тые,
обветренные люди,  оробевшие в незнакомой и непонятной Москве.  Ехали они  с
Ярославского вокзала  на  Брестский, а  оттуда -- в действующую  армию. Трех
солдат провожали жены,  закутанные  по самые  глаза  теплыми  платками.  Они
крепко держали мужей за рукава шинелей и молчали. Молчали и солдаты.
     Я  совершил  два  служебных  преступления  --  провез  солдат  с женами
бесплатно  и,  кроме  того, пустил в  вагон  трамвая  вооруженных людей, что
строжайше воспрещалось. На Екатерининской площади в вагон вошел контролер.
     -- Не трудитесь,-- сказал я ему.-- Билетов у солдат все равно нету.
     -- За счет датского короля везете? -- спокойно спросил контролер.
     -- Да. За счет датского короля.
     -- Веселое дело! --  промолвил контролер, записал мой  помер и соскочил
на ходу из вагона.
     Вскоре  после этого меня снова вызвал рыжебородый начальник  парка.  Он
долго смотрел  на меня, поводил  бровями, что-то соображая, потом сказал  на
"вы":
     -- С пассажирами вы работать не  можете. Это ясно!  У вас уже, слава те
господи, три выговора.
     -- Ну что ж! Увольте меня.
     -- Уволить недолго. Только зачем?  Я переведу вас  на  ночную  работу в
санитарных вагонах. Будете развозить раненых  с вокзалов  по госпиталям.  Вы
ведь студент?
     Я  согласился.  Эта  работа  казалась   мне  гораздо  благороднее,  чем
утомительная возня с пассажирами, билетами, со сдачей.
     С облегчением я сдал свою сумку артельщику и пошел домой.
     Я шел по Грузинам. Ветер трепал язычки газовых фонарей. Ночной воздух с
легким  привкусом газа,  казалось, сулил мне перемены в  жизни, путешествия,
новизну.

Лефортовские ночи

     Сверкающий  дуговыми  фонарями, как  бы расплавленный  от  их  мелового
шипящего света,  Брестский вокзал  был  в то время главным военным  вокзалом
Москвы. С него отправлялись эшелоны на фронт. По ночам к полутемным перронам
крадучись   подходили  длинные  пахнущие  йодоформом   санитарные  поезда  и
начиналась выгрузка раненых.
     Каждую  ночь,  часам  к  двум,  когда  жизнь  в  городе  замирала,  мы,
трамвайщики, подавали к Брестскому вокзалу  белые санитарные вагоны.  Внутри
вагонов были устроены подвесные пружинные койки.
     Ждать  приходилось долго. Мы курили около  вагонов.  Каждый  раз  к нам
подходили  женщины  в  теплых  платках  и робко спрашивали, скоро  ли  будут
грузить раненых. Самые эти слова  -- "грузить раненых",-- то есть втаскивать
в вагоны, как мертвый груз, живых, изодранных осколками людей, были одной из
нелепостей, порожденных войной.
     --  Ждите!-- отвечали  мы.  Женщины,  вздохнув,  отходили  на  тротуар,
останавливались в тени и молча следили за тяжелой вокзальной дверью.
     Женщины эти приходили  к вокзалу на  всякий  случай-- может быть, среди
раненых  найдется  муж,  брат,  сын  или  однополчанин  родного  человека  и
расскажет об его судьбе.
     Все  мы,  кондукторы, люди  разных возрастов,  характеров  и  взглядов,
больше  всего боялись, чтобы какая-нибудь из  этих женщин не  нашла при  нас
родного искалеченного человека.
     Когда  в вокзальных  дверях появлялись санитары  с  носилками,  женщины
бросались  к  ним,  исступленно  всматривались в почернелые  лица раненых  и
совали  им в  руки  связки баранок, яблоки, пачки дешевых рассыпных папирос.
Иные из  женщин  плакали от жалости.  Раненые,  сдерживая стоны, успокаивали
женщин доходчивыми  словами. Эти слова простой русский  человек носит в себе
про черный день и поверяет только такому же простому, своему человеку.
     Раненых вносили  в вагоны,  и  начинался томительный рейс  через ночную
Москву. Вожатые вели вагоны медленно и осторожно.
     Чаще всего мы возили раненых в главный военный госпиталь в Лефортово. С
тех пор воспоминание о Лефортове связано у меня с осенними холодными ночами.
Прошло уже много лет, а мне все чудится,  что в Лефортове всегда стоит такая
ночь и в ней светятся скучными  рядами окна военного  госпиталя.  Я  не могу
отделаться от этого  впечатления потому, что с той поры я ни разу  не  был в
Лефортове и не видел военный госпиталь и обширный плац перед ним при дневном
свете.
     В Лефортове мы помогали санитарам переносить тяжелораненых  в  палаты и
бараки, разбросанные в  саду вдалеке  от главного корпуса. Там по дну оврага
шумел  пахнувший хлором  ручей.  Переносили  раненых мы  медленно  и  потому
зачастую простаивали в Лефортове до рассвета.
     Иногда  мы  возили  раненых  австрийцев. В то время  Австрию насмешливо
называли "лоскутной империей", а австрийскую  армию -- "цыганским  базаром".
Разноплеменная эта  армия производила  на первый  взгляд впечатление скопища
чернявых  и невероятно  худых  людей в  синих  шинелях  и выгоревших  кепи с
оловянной кокардой и насквозь пробитыми на ней  буквами "Ф" и "И". Это  были
инициалы впавшего в детство австрийского императора Франца-Иосифа.
     Мы  расспрашивали  пленных и  удивлялись:  кого только  не было в  этой
армии!  Там были  чехи, немцы, итальянцы, тирольцы,  поляки, босняки, сербы,
хорваты,  черногорцы, венгры,  цыгане,  герцеговинцы, гуцулы  и словаки... О
существовании некоторых из  этих  народов я  и не  подозревал, хотя  окончил
гимназию с пятеркой по географии.
     Однажды вместе с нашими ранеными  ко мне  в вагон внесли  длинного, как
жердь,  австрийца в серых  обмотках.  Он был ранен  в горло и лежал, хрипя и
поводя желтыми глазами. Когда я проходил мимо, он пошевелил смуглой рукой. Я
думал, что он просит пить, нагнулся  к его  небритому, обтянутому пересохшей
кожей лицу и услышал клекочущий  шепот. Мне показалось, что австриец говорит
по-русски, и я даже отшатнулся. Тогда я с трудом повторил:
     -- Есмь славянин! Полоненный у велика-велика битва... брат мой.
     Он  закрыл глаза. Очевидно,  он  вкладывал в эти слова очень важный для
него и непонятный мне  смысл. Очевидно, он долго ждал случая,  чтобы сказать
эти  слова.  Потом  я  долго  раздумывал  над  тем, что  хотел сказать  этот
умирающий  человек с  запекшимся  от крови  бинтом  на  горле. Почему  он не
пожаловался, не попросил пить, не вытащил из-за  пазухи  за стальную цепочку
полковой значок с адресом  родных, как это  делали  все  раненые  австрийцы?
Очевидно, он хотел сказать, что сила ломит и  солому и не  его  вина, что он
поднял  оружие  против  братьев.  Эта мысль  соединилась  в  горячечном  его
сознании с памятью о кровавом сражении, куда он попал по воле "швабов" прямо
из  своей деревни.  Из той  деревни, где  растут вековые  ореховые  деревья,
бросая широкую тень,  и по праздникам пляшет на базаре  под  шарманку ручной
динарский медведь.
     Когда  в  Лефортове  мы начали выносить  раненых  и  подошли  к  рыжему
вологодскому ополченцу, он сказал:
     -- Берите австрияка. Видите, мается. А мы обождем.
     Мы подняли  австрийца.  Он был тяжелый и по  дороге начал тихо стонать.
"Ой-ой-ой,--  протяжно говорил  он, -  матка моя  Мария! Ой-ой-ой, матка моя
Мария!"
     В барак, в глубине затоптанного сада, мы принесли его уже мертвым.
     Военный фельдшер приказал нам  нести  австрийца в  покойницкую. Это был
сарай с  широкими, как  ворота, открытыми настежь дверями.  Мы  внесли  туда
австрийца, сняли с носилок и положили на примятую  многими телами соломенную
труху. Никого вокруг не было. Под потолком горела пожелтевшая  электрическая
лампочка.
     Стараясь  не  глядеть   по  сторонам,  я  вытащил  у  австрийца  из-под
расстегнутого  ворота  куртки полковой значок  -- маленькую  книжку  из двух
листков  белого  оксидированного металла.  На  ней  было  выгравировано  имя
солдата, его номер и адрес родных.
     Я прочел его и списал: "Иованн Петрич, 38719, Веселый Дубняк (Босния)".
     Дома я написал (почему-то печатными буквами) открытку  о смерти Иованна
Петрича и послал в Боснию, в селение Веселый Дубняк на имя семьи Петричей.
     Когда  я писал  эту открытку,  я видел в своем воображении белый низкий
дом,-- такой низкий, что окна  его были  на локоть от земли. Я видел заросли
пожухлых лопухов подокнами и ястреба, висевшего  над домом в жарком  небе. И
видел  женщину,  отнявшую от  смуглой  груди ребенка и глядевшую  Сумрачными
глазами за околицу, где ветер завивает пыль. Может быть, этот ветер прилетел
с поля, где лежит ее Иованн,  но ветер не умеет говорить и никогда ничего не
расскажет. А писем нет.
     "Полоненный у велика-велика  битва...  брат мой",-- вспоминал я тяжелый
шепот. Кто виноват,  что "швабы"  в  зеленых тесных  мундирах оторвали  его,
Иованна, от родных садов? Он был покорный и добрый, Иованн,-- это было видно
по его серым круглым глазам, глазам мальчика на лице пожилого мужчины.
     Лефортовские ночи! Ночи войны, страданий и размышлений о путях человека
по  извилистой  жизни.  Это были  ночи  моей  возмужалости.  С  каждым  днем
ссыхалась   и   отлетала  некогда  блестящая  мишура  моих  представлений  о
действительности. Жизнь  входила  в сознание, как нечто суровое и  требующее
постоянной работы для того, чтобы очистить ее от грязи, сукровицы и обмана и
увидеть во всем ее великолепии и простоте.

Санитар

     В октябре  1914  года  я  уволился  с московского  трамвая  и  поступил
санитаром на тыловой военно-санитарный поезд Союза городов.
     Сидеть в Москве было невмоготу. Всеми мыслями  я был на западе, в сырых
полях  Польши, где решалась судьба России. Я искал возможности быть  ближе к
войне и вырваться, наконец, из уныния давно уже развалившейся семьи.
     Почти все санитары тылового поезда были добровольцы-студенты. Мы носили
солдатскую  форму. Нам  только  разрешили оставить студенческие фуражки. Это
обстоятельство  много  раз  спасало  нас от  грубости  и  "цуканья"  военных
комендантов.
     У  каждого из  нас,  санитаров, был  свой  пассажирский вагон на  сорок
раненых. Делом чести считалось "надраить" свой вагон до корабельного блеска,
до такой чистоты, чтобы старший  врач, член Государственной думы Покровский,
осматривая поезд перед очередным рейсом, только  ухмыльнулся бы в свою русую
эспаньолку и ничего не сказал. А Покровский был строг и насмешлив.
     Я боялся первого рейса. Я не знал, справлюсь  ли с тем, чтобы обслужить
сорок  человек  лежачих раненых.  Сестер  на  поезде было мало. Поэтому  мы,
простые  санитары, должны  были не  только обмыть, напоить и накормить  всех
раненых, но и проследить  за  их  температурой,  за состоянием  перевязок  и
вовремя дать всем лекарства.
     Первый  же  рейс  показал,  что  самое трудное  дело  --  это кормление
раненых. Вагон-кухня был от меня далеко. Приходилось тащить два полных ведра
с  горячими щами  или с кипятком  через сорок восемь дверей. Тем  санитарам,
вагоны которых были около кухни, приходилось отворять и захлопывать за собой
всего   каких-нибудь   десять   --  пятнадцать   дверей.   Мы   их   считали
счастливчиками,   завидовали   им    и    испытывали   некоторое   злорадное
удовлетворение  лишь оттого, что множество раз в день  протаскивали через их
вагон свои ведра с едой и при этом, конечно, кое-что поневоле расплескивали.
А "счастливчик" елозил по полу  с тряпкой и, чертыхаясь, непрерывно, за нами
подтирал.
     Первое  время эти сорок восемь дверей приводили меня  в отчаяние.  Были
двери обыкновенные,  открывавшиеся  внутрь, и  были  двери  выдвижные  --  в
вагонных тамбурах. Каждую дверь нужно было  открыть и закрыть,  а для  этого
поставить  на  пол полные  ведра  и  стараться ничего не  разлить. Поезд шел
быстро. Его  качало и заносило на стрелках, и, может быть,  поэтому переходы
по стрелкам, когда вагоны вдруг шарахаются в сторону, я не люблю до сих пор.
     Кроме того, надо было торопиться, чтобы не  остыли щи или чай, особенно
зимой, когда на  обледенелых  открытых переходах  из  вагона  в  вагон  выл,
издеваясь  над  нами,  режущий ветер  и  ничего не стоило  поскользнуться  и
полететь под колеса.
     Если к  этому  прибавить,  что  ходить  в кухню нужно  было  не  меньше
двенадцати раз в  день  (за хлебом и посудой, за  чаем, за  щами, за  кашей,
потом  с  грязной посудой и ведрами и так  далее), то станет понятно, как мы
проклинали того, давно уже мирно почившего  изобретателя, который придумал в
каждом вагоне не меньше шести, а то и все восемь дверей.
     Мы  благодарили  небо,  когда  время  кормления  раненых  совпадало  со
стоянкой. Тогда мы выскакивали со своими ведрами из вагонов и мчались  вдоль
поезда по твердой земле, а не по виляющим вагонным полам.
     Многие  раненые не могли  есть сами. Их  приходилось  кормить и  поить.
Утром  мы  обмывали  раненых,  а после  этого мыли в вагоне  полы  раствором
карболки.
     Только вечером,  после ужина, можно было  немного передохнуть,  да и то
начиналась  вечная возня со  свечами в жестяных  вагонных фонарях. Свечи или
гасли,  или  кривились,  или вдруг начинали пылать  пышными  факелами.  А на
площадках свечи  у  нас постоянно  воровал  сцепщик  из поездной  бригады --
носастый  и  коротконогий дядя  Вася,  получивший  за  эту  свою особенность
прозвище "свечное рыло".
     Пожалуй,  никому из нас не  удавалось бы справиться  целиком  со  своим
делом, если  бы в каждом вагоне тотчас не  отыскивался добровольный помощник
из легкораненых.
     Но,  в  конце концов, все это было  пустяки. Я боялся  первого рейса не
из-за  этих обычных  трудностей. Была одна трудность  более сложная,-- о ней
втайне думали все  санитары. Тяжело было остаться с глазу на глаз  с  сорок?
искалеченными  людьми, особенно  нам, студентам, освобожденным от солдатской
службы. Мы боялись  насмешек,  справедливого возмущения людей, принявших  на
свои  плечи  всю  тягость и  опасность  войны,  тогда как мы,  молодые  и  в
большинстве здоровые люди, жили в безопасности, не терпя никаких лишений,
     Во время первого рейса мне было поначалу просто некогда разговаривать с
ранеными и прислушиваться  к  их словам. К  ночи,  наконец,  все  затихло. Я
немного  посидел  у  себя  в  отделении,  покурил,  поглядел  за  окно.  Там
пронеслась,  переворачивая  по  вагону  полосы  света от  фонарей,  какая-то
станция. Потом  снова за  окнами  под стук колес потянулась ночь  и дрожащие
огни затерянных деревень.
     -- Санитар!-- крикнул из вагона хрипловатый,  требовательный голос.-- А
санитар!
     Я  вскочил  и  пошел  по  вагону.  Звал  меня  раненый   с  коричневым,
одутловатым лицом.
     -- Спишь, клистирник? -- спросил он меня спокойно, без насмешки.-- Тебе
спать не полагается по должности.  Дай  попить. А  то маешься тут всю ночь с
пересохшим горлом.
     -- Спать  всем  полагается,--  примирительно  сказал  с  соседней койки
раненый  с реденькой бородкой и сухим лицом. Говорил он высоким мальчишеским
голосом.-- Иному вечным сном, а иному недолговременным.
     --   Ты  что  ж,  монашествующий,  что  ли?--  насмешливо  спросил  его
одутловатый.
     --  Э-э-э, земляк,-- усмехнулся сухолицый.--  Нет еще такого монастыря,
куда  бы  я  пошел  монахом.  Мне  монастырь  нужен особый,  приличный моему
пониманию жизни.
     --  Фу-ты  ну-ты, какой тюльпан!-- сердито  заметил  третий  раненый  с
забинтованным лицом. Среди белых бинтов остро  блестели,  как  у хорька, его
маленькие глаза.
     -- Вот  смеемся мы друг  над другом,--  промолвил сухолицый,-- а основы
жизни не разумеем. В чем она заключается.
     --  А  ты  расскажи, не скупись,-- грубо потребовал одутловатый.--  Про
основу да про уток.
     --  Это  можно,--  охотно  согласился  сухолицый  и  помолчал,-- Жил на
русской земле один старичок  довольно знаменитый. Граф Толстой. Столько книг
написал,  что, говорят, даже правая рука у него несколько высохла.  Болела у
него, значит, рука, и держал он ее завсегда засунутой за кушак. Так ему было
вроде легче, вроде будто отходила у него рука.
     --  Это  верно,--  сказал  забинтованный  раненый.--  Я  сам  видел  на
портрете.
     -- Уж как замлеет что -- иль рука, иль нога, так нет хуже,-- согласился
одутловатый, с трудом подвинулся  на койке и  сказал  мне:--  Да ты  садись,
санитар. Разбудил я тебя, так хоть посиди с нами, послухай.
     --  Бесперечь будить человека тоже нельзя,-- заметил  из глубины вагона
сонный голос.-- От этого кровь киснет.
     -- А ты помолчи!-- прикрикнул одутловатый,-- Дай людям поговорить.
     --  Да-а,-- сказал  сухолицый  и облизнул  тонкие  губы:--  Старик  был
подсохший,  и звали его  Лев. И, надо  быть, правильно звали.  Потому сила в
нем, передают, была прямо львиная. В мыслях,  конечно, в разумении. А в теле
у него ничего не было, даже  росточку был незаметного.  Да, так вот, значит,
жил у  нас в  посаде  один маляр по прозвищу Колер. Произошло у  него с  тем
графом Толстым случайное столкновение. Не то  чтобы столкновение,  а простой
разговор.  Сидит  это однажды Колер на пересадочной станции  бог весть  где,
одним словом, где-то пониже Москвы,  сидит цельные сутки, дожидается поезда,
а кругом лето, пыль  и станция безлюдная, вялая. И появляется на той станции
граф Толстой и тоже дожидается поезда.
     Ну, понятно, разговорились, кто куда едет. Колер говорит:  "Я, говорит,
пробираюсь в южный город Одессу, потому что малярничать в здешних местах мне
надоело".--  "Это  почему же?"  --  - спрашивает его Толстой.  "А  потому,--
отвечает Колер,-- что здесь дома в темные колера красят, а там -- в светлые.
А это не в пример веселей. Там дом  покрасишь, скажем, обыкновенным мелом,--
крейдой его зовут  в тех местах,-- только  чистым и хорошо протертым, так он
стоит, тот дом,  промеж неба и моря как белоцветный игристый камень. И такой
становится легкий, будто строили его воздушными перста ми райские жители",--
"Никакого  рая  нет",--  говорит  Толстой Колеру и смеется,  но смеется этак
сердито. "Да я и сам знаю, что нету,--  отвечает Колер.--  Это я к слову для
нашей беседы. А  вы  куда изволите ехать,  ежели не секрет?" -- "А ежели это
секрет?" --  спрашивает его Толстой. "Ежели  секрет, тогда прошу прощения. Я
человек сиволапый". Обнял его  старик  за  плечи,  потрепал  и говорит: "Вот
то-то  и видно, что сиволапый. Ишь, говорит, гордыня  какая! Да ты, говорит,
художник жизни и сам это отлично понимаешь. Вот так, как жил, говорит, так и
живи для благорасположения людей. В этом правда. А  что до меня, то я ищу по
России самый что  ни на есть тишайший скит, убежище, чтобы там пожить и свою
остатнюю  книгу написать без уводящих забот".-- "Про что же может быть такая
ваша книга?--  спрашивает Колер.-- Простите мне еще  раз мое  невежество".--
"Про  все,  что  есть хорошего  на  свете  и что мне на  этом  свете удалось
повидать",--  отвечает ему  старичок. "Затруднительная  работа,-- замечает в
ответ  Колер,--  Поскольку выбор  большой. Одних  колеров  хороших  -- и  то
десятки. Так как же вы про все хорошее в жизни  напишете?" -- "Что успею, то
и напишу.  Сначала  про то,  как живет  старик  в избе  у реки, каждое  утро
выходит на порожек и видит, как в росе купаются овсянки. И думает:
     "Схожу-ка я нынче в лес за брусникой и, может, наберу полное лукошко, а
может, и не наберу, а лягу под сосной и упокоюсь вечным сном. По преклонному
возрасту своему.  И все равно  -- и так и этак, как бы  ни случилось, как ни
кинь, а все благо -- и жить остаться еще несколько на этой земле и, с другой
стороны, уступить место молодым. Сам я много пожил и порадовался, так теперь
пусть и другие заместо  меня поживут и порадуются".--  "Ну,  нет!--  говорит
Колер.-- Этого я не  понимаю,  такого  разговора. Радость бывает, когда щепа
из-под фуганка летит или, скажем,  краска ложится  ровно, как водяная гладь.
Я, говорит, в работе главную радость ощущаю.  И ваши слова, Лев  Николаевич,
мне ни к чему".
     -- Верно!--  радостно сказал  раненый  с забинтованным лицом.-- Работой
весь мир стоит.  И человек  рабочий  --  миру основа. Ты вот свое отработай,
тогда и любуйся. Росой там или овсянкой. Чем желательно.
     -- Толстой свое отработал боле всех,--  сказал из глубины вагона сонный
голос.-- Я его пор