот
холст на выставку в Венецию.
     Днем  мы катались на лодке по  Тясмину.  Тени от  парка лежали  на воде
зеленой зубчатой стеной. В глубине были видны  не успевшие еще дотянуться до
поверхности воды круглые листики кувшинок.
     Вечером  перед  отъездом   тетя  Надя  пела  в  низком  зале.  Художник
аккомпанировал ей и сбивался из-за того, что его пальцы, измазанные  смолой,
прилипали к клавишам.
     Первые встречи, последние встречи, Милого голоса звуки любимые...
     А потом  мы снова ехали в пароконном экипаже в Смелу. Художник  с Лизой
нас провожали.  Лошади  стучали копытами по  твердой дороге.  С  реки  несло
сыростью, квакали лягушки. Высоко в небе горела звезда.
     На станции Лиза  повела меня в  буфет купить мороженого, а  тетя Надя и
художник остались  на  скамейке  в  станционном  палисаднике.  Мороженого  в
буфете, конечно, не было, и когда мы вернулись, тетя Надя и художник все так
же сидели, задумавшись, на скамейке.
     Вскоре тетя Надя уехала в Москву, и я ее больше не видел.  На следующий
год на масленой она  ездила на тройке в Петровский  парк, пела на морозе,  у
нее началось воспаление легких, и перед самой пасхой она умерла. На похороны
ее ездили бабушка, мама и даже отец.
     Я очень тосковал тогда. И  до сих  пор я не могу забыть  тетю Надю. Она
навсегда осталась для меня воплощением всей прелести девичества, сердечности
и счастья.
     В коробке перекатывались белые  мягкие  шарики. Я бросал такой шарик  в
таз с водой. Шарик начинал набухать,  потом  раскрывался и превращался  то в
черного слона с красными глазами, то в оранжевого дракона  или цветок розы с
зелеными листьями.
     Эти сказочные китайские шарики из бузины  привез мне из Пекина мой дядя
и крестный отец Иосиф Григорьевич, или попросту дядя Юзя.
     -- Авантюрист чистой воды! -говорил о нем мой отец, но не с осуждением,
а даже с некоторой завистью.
     Он  завидовал  дяде Юзе потому, что  тот  изъездил  всю Африку,  Азию и
Европу,  но совсем не как благонравный турист, а как завоеватель -- с шумом,
треском,   дерзкими   выходками  и   неистребимой  жаждой  заводить   всякие
невероятные  дела в любом уголке земли: в  Шанхае и Аддис-Абебе, в Харбине и
Мешхеде. Все эти дела кончались крахом.
     -- Мне  бы  дорваться  до  Клондайка,--говаривал дядя  Юзя.-- Я  бы  им
показал, американцам!
     Что именно собирался он  показать клондайкским отпетым золотоискателям,
оставалось  неизвестным. Но  было  совершенно  ясно,  что  он  действительно
показал бы им что-нибудь такое, что слава о нем прогремела бы по всему Юкону
и Аляске.
     Может  быть,  он  был  рожден  для  того,  чтобы  сделаться  знаменитым
исследователем  и  путешественником,   равным   Николаю  Пржевальскому   или
Ливингстону.  Но жизнь  в тогдашней  РОССИИ и  в то время --  его  мой  отец
называл  "безвременьем"  --  исковеркала  дядю  Юзю. Благородная  страсть  к
путешествиям вылилась у него в  беспорядочное и бесплодное скитальчество. Но
дяде  Юзе я  все же обязан тем, что земля после его рассказов стала казаться
мне смертельно интересной, и это ощущение я сохранил на всю жизнь.
     Бабушка Викентия Ивановна считала дядю  Юзю "божьим наказанием",  белой
вороной   в   нашей  семье.  Когда  она  сердилась  на  меня  за  шалости  и
непослушание, она говорила:
     -- Смотри, чтобы из тебя не вышел второй дядя Юзя!
     Бедная бабушка! Она не подозревала, что  жизнь  этого дяди казалась мне
совершенно великолепной. Я только и мечтал быть "вторым дядей Юзей".
     Дядя  Юзя всегда появлялся у  нас  в Киеве  или у  бабушки в  Черкассах
внезапно  и  так  же  внезапно   исчезал,  чтобы  через  год-полтора   снова
оглушительно  позвонить  у  дверей  и наполнить квартиру  хрипучим  голосом,
кашлем, клятвами и  заразительным смехом. И  каждый  раз вслед за дядей Юзей
извозчик втаскивал по полу тяжелые чемоданы со всякими редкостями.
     Дядя  Юзя  был  высокий  бородатый  человек  с  продавленным  носом,  с
железными  пальцами  --  ими  он гнул серебряные  рубли,--  с  подозрительно
спокойными глазами, в глубине которых никогда не исчезало лукавство.
     Он,  как говорил  отец, "не боялся ни бога, ни черта,  ни  смерти",  но
жалко терялся и размякал от женских слез и детских капризов.
     Первый раз я увидел его после англо-бурской войны.
     Дядя Юзя пошел добровольцем  к бурам. Этот  поступок  -- героический  и
бескорыстный -- сильно возвысил его в глазах родственников.
     Мы, дети,  были потрясены  этой  войной. Мы жалели  буров, дравшихся за
свою независимость, и  ненавидели  англичан. Мы знали  во  всех подробностях
каждый  бой,  происходивший  на  другом  конце  земли,--  осаду  Ледис-мита,
сражение  под  Блюмфонтейном и  штурм горы Маю-бы. Самыми популярными людьми
были у  нас бурские генералы Деветт, Жубер и Бота.  Мы  презирали надменного
лорда Китченера и издевались над тем, что английские солдаты воюют в красных
мундирах. Мы зачитывались книгой "Питер Мариц, молодой бур из Трансвааля".
     Но  не только мы --  весь культурный мир с замиранием сердца следил  за
трагедией,  разыгравшейся  в  степях  между  Ваалем и  Оранжевой  рекой,  за
неравной  схваткой  маленького  народа  с  могучей  мировой  державой.  Даже
киевские шарманщики, игравшие до  тех  пор только  "Разлуку", начали  играть
новую песню: "Трансвааль, Трансвааль,  страна моя, ты вся горишь в огне". За
это мы отдавали им пятаки, припрятанные на мороженое.
     Англо-бурская  война была  для мальчиков  вроде  меня крушением детской
экзотики. Африка оказалась совсем  не такой, какой мы воображали  ее себе по
романам из  "Вокруг света"  или  по дому  инженера Городецкого на Банковской
улице в Киеве.
     В  стены  этого  серого   дома,  похожего   на  замок,  были  вмурованы
скульптурные изображения  носорогов,  жирафов,  львов, крокодилов, антило