ветов -- свидетелей кругосветной славы -- хорошо видно
море.
     Оно  не сверкает  лазурью,  бирюзой, сапфиром,  аквамарином  и  прочими
красотами южных морей.
     Оно зеленоватое  и тихое. Единственным его украшением  являются облака.
Море охотно отражает их, понимая, что они оживляют его простор.
     Облака медленно  подымаются с юга. Они похожи на средневековые города с
крепостными башнями, соборами, базиликами, триумфальными  арками, блестящими
рыцарскими знаменами-орифламмами и дальним планом снежных гор -- Монбланов и
Монтероз.
     Какой-то сумасбродный художник причудливо осветил  эти города. И облака
сияют, разгораясь к закату, всеми полуцветами вечерней  зари -- от синего до
золотого и от пурпурного до серебряного".
     Я читал эту запись,  и что-то  знакомое  мучило меня. Я искал  хотя  бы
какого-нибудь названия, имени, чтобы узнать этот город. Я  уже догадывался в
глубине души, о каком городе идет речь, но не был еще окончательно  уверен в
этом.
     Ara!  Вот! Наконец!  "Удивительно,  что в  книгах одного замечательного
нашего писателя -- уроженца  этого города  --  не  отразилось  ничего, о чем
сказано выше,-- ни моря, ни порта, ни акации, ни черных парусов".
     В этих словах заключалась разгадка. Ну конечно, все это было написано о
Таганроге -- родине Чехова.
     Как только  я догадался об этом, все прочитанное  ожило, потеряло налет
отстраненности, какой был во время  чтения, и  приобрело резкую выпуклость и
реальность.
     Да, это был Таганрог. Таким я  его увидел в 1916 году, когда приехал из
Юзовки и прожил в нем до поздней осени.
     Таким  я увидел его  потому,  что  был молод и  романтически  настроен,
зачитывался стихами и морскими книгами и видел то, что мне хотелось видеть.
     Поэтому я долгое время боялся попасть  в Таганрог в зрелые годы,  чтобы
не разочароваться и  не застать его совершенно непохожим на тот город, каким
он впервые явился передо мной.
     Что   делать!   С   возрастом  мы   теряем   спасительную   способность
преувеличивать.
     Но в 1952  году  осенью я случайно попал в Таганрог  и убедился,  что в
молодости я был все же  прав. Таганрог был так же  хорош. Он не потерял свою
прелесть, хотя она и  приобрела иной характер. Сейчас это был город учащейся
молодежи --  юношей и девушек,  звонких перекличек  на улицах, смеха,  пачек
книг в руках, пения и споров.
     А  там,  где в  1916  году  были  невзрачные окраины,  появились  новые
маленькие  нарядные  города  --  рабочие поселки  около  новых заводов.  Они
окружали старый Таганрог шумным кольцом.
     Но в самом Таганроге было  по-прежнему пустынно, уютно и  тихо. Рыбачьи
банды на черных парусах  отрывались от берега и уходили  в море  так плавно,
что с горы, где стоит бронзовый Петр, казалось, будто ветер разносит по морю
черные осенние листья.
     В  1916  году я поселился в Таганроге в гостинице Кумбарули -- большой,
пустой и прохладной. Она была построена еще в те баснословные времена, когда
Таганрог был богатейшим  городом на  Азовском море --  столицей греческих  и
итальянских негоциантов.
     Тогда в Таганроге блистала итальянская  опера, в  нем жили Гарибальди и
поэт  Щербина,  влюбленный  в Элладу,  в  нем  жил  и умер  плешивый  щеголь
Александр Первый, окруженный изысканной свитой.
     Но вскоре Одесса и  Мариуполь отняли у Таганрога его богатства, и город
затих и опустел.
     В гостинице Кумбарули были  такие высокие комнаты, что вечером  потолки
тонули в темноте, свет ламп  не доходил до них. Потемневшие фрески на стенах
изображали классическую страну  с руинами, каскадами  и томными пастушками в
красных юбках. Пастушки вязали, конечно, венки.
     Первые  два  месяца  я  работал  на  котельном  заводе  Нев-Вильдэ.  Он
принадлежал бельгийской акционерной компании.
     Завод стоял за городом  в знойной  степи. В мастерских был слышен треск
кузнечиков.
     Когда я  приехал, на  заводе шла  сборка  единственного гидравлического
пресса для выделки снарядных стаканов. По светлым и пустым мастерским ходили
инженеры-бельгийцы в панамах и разноцветных подтяжках. Они относились к нам,
русским рабочим,  высокомерно  и  недоверчиво.  Во всяком  случае, у  них не
сходила с лица кислая гримаса.
     На  заводе по существу шла непрерывная итальянская забастовка. Работали
уныло, вяло и так медленно, что за два месяца мы едва собрали только станину
для пресса.
     В  городе было  уже  голодно, не  всегда хватало хлеба. Цены  росли,  и
питались  мы  преимущественно  сельтерской  водой  с  галетами.  Эти соленые
морские галеты целыми ящиками добывали из-под полы в интендантских складах и
делили поровну между рабочими нашего цеха.
     В гостинице жить было дорого, и я вскоре снял комнату у  некоего Абраши
Флакса -- развязного и шумного комиссионера.
     Абраша Флакс  был  уверен,  что помимо  работы  на  заводе  я пишу  еще
рассказы  о Джеке-Потрошителе и знаменитых американских сыщиках Нике Картере
и Нате Пинкертоне.
     Другой литературы  Абраша не признавал. Его беспорядочная квартира была
завалена растрепанными книжонками, отпечатанными на дрянной серой бумаге, но
с цветными обложками, изображавшими  чудовищные преступления  бандитов  и не
менее чудовищные подвиги сыщиков.
     Особенно запомнилась мне одна обложка, где был изображен Нат Пинкертон,
попавшийся в  лапы убийце-негру. Негр держал  Пинкертона на вытянутых руках,
схватив его  за  талию, над  бездонной пропастью,  а  Пинкертон хладнокровно
наводил на убийцу  два  револьвера.  Мораль этой картинки была  ясна,-- если
негр разнимет руки и выпустит Пинкертона, то  сыщик  успеет влепить  в негра
две пули. Очевидно, убивать друг друга ни  сыщику, ни негру не было никакого
резона. Абраша Флакс восторгался этой обложкой.
     У Абраши была жена -- маленькая, плаксивая, вся  в  черных кудряшках, с
жалобным голосом и въедливыми глазами.
     --  Вы  не  смотрите,  что она  маленькая,--  говорил мне  доверительно
Абраша,-- а вы смотрите, что она злая, как бешеная кошка. Чем с  такой жить,
так лучше утопиться в море.
     Абраша не  топился, но искал  веселых отвлечении на стороне.  Однажды я
встретил его на лодочной  пристани с жеманной волоокой девицей. На ее шляпке
качались  бархатные  красные маки.  Девица игриво вертела  на плече японский
зонтик с изображением купающихся негритянок,
     Абраша  взял  лодку и  поехал  с девицей кататься по  морю. Когда лодка
отошла  подальше   от  берега,   девица  начала  подозрительно   хохотать  и
повизгивать.
     Лодочник Лагунов,  человек суровый и  недовольный, сказал,  что  Абраша
Флакс  --  маклак и  бабник  и когда-нибудь ему  умоют  за  это  его сальную
личность. Давать такому человеку лодку для катанья -- только поганить море.
     Каждый  раз, когда мадам  Флакс узнавала о новой измене Абраши, в  доме
подымался неистовый содом.
     Прежде  всего  мадам  Флакс  выбегала  в  капоте  во  двор  и   кричала
трагическим голосом, воздев к нему худые руки:
     -- Слушайте, честные  женщины! Слушайте  все! Опять он спутался с  этой
дрянью, с этой паршивой Люськой! Чтобы  мне домой не  дойти, если я  не убью
эту гадюку и сама не отравлюсь кислотой. Дайте мне ее! Дайте!
     После этого  мадам  Флакс  бросалась  на улицу,  очевидно в  аптеку  за
кислотой,  а может быть,  на поиски  Люськи. Сердобольные хозяйки  со  двора
догоняли ее, приводили, рыдающую, домой и наперебой успокаивали:
     -- Не волнуйтесь так, мадам Флакс,  это же разрывает  сердце. Пожалейте
свои женские нервы! У каждого мужчины есть свои недостатки.
     --   Приведите  мне  маму!--  рыдала   мадам  Флакс.--  Мою  добренькую
старенькую маму. С Телеграфного переулка, дом пять! И сестрицу Берту. И тетю
Софочку. И моего умненького  Боречку. Пусть они судят его  Страшным судом! И
приведите мне  его самого,  этого  негодяя, иначе  я не  знаю, что я с собой
сделаю.
     Она  начинала кататься по полу, бить  ногами и  визжать. Женщины охали,
метались, поили ее  валерьянкой, пока  наконец не появлялась  суровая тучная
старуха  с седыми  усами  --  добренькая мама. Она кричала  еще  из передней
громовым хриплым басом:
     -- Тихо мне! Что это  за  гармидор  и цыганский  базар! Вылейте  на нее
ведро холодной воды!
     Мадам  Флакс мгновенно затихала и только  стонала тоненько, как раненая
птица.
     -- Мне уже  обрыдло,-- гремела добренькая старенькая мама,-- возиться с
этой ненормальной  дурой! Заткнись,  припадочная!  На  кого  ты  похожа!  На
последнюю  расхлыстанную Хиврю. Встань, умойся, и чтобы я  больше не слышала
от тебя ни одного слова, идиотка!
     А через час или два во дворе, как раз под окном моей комнаты, собирался
семейный суд.  Приходили все,  в  том числе  и  сестрица  Берта с  маленьким
умненьким Боречкой.
     Было необъяснимо и  мерзко,  что визгливая  семейная склока обязательно
выносилась на люди, во двор, и обсуждалась при жадном любопытстве соседей.
     Во  двор  вытаскивали  круглый  стол,  покрытый  вязаной  скатертью,  и
расшатанные венские стулья. Все  рассаживались на стульях вокруг стола. Один
только Абраша сидел с убитым видом несколько в стороне, как подсудимый.
     Суд начинался не сразу. Ждали  раввина.  Пока же  все молчали, с укором
поглядывая на Абрашу.
     На суд  Абраша  всегда приходил  в растерзанном виде --  в рубашке  без
вортничка, подтяжках и расшнурованных ботинках. Может быть, он хотел вызвать
этим жалость,  а может быть, этот вид выражал, по мнению Абраши, раскаяние и
заменял древний обычай посыпать голову пеплом.
     Потом  приходил добродушный  старый  раввин, сморкался  на  весь  двор,
садился в  мягкое кресло, долго  вытирал  клетчатым платком бороду, говорил:
"Опять начинаются фигли-мигли",-- и происходило разбирательство.  Велось оно
по-еврейски,  но  это  обстоятельство  нисколько  не  мешало  многочисленным
русским зрителям переживать все перипетии семейной драмы.
     Все  кончалось примирением.  Раввина  уводили угощать в квартиру, и  на
некоторое время устанавливалась тишина.
     Работы на  заводе Нев-Вильдэ было немного.  Я  рано  возвращался домой,
много писал и читал.
     Я записался в городскую  библиотеку.  Там  в  отдельных  шкафах  стояли
книги, подаренные Чеховым.  Их на  руки  не выдавали,  но  иногда показывали
читателям.
     Это  были книги полузабытых писателей  --  Потапенки,  Щеглова, Эртеля,
Измайлова, Баранцевича, Муйжеля, с авторскими автографами или с дарственными
надписями Чехова -- тонкими, без нажима, похожими на докторские рецепты.
     Жизнь  шла так спокойно, что я установил в ней  даже  некоторый твердый
порядок. Писал  я дома, читать же уходил  в порт,  на один  из  разоруженных
корветов, чаще всего на "Запорожец".
     Я сдружился со сторожем, и  он пускал  меня на  корвет в  любое  время.
Иногда в теплые ночи я даже оставался ночевать на "Запорожце".
     Я  брал шлюпку у лодочника  Лагунова,  подплывал  к корвету, привязывал
шлюпку к отвесному  железному трапу  и подымался по  этому трапу  на высокую
палубу.
     Я привозил с собой немного еды, а чай мы кипятили вместе со сторожем.
     Мне  казалось,  а  может быть,  это  было и  действительно  так, что  я
здоровею от солнца и легкого голода,-- я его испытывал тогда все время.
     Я читал подряд и  выучивал наизусть всех  поэтов, книги которых брал  в
библиотеке.
     Меня  покоряла музыка стихов. Только в стихах  раскрывалось  до предела
певучее богатство русского языка.
     В  стихах слова звучали как бы наново, как  бы  только  что найденные и
сказанные впервые.  Я  бывал  потрясен их  точностью, выразительной  силой и
блеском.
     Я  мог  без конца повторять отдельные любимые  строфы. Каждый день  они
менялись. Одна строфа уступала место другой.
     То я  вспоминал  Лермонтова:  "Немая степь синеет, и  венцом серебряным
Кавказ  ее  объемлет", то  пушкинские слова о том, что  "каждый  день уносит
частицу  бытия", то тютчевский  весенний гром, похожий на  то, как "ветреная
Геба,  кормя  Зевесова  орла, громокипящий  кубок  с неба,  смеясь, на землю
пролила", то фетовскую весну: "Из царства льдов, из царства вьюг и снега как
свеж и чист твой вылетает май".
     Я  был окружен  толпой поэтов. Я  беседовал  с ними.  У меня  кружилась
голова от множества их мыслей и образов, литых и драгоценных. Откуда все это
бралось, из каких глубин ясной и горячей души!
     Я чувствовал себя  владетелем богатств. Со мной говорили Леконт де Лиль
и  Гейне,  Верхарн и Берне. И при этом они говорили  мне все лучшее, что они
могли сказать.  Разве  это  не  было  счастьем? Меня  удивляли тогда еще,  в
молодости, и удивляют  сейчас  люди, которые  не  понимают  или  не замечают
этого.
     Я был  твердо  уверен, что  иностранные  поэты лучше звучат  в  русских
переводах, чем на своем родном языке.
     Особенно мне запомнились тогда стихи Эредиа. Они  подходили к Азовскому
побережью с его  обрывистыми мысами, степями  и  ощущением  древности. Стихи
Эредиа я знал наизусть. Мне трудно удержаться, чтобы не повторить их сейчас:
     Разрушен  древний храм на  мысе  над обрывом. Перемешала смерть в рудой
земле  пустынь  Героев  бронзовых  и мраморных  богинь,  Покоя  славу  их  в
кустарнике дремливом...
     И   рядом  звучал  забытый  Мей:  "Феб  златокудрый  закинул  свой  щит
златокованый за море, и растекалась на мраморе вешним румянцем заря".
     И  тут  же пели широкие и светлые, как дыхание  утра, строки Александра
Блока:
     О, весна без конца и без краю -- Без конца и без краю мечта! Узнаю тебя
жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита.
     Стихи  были для меня такой же реальностью,  как хлеб, работа на заводе,
как  солнце  и воздух. Они заставляли 'меня жить в постоянном напряжении,  в
неожиданном* и разнообразном мире. Они несли  меня, как пенистый поток несет
оторванную от дерева ветку. Я не мог сопротивляться им.
     Все  окружающее я видел сквозь прозрачное вещество  стихов. Сначала мне
казалось, что это окружающее приобретало иной раз от прикосновения поэзии то
содержание, какого в нем и не было, приобретало преувеличенный блеск.
     Но это было не так. Ни тогда, ни сейчас я ни на минуту не жалею о своей
юношеской одержимости  поэзией. Потому  что знаю, что поэзия --  это  жизнь,
доведенная до  полного выражения, раскрытие мира во всей его глубине, трудно
охватываемой ленивым взглядом.
     В  Таганроге я впервые  жил около  моря  не как гость.  Впечатления  не
проскальзывали,  а откладывались  и крепли. И потому особенно я любил стихи,
наполненные своеобразием  приморской  жизни. Я проверял их на всех явлениях,
происходивших вокруг.
     Я часто выезжал на шлюпке далеко в море, обычно к вечеру, после работы.
Садилось солнце. Я останавливал шлюпку. С весел падали капли.
     Зрелище  заката вызывало в памяти слова: "Солнца диск золотой, уходя из
лазурной пустыни, погружается медленно в светлое лоно зыбей..."
     Меня удивляла точность  этих слов.  Действительно, золотой  диск солнца
уходил из пустыни неба и медленно  погружался в легкую морскую  зыбь. В этих
словах  не  было  ничего  выспреннего,  нарочитого, но  в  них вместе  с тем
заключалась  широкая  торжественность.  Я никак  не мог  найти то мгновение,
когда она возникла в этих стихах и дальше уже лилась свободно и сильно.
     Я  любил маленькие пароходные конторы в порту, сизые от табачного дыма,
с  расписаниями по  стенам. Служащие этих контор были большей частью  греки.
Невольно  я  переносил  на  них  содержание  стихов:  "Я  так  часто  бросал
испытующий взор  и так  много  встречал испытующих взоров, Одиссеев во  мгле
пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маркеров".
     Я верил в то,  что  между  этими  людьми  разыщу своего Одиссея. Так  и
случилось. Звали его Георгий Сиригос.  Это  был  пароходный  агент  -- сухой
человек с коричневым лицом  и черными печальными глазами.  На худощавой руке
он носил янтарные четки.
     В любую погоду Сиригос выходил на рейд к пароходам на маленькой шлюпке.
Он считался лучшим  знатоком Азовского моря. По цвету  неба он мог  сказать,
какой  завтра  будет  ветер и  пойдут ли в  донские гирла косяки  сельди. Он
определял направление ветров с точностью до одного градуса.  Никакой  компас
не мог бы определить вернее.
     У  Сиригоса  была  красавица дочь. Она  часто  приходила  в  пароходную
контору  к отцу,  садилась на  подоконник  и читала  запоем книгу.  Когда ее
окликали, она отвечала  не сразу и, подняв голову,  как будто просыпалась от
глубокого сна. Ее синие глаза  никогда не улыбались, а от длинных черных кос
шел запах лаванды.
     На тонкой  руке она носила оловянный матросский браслет. Она никогда ни
с кем не разговаривала.
     Иногда  я ее  видел  в  порту. Она сидела на молу, свесив  ноги. Волны,
разбиваясь, забрызгивали  ее черное  платье. Как  все гречанки,  она  любила
черный цвет. Множество моряков сваталось к ней, но она всем отказывала.
     Сиригос и его дочь долго занимали меня, и кто знает, сколько я придумал
романтических историй, где главными героями были Сиригос, его дочь и я.
     Примерно в  миле от Таганрога  в открытом  море стояла на низких скалах
проблесковая мигалка. Ее звали Черепахой.
     Я часто  ездил  к  Черепахе. В тихую  погоду  я  привязывал шлюпку к ее
железной решетке и удил с борта рыбу.  Попадались почти одни черные  бычки с
сосредоточенным выражением  на  мордах.  Они  как  будто даже  не огорчались
неприятному  происшествию с собой, а  только  старались  сообразить, как это
случилось.
     Прозрачная вода  переливалась между камнями.  Вдали на  мысу  был виден
Таганрог, купола собора, маяк и рыжие откосы берегов.
     Однажды  я  увлекся  рыбной ловлей около  Черепахи и  не  заметил,  как
подошли сумерки. Я сидел спиной  к  открытому  морю и  вдруг  услышал  тихий
набегающий  гул.  Я  оглянулся.  С моря  шел  ветер.  Серая  мгла висела  по
горизонту. В ней мутно блеснула молния.
     Вода  вокруг  сразу почернела  и  пошла  железной рябью.  Я отчалил  от
Черепахи и начал грести к Таганрогу, Ветер свежел с такой быстротой, что уже
через несколько минут волны начали захлестывать в шлюпку.
     Как  часто   бывает   на  море,   особенно  на  Азовском,   ветер  стал
поворачивать, задувать от Таганрога, и меня начало сносить в открытое  море.
С шумом и плеском прошел рядом маленький смерч.
     Быстро  темнело. Зажегся таганрогский  маяк. У этого  маяка фонари были
устроены так, что на разных  расстояниях  от порта они  давали огонь разного
цвета. Сейчас я не помню  уже последовательности этих огней, но,  кажется, у
самого порта маяк давал красный огонь, дальше -- зеленый и на  самом большом
отдалении -- белый.
     Я оглянулся. Маяк горел белым огнем. До порта было еще далеко.
     Ветер  дул  с  бессмысленной  яростью.  Он наскакивал  порывами,  круто
бросался в стороны, кружился и злорадно свистел в веслах.
     Волны с размаху били  в нос, шлюпка взлетала в темноте, и я слышал, как
море тяжелыми бросками швыряет в нее ведра воды.
     Ноги у меня  были уже по косточку в воде. Надо было ее отлить. Я бросил
весла  и  нащупал  черпак. Но  волны  тотчас повернули  лодку  бортом,  меня
закружило, и я понял, что первый же большой  вал накроет шлюпку и перевернет
ее.
     Я схватил  весла и  снова начал грести из  последних сил. Мокрая рубаха
прилипла  к телу  и очень мешала.  Руки жгло,-- должно быть, я сорвал на них
кожу.
     Когда я оглянулся, маяк горел  зеленым огнем. Порт  был уже ближе. "Еще
немного,-- говорил  я  себе.-- Еще! Сейчас появится красный огонь.  Тогда ты
спасен".
     Я потерял ощущение времени. Было, должно быть, около  полуночи. Тяжелая
тьма гудела  и бесновалась вокруг. Даже не было  видно  пены  от  набегавших
валов.
     Я  греб и стонал от напряжения. Мокрые  волосы падали на глаза, но я их
не  откидывал,-- все равно вокруг ничего  не было  видно, а мне  нельзя было
бросать весла хотя бы на секунду: тотчас ветер отжимал шлюпку дал