коножки. Лампа  горела на столе.  Тени  от  склянок  с
лекарствами казались доисторическими чудовищами  -  они  обнюхивали потолок,
вытянув длинные шеи.
     Я поворачивал голову и смотрел на черное окно.  В нем отражалась лампа.
За этим отражением гудело море.
     Ночная  бабочка билась в стекло. Ей  хотелось улететь из  лекарственной
комнатной духоты.
     Мама спала в соседней  комнате. Я  звал ее,  просил  пить  и  выпустить
бабочку. Мама выпускала ее, и я успокаивался.
     Но потом, не знаю как, я видел, что бабочка садилась на сухую траву тут
же, за  окном, и, немного посидев, возвращалась  и опять влетала  в комнату,
большая, будто сова. Она  опускалась мне на грудь. Я чувствовал, что бабочка
тяжелая, как камень, и что вот сейчас она раздавит мне сердце.
     Я снова  звал  маму и  просил,  чтобы она прогнала бабочку.  Мама, сжав
губы, снимала с меня тугой горячий компресс и укутывала меня одеялами.
     Я  потерял  счет  ночам,  наполненным  непонятным гулом  и  сухим жаром
простынь.
     Однажды днем пришла  Лена.  Я не сразу  сообразил, что это она. На  ней
было коричневое форменное платье, черный передник и  маленькие черные туфли.
Светлые ее косы были тщательно заплетены и висели,  перекинутые на грудь, по
сторонам загорелого лица.
     Лена  пришла попрощаться перед  отъездом  в  Ялту. Когда мама вышла  из
комнаты, Лена  положила мне  руку на  лоб. Рука была холодная, как  льдинка.
Конец косы упал мне на лицо. Я чувствовал теплый и свежий запах волос.
     Вошла  мама. Лена быстро убрала руку, а мама сказала, что Лена принесла
для меня замечательный виноград.
     - Лучшего у нас, к сожалению, нет,- ответила Лена.
     Отвечая, она смотрела не на маму, а  на меня, будто  хотела сказать мне
что-то важное.
     Потом  она ушла.  Я слышал, как она сбежала по лестнице. В доме,  кроме
нас, никто уже не жил,  все разъехались,  и потому каждый  звук  был  хорошо
слышен.
     С  этого дня я начал поправляться. Доктор сказал, что после того, как я
встану, мне  надо будет прожить в Алуште  не меньше двух  месяцев, до самого
ноября. Надо  окрепнуть  и отдохнуть.  Тогда мама решила  выписать из  Киева
Лизу,  чтобы  она  присматривала  за  мной  и меня  кормила.  Сама  же  мама
торопилась в Киев - я не знаю почему.
     Лиза приехала  через  неделю, а  на  следующий же день  мама уехала  на
лошадях в Симферополь.
     Лиза  все  время  ахала.  Она  ни  разу  не   видела  моря,  кипарисов,
виноградников - мама вывезла Лизу в Киев из Брянских лесов, из Ревен.
     Я  остался с  Лизой.  Я  уже  начинал вставать. Но выходить  мне еще не
позволяли.  Весь день я сидел на застекленной террасе под осенним и не очень
жарким солнцем и - читал. Я нашел в комоде "Тристана и Изольду". Я несколько
раз прочел  эту удивительную  легенду, и каждый  раз после того,  как  я  ее
перечитывал, мне становилось все грустнее.
     Потом я решил сам  написать  что-нибудь вроде  "Тристана и  Изольды"  и
несколько дней сочинял повесть. Но дальше описания морской бури у скалистого
берега я не пошел.
     В конце сентября доктор позволил мне наконец выходить. Я бродил один по
безлюдной  Алуште. Я  любил  ходить  на  пристань  во время  прибоев.  Волны
катились под дырявым настилом. Через щели взлетали струи воды.
     Однажды я зашел к Анне Петровне. Она напоила меня кофе и сказала, чтобы
я непременно приходил в воскресенье, так  как в этот день должна приехать из
Ялты Лена. Все время после этого я думал, как я встречусь с Леной.
     Это воскресенье я помню  ясно, будто оно  было вчера, потому что в этот
день случилось два события.
     Я знал, что Лена приедет из Ялты утренним катером. Я пошел на пристань.
Но  как только катер показался из-за мыса, я  спрятался за дощатый  киоск. В
нем продавали  открытки  с видами Крыма. Я сел на камень и просидел  там все
время, пока  катер не  подошел  к  пристани. С него сошла  Лена  и,  поискав
кого-то на пристани, медленно пошла домой.
     Я боялся, что она меня заметит. Это было бы совсем глупо. Она несколько
раз  оглянулась,  потом  возвратилась  к  пристани  и  немного  постояла   у
деревянной тумбы с афишами. Она делала вид,  что  читает афиши, хотя все они
уже были оборваны и висели клочьями.
     Украдкой я смотрел на нее. На голову  она накинула теплый белый платок.
Она побледнела  и  похудела  в Ялте. Она  стояла около тумбы, опустив глаза,
хотя ей надо было поднять их, если она действительно читала афиши. Потом она
ушла уже совсем.
     Я подождал немного и вернулся домой. Мне было стыдно своей трусости.
     Я не знал, идти мне теперь  к Лене или  нет. За обедом  я ничего не ел.
Лиза  пригрозила  мне,  что  пошлет  об  этом  телеграмму  маме.  Лиза  была
малограмотная, и я только усмехнулся на ее угрозу.
     После обеда я наконец решился, надел шинель и вышел. Лиза крикнула  мне
вслед, чтобы я застегнул шинель, но я не послушался.
     Я подошел к винограднику. Он уже был совсем багровый. Я открыл калитку.
Тотчас  хлопнула  дверь в  белом  доме,  и  я  увидел  Лену. Она  бежала мне
навстречу в одном платье.
     Это был  хороший день. Я  перестал стесняться  и рассказывал  о Ревнах,
учителе географии Черпунове  и тете Наде. Лена незаметно подкладывала мне на
тарелку то виноград, то сливы - ренклоды. Потом она сказала:
     -  Почему вы пришли в  расстегнутой шинели  в такой холод? Перед кем вы
франтите?
     - Вы же сами выбежали в одном платье,- ответил я.
     - Потому что...- сказала  она  и замолкла,- Потому что у  меня  не было
воспаления легких.
     Румянец проступил у  нее под загаром. Анна Петровна, посмотрела на Лену
из-под очков и покачала головой.
     - Лена, не забывай, что тебе уже семнадцать лет.
     Она сказала это  таким  тоном,  будто  Лена  была  совершенно  взрослой
женщиной, а между тем делает глупости.
     Анна  Петровна и  Лена проводили меня до  дому и  зашли  ко  мне, чтобы
посмотреть, как я живу. Лиза покраснела, как свекла, но быстро успокоилась и
пожаловалась Анне Петровне, что я не  слушаюсь и хожу в расстегнутой шинели.
Анна  Петровна  сказала,  чтобы  Лиза,  если  ей  что-нибудь  нужно,  всегда
приходила к ней. Лиза обрадовалась. У нее в Алуште не было знакомых. Изредка
она  гуляла  со  мной,  собирала полынь  и развешивала  ее  в  комнате.  Все
свободное время она гадала на картах.
     Лиза   была   краснощекая,  с   заплывшими  добрыми  глазками  и  очень
доверчивая. Она верила любой чепухе, которую ей рассказывали.
     Анна  Петровна с  Леной ушли.  Мне  стало скучно. Впереди  был  длинный
вечер. Мне хотелось опять пойти на виноградник, но я  знал, что этого нельзя
делать.
     Я  решил  писать свою  повесть, зажег лампу и сел  к  столу.  Но вместо
повести я написал первые стихи. Я их забыл сейчас.  В памяти осталась только
одна строчка:
     О, срывайте цветы на поникших стеблях...
     Мне  нравились эти стихи. Я собирался писать еще долго, но  вошла Лиза,
сказала:  "Ишь чего выдумал - портить  глаза! Давно спать  пора",-  и задула
лампу. Я рассердился, сказал, что я уже взрослый, и обозвал се дурехой. Лиза
ушла к себе, заплакала от обиды и сказала хриплым голосом:
     - Вот уйду завтра пешком в Киев - делай тут один чего хочешь.
     Я молчал. Тогда Лиза  сказала, что завтра  же пошлет маме  телеграмму о
моем  поведении.  У  нее была  страсть пугать  меня телеграммами. Она  долго
что-то ворчала в своей комнате, потом вздохнула:
     - Ну, бог с тобой. Спи. Ишь ветер какой забушевал на дворе!
     Над головой у меня висели круглые  стенные часы. Каждый раз,  когда они
били два  часа ночи, я просыпался. На  этот раз я тоже  проснулся и долго не
мог  понять, что случилось.  На стене мигал багровый свет. Окно выходило  на
море. За  ним однообразно гудел ветер. Я  сел на кровати и выглянул в  окно.
Над морем качалось зарево. Оно освещало низкие тучи и взволнованную воду.
     Я начал торопливо одеваться.
     - Лиза! - крикнул я.- Пожар на море!
     Лиза зашевелилась, вскочила и тоже начала одеваться.
     - Что же это может гореть на воде? - спросила она.
     - Не знаю.
     - Зачем же ты встал? - спросила Лиза. Спросонок она плохо соображала.
     - Пойду на берег.
     - Я тоже.
     Мы вышли. Ветер рванул из-за угла дома и охватил  меня  тугим  холодом.
Зарево подымалось к небу. Около ворот стоял дворник-татарин.
     - Пароход горит,- сказал он.- Что сделаешь, а!
     Мы сбежали к берегу. Около пристани,  очевидно на спасательной станции,
звонил колокол. На берегу стояли кучками люди. Я сразу  же потерял в темноте
Лизу.
     Рыбаки в высоких сапогах и штормовых плащах стаскивали по гальке в море
бот. Слышны  были торопливые голоса:  "Пассажирский",  "Мили две от берега",
"Корму задерживай, слышь, не давай раскатываться". Мокрые  рыбаки полезли  в
бот, разобрали весла. Бот подняло на волну, и он пошел в море.
     Кто-то  взял меня за локоть. Я  обернулся.  Рядом  стояла Лена.  Зарево
слабо освещало ее. Я смотрел на Лену, на ее строгое лицо.
     Мы молча стояли у края  набережной. В море  поднялась  белая ракета. За
ней поднялась вторая.
     -  Помощь подходит,-  сказала Лена.-  Если  бы не  мама, я  пошла  бы с
рыбаками на боте. Непременно пошла бы.
     Она помолчала и спросила:
     - Когда ты уезжаешь?
     У меня заколотилось сердце - так неожиданно она сказала мне "ты".
     - Должно быть, через неделю.
     - Значит, я увижу тебя. Я постараюсь приехать пораньше.
     -  Я  буду очень ждать,-  ответил я,  и мне показалось, что после  этих
страшных  слов я  сорвался  в пропасть.  Лена слегка оттащила,  меня от края
набережной.
     - Что же делать? - спросила она тихо.- Мама напугана. Она где-то здесь,
около пристани. Ты не сердишься на меня?
     - За что?
     Она не ответила.
     - Лена! - позвала из темноты Анна Петровна.- Где же ты? Идем домой!
     -  Я  завтра  уеду утренним дилижансом,-  прошептала Лена.-  Смотри  не
вздумай провожать. Прощай.
     Она  пожала мне руку и  ушла. Я смотрел ей вслед. Несколько мгновений -
не больше - был виден ее белый платок, накинутый на голову.
     Зарево на  море  тускнело.  Над водой лег  зеленый луч прожектора.  Это
подходил на помощь горящему пароходу  миноносец  "Стремительный". Я разыскал
Лизу, и мы вернулись домой.
     Мне хотелось скорее лечь и уснуть, чтобы не думать о том удивительном и
хорошем, что произошло только что между мной и Леной.
     -  Утром,  когда  на  месте зарева  курился  слабый дымок, я  пошел  на
пристань и узнал,  что  в море горел пароход. Говорили, что в трюме парохода
взорвалась адская машина, но капитану удалось посадить пароход на прибрежные
скалы.
     Узнав эти новости, я ушел  далеко  по шоссе  в сторону  Ялты. Всего час
назад здесь проезжала на дилижансе  Лена. Я сел на парапет над морем и долго
просидел, засунув руки в рукава шинели.
     Я думал  о  Лене, и  у меня тяжело  билось сердце. Я вспоминал запах ее
волос,  теплоту  ее  свежего  дыхания,  встревоженные  серые  глаза  и  чуть
взлетающие тонкие брови. Я не понимал, что со мной. Страшная тоска сжала мне
грудь, и я заплакал.
     Мне хотелось  только одного - видеть  ее  все время, слышать  только ее
голос, быть около нее.
     Я было совсем уже решил идти сейчас же пешком в Ялту, но в это время за
поворотом шоссе заскрипела мажара. Я  быстро вытер глаза, отвернулся и начал
смотреть  на  море. Но  опять набежали  слезы, и я ничего  не увидел,  кроме
синего режущего блеска.
     Я озяб и никак не мог унять дрожь во всем теле.
     Проезжавший на  мажаре старик  в соломенной  шляпе  остановил лошадей и
сказал:
     - Садись, друг, подвезу до Алушты.
     Я влез в мажару. Старик оглянулся и спросил:
     - Ты, часом, не из сиротского дома?
     - Нет, я гимназист,- ответил я.
     Последние  дни  в Алуште были необыкновенно  грустные и хорошие. Такими
всегда бывают последние дни в тех местах, с которыми жаль расставаться.
     С моря нахлынул туман. От него отсырела трава перед нашей дачей. Сквозь
туман просвечивало солнце. Лиза топила печку желтыми акациевыми дровами.
     Падали листья. Но они были  не золотые, как у нас в Киеве, а сероватые,
с ЛИЛОРЫМИ жилками.
     Волны бесшумно выходили из тумана, набегали на берег и бесшумно уходили
в туман. Мертвые морские коньки валялись на прибрежной гальке.
     Чатыр-Даг  и  Бобуган-Яйла закутались в облака.  С гор спускались отары
овец.  Одичалые овчарки  бежали  позади  отар,  подозрительно  поглядывая по
сторонам.
     Стало так тихо от тумана и осени, что со своего балкона я слышал голоса
внизу,  в  городке.  В  чебуречной  на базаре  жарко  горели мангалы,  пахло
пригорелым жиром и жареной кефалью.
     Мы должны были уезжать с Лизой  в понедельник утром.  Лиза  уже  наняла
извозчика до Симферополя.
     Я  ждал  Лену в  субботу, но она не приехала. Я несколько раз  проходил
мимо виноградника, но  никого не заметил.  И в  воскресенье утром ее тоже не
было. Я пошел к станции дилижансов. Там было пусто.
     Обеспокоенный, я вернулся домой. Лиза подала мне конверт.
     -  Какой-то  парнишка принес, -  сказала  она. - Должно  быть, от  Анны
Петровны. Чтобы ты пришел попрощаться. Ты пойди. Они хорошие люди.
     Я ушел  в  сад, разорвал конверт  и вынул полоску бумаги. На  ней  было
написано: "Приходи в шесть часов к трем платанам. Лена".
     Я пришел к трем платанам не к шести, а к пяти часам. Это было пустынное
место.  В  каменистом овраге  около русла высохшего ручья росли три платана.
Все поблекло вокруг. Только кое-где доцветали тюльпаны. Должно быть, на этом
месте был когда-то  сад.  Деревянный мостик был  переброшен через ручей. Под
одним из платанов стояла ветхая скамья на заржавленных чугунных лапах.
     Я пришел раньше назначенного времени, но уже застал Лену. Она сидела на
скамье под платаном,  зажав руки между коленями. Платок упал у нее  с головы
на плечи.
     Лена обернулась, когда я подошел к самой скамье.
     - Ты не поймешь,- сказала она и взяла меня за руку.- Нет, ты не обращай
внимания... Я всегда говорю ерунду.
     Лена  встала и  виновато улыбнулась.  Она опустила голову и смотрела на
меня исподлобья.
     -- Мама говорит, что я сумасшедшая. Ну что ж! Прощай!
     Она  притянула меня  за  плечи и поцеловала в губы, потом отстранила  и
сказала:
     - А теперь  иди! И не  оглядывайся! Я прошу. Иди! Слезы появились у нее
на глазах, но только одна сползла по щеке, оставив узенький мокрый след.
     И я ушел. Но  я не  выдержал и оглянулся.  Лена стояла, прислонившись к
стволу  платана, закинув голову, будто косы оттягивали  ее назад, и смотрела
мне вслед.
     - Иди! - крикнула она, и голос ее странно изменился.- Все это глупости!
     Я ушел.  Небо  уже померкло. Солнце  закатилось за гору Кастель. С Яйлы
дул ветер, шумел жесткими листьями.
     Я не соображал, что все кончено, совсем все. Гораздо позже я понял, что
жизнь  по непонятной  причине  отняла  тогда у меня то,  что могло  бы  быть
счастьем.
     На следующее утро мы с Лизой уехали в Симферополь.
     В лесах за Чатыр-Дагом лил дождь.  Всю дорогу до Киева дождь хлестал по
вагонным окнам.
     Дома  моего  приезда как будто не заметили. Что-то  плохое  случилось в
нашей семье. Но я еще не знал, что именно.
     Я был даже рад, что на меня не обращают  внимания. Я все  время думал о
Лене, но не решался ей написать.
     После этой осени я  попал в  Крым только в 1921  году, когда  все,  что
случилось  между мной  и  Леной, стало  воспоминанием, не причиняло боли,  а
вызывало только  раздумья. Но  у кого их нет, этих раздумий?  Стоит ли о них
говорить?
     Крушение
     После  Крыма все сразу переменилось.  У  отца произошло  столкновение с
начальником Юго-Западной железной  дороги.  Отец бросил службу. Благополучие
окончилось сразу.
     Мы переехали с Никольско-Ботанической улицы на Подвальную. Как будто по
насмешке, мы поселились на этой улице в подвальном этаже.
     Мы жили только тем, что мама распродавала вещи. В холодноватой и темной
квартире все  чаще  появлялись  безмолвные  люди в  барашковых  шапках.  Они
шныряли острыми  глазками  по  мебели, картинам, по  выставленной  на  столе
посуде,  потом  тихо и  убедительно  беседовали с  мамой и уходили. А  через
час-два во двор въезжали дроги и увозили то шкаф, то стол, то трюмо и ковер.
     На кухне мы заставали по утрам татарина в черной стеганой тюбетейке. Мы
звали  его "шурум-бурум".  Он  сидел  на корточках  и  разглядывал  на  свет
отцовские брюки, пиджаки и простыни.
     "Шурум-бурум" долго торговался, уходил, опять приходил, мама сердилась,
пока наконец "шурум-бурум" не бил по рукам, не вытаскивал из кармана толстый
бумажник и не отсчитывал, деликатно поплевывая на пальцы, рваные деньги.
     Отца почти никогда не  было дома. Он уходил утром и возвращался поздно,
когда мы спали. Где он проводил все дни, никто из нас не знал. Очевидно,  он
искал службу.
     Мама сразу постарела. Серая прядь волос все чаще падала у нее со лба на
лицо,- мама начала причесываться очень небрежно.
     Боря ушел от нас и поселился в меблированных комнатах "Прогресс", около
вокзала, якобы потому, что оттуда  ближе  до  Политехнического института. На
самом  деле  он  ушел потому,  что не ладил с  отцом, считал его  виновником
несчастий  в  нашей  семье и не хотел жить в  угрюмой  обстановке Подвальной
улицы. Боря зарабатывал на  себя уроками, но помогать нам  не мог. Дима тоже
давал уроки, или, как говорили тогда, был репетитором.
     Только я был  еще молод, чтобы учить других,  а Галя так близорука, что
не  могла  ничем  заниматься, кроме  помощи  маме  по  дому.  Лизу  пришлось
отпустить.
     Однажды утром к  нам  пришел  вместе  с  дворником сухопарый  скрипучий
старик,  судебный  пристав, и описал за какие-то  отцовские  долги почти всю
оставшуюся   обстановку.   Отец  скрыл  от  мамы   эти   долги.  Теперь  все
обнаружилось.  После этого отец взял  первое попавшееся и очень плохое место
на сахарном заводе вблизи Киева и уехал.
     Мы остались одни. Несчастье вошло в  семью. Она умирала. Я это понимал.
Это было особенно трудно после Крыма, после короткой и грустной любви моей к
Лене, после легкого моего детства.
     Раз в  месяц дядя  Коля присылал маме деньги из Брянска. Мама,  получив
эти деньги, каждый раз плакала от стыда.
     Однажды я увидел маму в приемной директора гимназии.  Я бросился к ней,
но она отвернулась, и я понял, что она не хочет, чтобы я ее заметил.
     Я не  мог догадаться, зачем мама приходила к директору, но ни о  чем ее
не   спрашивал.   Через  несколько  дней  новый   наш  директор,  Терещенко,
назначенный вместо  Бессмертного,  лысый, низенький  и  круглый, с  головой,
будто смазанной маслом (за это ему дали прозвище "Маслобой"), остановил меня
в коридоре и сказал:
     -  Передайте вашей мамаше, что педагогический совет уважил ее просьбу и
освободил вашего брата  и вас от  платы за  ученье.  Но  имейте в виду,  что
освобождаются только хорошие ученики. Поэтому советую подтянуться.
     Это было первое унижение, какое я испытал. Дома я сказал маме:
     - Диму и меня освободили от платы. Зачем ты ходила "директору?
     - Что  же я  могла сделать  другое?  - тихо спросила мама,-Взять вас из
гимназии?
     - Я  сам бы заработал на  себя. Тогда впервые я увидел на мамином  лице
испуг, как будто ее ударили.
     -  Не сердись,- сказала  мама и опустила  голову. Она сидела и  шила  у
стола.- Разве я могу заставлять тебя работать?
     Она заплакала.
     - Если бы ты знал, как мне тяжело за всех  и особенно  за  тебя! Как он
смел, ваш отец,  так  необдуманно поступать и быть таким легкомысленным! Как
он мог!
     С  некоторых пор мама называла отца "он" или "ваш отец".  Она  плакала,
склонившись  над старым платьем. Обрезки материи и белые  нитки валялись  на
полу.
     Мама  распродала почти  все  вещи.  В  квартире  стало  сыро  и  пусто.
Промозглый свет проникал из окон. За ними б