орреспондентом  от "Моряка"  по  всем  портам  Черного моря, от  Одессы  до
Батуми.  Дело  в  том,  что семьдесят  заклепок  где-то  разыскали,  пароход
"Димитрий" вышел наконец из ремонта, и его посылали на Кавказское побережье.
То был  первый рейс пока что единственного советского парохода от  Одессы до
Батуми, по местам, недавно очищенным от белых.
     "Димитрий"  вез мины,  кое-какие продукты  для Крыма и моряков, которые
должны  были   налаживать   работу   в  только   что  отбитых   голодных   и
полуразрушенных портах.
     Кроме  того,  "Димитрий"  взял  несколько  пассажиров  и около  двухсот
мешочников, ехавших в Крым за солью. В те времена это никого не удивляло.
     "Димитрий" отваливал от Одессы в первых числах января.
     Напоследок Одесса показала мне удивительное зрелище, вряд  ли возможное
в  другом городе.  Я говорю о похоронах  знаменитого  "Сашки-музыканта", так
великолепно описанного Куприным в его "Гамбринусе".
     В Одессе я привык перечитывать в  газетах  все, вплоть  до  объявлений.
Никогда нельзя было знать, где встретятся перлы одесского стиля.
     Я  помню,  как  ошеломило  меня  одно  похоронное  объявление  и  своим
содержанием и своим умелым набором. Выглядело оно так:
     Рухнул  дуб  ХАИМ  ВОЛЬФ  СЕРЕБРЯНЫЙи
осиротелые ветви  низко склоняются  в  тяжелой  тоске.  Вынос  тела  на  2-е
еврейское кладбище тогда-то и там-то.
     Это  было  очень  живописное  объявление.   Можно  было  довольно  ясно
представить себе этот "могучий дуб", этого биндюжника или портового грузчика
- Хаима Серебряного, привыкшего завтракать каждый день фунтом сала, "жменей"
маслин и полбутылкой водки. Но всех  особенно умиляли эти "осиротелые ветви"
- сыновья и дочери могучего Хаима.
     И  вот однажды  в  "Одесских известиях" было  напечатано  объявление  о
смерти Арона  Моисеевича Гольдштейна. Кажется, покойного звали именно так. В
точности не помню. Никто не обратил бы внимания, на это объявление, если  бы
внизу,  под  фамилией   "Гольдштейн",   не   было   напечатано   в  скобках:
"Сашка-музыкант" из "Гамбринуса".
     До  тех пор я был убежден, что  почти все литературные герои вымышлены.
Жизнь и  литература  в моем  представлении никогда не сливались  неразрывно.
Поэтому объявление о смерти Сашки-музыканта несколько смутило меня.
     Я  перечитал "Гамбринус". Все в этом рассказе было точно, как протокол,
и вместе с тем рассказ был гуманен  до слез и живописен, как летний вечер на
Дерибасбвской.
     Что  же придавало этому  рассказу то свойство,  какое  я  не  знал, как
назвать   -  подлинностью   искусства   или  благородной  чувствительностью?
Очевидно,   благородная  чувствительность  и   человечность  самого  Куприна
сообщали этому рассказу черты большого искусства.
     Мне было трудно поверить, что Сашка-музыкант, с детства бывший для меня
литературным героем,  действительно жил рядом,  в мансарде старого одесского
дома.
     Мне посчастливилось. Я видел  подлинную концовку рассказа "Гамбринус" -
похороны Сашки-музыканта. Эту концовку дописала вместо Куприна сама жизнь.
     Сашку-музыканта провожала на кладбище вся рабочая, портовая и окраинная
Одесса.
     Худые лошади, часто останавливаясь от  одышки и свистя бронхами, тащили
черные  дроги  с  гробом.  Каждый раз толпа  терпеливо ждала,  когда  лошади
наконец  отдышатся. Отдохнув,  они сами, без  понуканий  со  стороны  рыжего
возницы, влегали в  постромки и, низко наклонив  головы, тащили гроб дальше.
Мутные слезы старости стояли в прекрасных глазах этих замученных лошадей.
     Рядом со  мной шел репортер "Моряка"  старик  Ловенгард. Он  вспоминал,
глядя на  похоронных  лошадей, как изредка  Сашка-музыкант  играл  старинный
цыганский романс "Пара  гнедых, запряженных с  зарею", а уличная певица Вера
по  прозвищу Марафет  пела  его так,  что некоторые посетители  "Гамбринуса"
плакали навзрыд.
     Рыжий возница курил  махорку и виртуозно сплевывал на мостовую.  Рваная
кепка была надвинута у  него на  один  глаз.  Всем своим  видом этот  старик
свидетельствовал, что  жизнь уже  не та, что  была при  Саше. "Какая  жизнь,
когда  подковать  этих  несчастных  коняг  стоит  чуть ли не миллион рублей!
Раньше  за  миллион  можно  было  купить все  Ближние Мельницы со  всеми  их
садочками, абрикосой, борщами и конями!".
     За  гробом  шла большая  толпа.  Переваливаясь, брели старухи в  теплых
платках - те,  что хорошо знали  Сашу, когда были еще  задорными красотками.
Молодых женщин в толпе почти не было.
     Женщины  шли тотчас  за гробом, впереди  мужчин.  По галантным правилам
нищего  одесского люда  ("То  ж  вам Одесса,  а не какая-нибудь  затрушенная
Винница") женщин всегда  пропускали вперед. За женщинами шли сизые от холода
товарищи Сашки-музыканта.
     Около   входа   в  заколоченный  "Гамбринус"  процессия   остановилась.
Музыканты вытащили  из-под подбитых ветром пальто инструменты, и неожиданная
и грустная мелодия старомодного романса поплыла над притихшей толпой:
     Не для меня придет весна,Не для меня Буг разольется...
     Люди в толпе начали снимать шапки, сморкаться, кашлять и утирать слезы.
Потом кто-то крикнул сзади сиплым и неестественно веселым голосом:
     - А теперь давай Сашкину! Любимую!
     Музыканты переглянулись,  кивнули друг другу, бурно ударили смычками, и
по улице понеслись игривые, скачущие звуки:
     Прощай,  моя  Одесса,Славный Карантин!Нас  завтра угоняютНа
остров Сахалин!
     Я  смотрел на толпу.  Это  были  все  бывшие  завсегдатаи "Гамбринуса":
матросы, рыбаки, контрабандисты, кочегары, рабочие,  биндюжники и грузчики -
крепкое, веселое  забубенное одесское  племя.  Что  с ними  сталось  теперь?
"Жизнь нас сильно погнула",- покорно соглашались  престарелые морские  люди.
"Да  и то сказать жизнь никак не  обдуришь.  Жизнь надо выдюжить,  скинуть с
горба  в  трюм,  как  пятипудовый  тюк. Вот и  скинули, а  счастья  пока что
маловато. Да  и не дождешься его -  не тот уже  возраст. Вот и Саша  лежит в
гробу,  белый, сухой, как та обезьянка! А  счастье пойдет  молодым.  Им, как
говорится, и штурвал в руки. Нехай  живут вольно и по справедливости. Мы для
прихода той вольной жизни тоже немало старались".
     Ловенгард осторожно взял меня за локоть и сказал:
     - Я первый привел Александра Ивановича Куприна в "Гамбринус". Он сидел,
щурил монгольские глаза, пил водку  и  посмеивался. И вдруг через  год вышел
этот  рассказ.  Я плакал над ним, молодой человек. Это шедевр любви к людям,
жемчужина среди житейского мусора.
     Я не знал, что Ловенгард был знаком с Куприным, по с тех пор мне всегда
казалось, что Куприн просто не успел написать о Ловенгарде.
     Единственной  страстью  этого  одинокого,   опустившегося  старика  был
Одесский  порт.  В газетах  ему  предлагали выгодную  работу,  но  он всегда
отказывался и оставлял за собой только Одесский порт.
     С  утра  до заката,  в любое время  года и  в любую погоду  он медленно
обходил все гавани,  подымался  на пароходы и  опрашивал  моряков  обо  всех
подробностях рейса. Он в совершенстве говорил на нескольких языках,  даже на
новогреческом. С одинаковой изысканной вежливостью он беседовал с капитанами
и портовыми босяками. Разговаривая, он снимал перед всеми старую шляпу.
     В  порту   его   прозвали  "Летописцем".  Несмотря  на   нелепость  его
старомодной фигуры  среди грубого на язык населения гаваней,  его никогда не
трогали и не давали в обиду. Это был своего рода Сашка-музыкант для моряков.

Одиннадцать баллов

     "Димитрий" погрузил  в  трюм корпуса плавучих мин для Севастополя, взял
на палубу двести мешочников, ехавших в Крым за солью, и отошел из Одессы.
     Провожал меня только Изя Лившиц.
     Стоял холодноватый и тихий зимний день. На молах на месте вчерашних луж
хрустели  тонкие,  как  слюда,  ледяные  корки.  Перепархивал  редкий  снег.
Казалось, можно было пересчитать все снежинки.
     Чайки,  взлетая,  били красными, озябшими лапками  по воде,  будто  для
того, чтобы согреть их.
     "Димитрий"  стоял  у  мола,  сильно  накренившись.  Вблизи он  оказался
меньше,  чем  представлялся  сверху,  с бульвара.  Изо всех щелей "Димитрия"
сочился и зловеще шипел пар. От парохода тянуло запахом бани и прачечной.
     Палуба  была  завалена мешками.  На  них сидели  и лежали  мешочники  -
замотанные по глаза платками женщины и мужчины в пахнувших дегтем сапогах.
     Меня  устроили  в  четырехместной  каюте.  В  ней  разместилось  восемь
человек. Четверо лежали на койках, трое - на полу, а один человек - речник с
Волги -  сидел в раковине умывальника, так как все равно  воды в умывальнике
не было.
     Там  он  и спал. На  ночь мы привязывали  волгаря полотенцем к вешалке,
ввинченной в стену, чтобы он не свалился на спящих.
     Но волгарь не роптал. Он чувствовал себя среди  моряков  стеснительно и
старался оставаться в тени.
     Все  остальные  обитатели  каюты, кроме меня  и волгаря,  были  военные
моряки. С двумя - самыми молодыми-я спал на полу.
     Лежавший рядом со  мной бывший мичман,  капитан  Санжейского  плавучего
маяка, в первый же вечер нашего плавания сказал в пространство:
     -  Чистосердечно  советую  гражданским  товарищам  в случае  каких-либо
происшествий не отставать от нас, моряков.
     Я промолчал, а волгарь расхрабрился и спросил:
     - Вы думаете, будет опасный рейс?
     - По всем  данным,-  с явным удовольствием  ответил мичман,- "Димитрий"
идет, как говорят французы, прямо в открытый гроб.
     Мичмана резко одернул комиссар Николаевского порта.
     Но никаких признаков опасности пока что не было. Мы отвалили  в легком,
моросящем тумане. Амфитеатр города, купол Оперного театра, дворец Воронцова,
потом Фонтаны и знакомая башня Ковалевского - все это, покачиваясь, медленно
уходило во мглу и  вскоре совсем исчезло. Тихо шумели, подгоняя  Друг друга,
бесконечные волны.
     В камбузе нашелся кипяток, и мы, сидя на полу, со вкусом напились чаю с
сахарином.
     Вечером   волны  начали   шуметь  сильнее,  но   мирный  запах  пара  и
каменноугольного дыма и мерное качание парохода успокоило всех.
     Я  крепко  уснул.  Сколько  времени  прошло,  я  не  знаю, но  когда  я
проснулся,  то  мутно и  далеко,  будто  за  километр  от меня,  горела  над
умывальником  лампочка,  волгарь раскачивался и держался  за  края раковины,
меня било плечом о дверь каюты, и  все вокруг трещало на разные голоса. Было
слышно,  как "Димитрий" с тяжелым вздохом проваливался  в воду и с трудом из
нее вылезал.
     -  Ишь, штормяга!  -  неодобрительно сказал  кто-то из моряков.- За час
развел волну до семи баллов.
     Но  моряки  были  спокойны, и  это  подбадривало  и  нас,  обыкновенных
смертных.
     В  каюте было тесно и душно. Каюта внезапно толкалась, стараясь свалить
нас  всех в одну  кучу,  поюм начинала  дергать  нас  из  стороны в сторону,
вытирая нами, как швабрами, пол.
     Молодой  мичман приоткрыл дверь и заглянул в коридор. Там  уже вповалку
густо лежали  мешочники,  сбежавшие  с  палубы.  Среди  них  стоял, упершись
дрожащими  ладонями  в  стены  узкого  коридора,   старый  еврей  в  длинном
лапсердаке.
     - Чего вы стоите? - сказал мичман.- Укачаетесь. Надо лечь.
     - Разве вы не видите, пане,- ответил еврей,- что мне негде положиться?
     Куда ехал  это г  местечковый старик, непонятно. Во всяком  случае,  он
выглядел совершенно дико  на морском скрипучем  пароходе  во  время  качки и
ночного шторма.
     Мичман вышел в коридор, растолкал спящих мешочников и очистил место для
старика.
     -  Библейский  персонаж   из   всемирного  потопа!  -  сказал   мичман,
возвратившись в каюту.
     Я лежал  у стены и слушал, как валы, сотрясая пароход, ударяли в тонкий
железный борт.  Мне становилось  не по себе. Странно  было сознавать, что  в
четырех миллиметрах  от  твоего разгоряченного  лица несутся  во  мраке горы
ледяной осатанелой воды. И в каком мраке!
     Я  посмотрел  на  иллюминатор.  Непроницаемая,  как  бы  подземная тьма
простиралась там, в первобытном хаосе непонятно огромных водных пространств.
     Никто не спал. Все прислушивались. "Димитрий" резко потрескивал. Нельзя
было понять, почему до сих пор не раскрошились в щепки трухлявые стены кают,
полы и потолки,  тогда как  качка  корежила, гнула и расшатывала все  винты,
болты, скрепы и заклепки.
     Каждый раз,  когда раздавался сильный  треск, я взглядывал на  моряков.
Они были спокойны, но часто курили. Я тоже много курил, убеждая себя  в том,
что запас плавучести  у нашего престарелого "Димитрия"  гораздо больший, чем
я, гражданский невежественный товарищ, предполагаю.
     Все мы ждали  утра.  Но оно скрывалось еще  страшно далеко  в  плотном,
охватившем полмира, завывающем мраке.
     Качка усиливалась. Пароход уже стремительно и сильно клало то  на один,
то  на другой борт.  Винт  все  чаще  выскакивал из  воды  на воздух.  Тогда
"Димитрий" яростно трясся и гудел от напряжения.
     - А не может нас выбросить таким штормом на берег? - неожиданно спросил
волгарь, стараясь удержаться на умывальнике.
     Моряки пренебрежительно промолчали. Только минут через десять суровый и
вместе с тем добродушный комиссар Николаевского порта ответил:
     - Шторм уже  загибает  до десяти баллов. Конечно, все может быть. Но не
надейтесь на берег. Чем дальше от него, тем спокойнее.
     - Почему? - спросил волгарь.
     -  Потому  что у берега пароход непременно подымет волной и разобьет  о
дно. Или о скалы. И никто не спасется.
     А  я-то,  поглядывая каждые десять минут на часы в  ожидании  рассвета,
мечтал, что мы сможем подойти к берегам северного Крыма и высадиться  на них
- на эту скудную щебенчатую и спасительную землю.
     Среди ночи  молодой мичман  встал, натянул сапоги, надел кожаный плащ с
капюшоном и небрежно сказал:
     - Пойти посмотреть, что там у  них делается наверху,  Он ушел, но скоро
вернулся, весь мокрый, от капюшона до пят.
     Никто его ни  о чем не  расспрашивал, но все напряженно ждали, когда он
заговорит сам.
     -  Речь - серебро, а молчание - золото,-  насмешливо промолвил мичман.-
Ну, так  слушайте.  Волна валит через палубу. Смыло две шлюпки  из  четырех.
Погнуло планшир. Дошло до одиннадцати баллов. Но это пока еще пустяки.
     - Хороши пустяки! -  пробормотал комиссар  Николаевского порта и сел на
койке.- Рассказывайте! Что еще?
     - Волнами повредило форпик, и у нас открылась некоторая течь...
     - Донки работают? - тихо спросил комиссар.
     - Работают. Пока справляются. Но машина сдает.
     - Двигаемся?
     - В том-то и дело, товарищ комиссар, что не выгребаем.
     - Сносит?
     - Так точно!
     - К берегам Румынии?
     - Так точно!
     Комиссар встал и схватился за верхнюю койку.
     - Так там же...- начал он и осекся.- Пойду-ка я к капитану и выясню.
     Он ушел. Мы долго молчали.
     -  Весь  анекдот в  том,-  сказал один из моряков,-  что  у  этих самых
берегов Румынии немцы  во время  войны разбросали огромные, просто роскошные
букеты мин. Они там стоят до сих пор. Если нас тянет на эти мины...
     Он не досказал, что тогда будет с нами, но  и без него мы прекрасно это
знали.
     Комиссар  возвратился и,  не  снимая кожаного  пальто, сел  на  койку и
закурил.
     Снаружи с пушечным  гулом била и шипела волна и пронзительно, все время
набирая высоту, свистели снасти. От этого свиста леденела кровь.
     -  Дали SOS,-  вдруг сказал комиссар и  помолчал.-  Бесполезно! В наших
портах  судов нет.  А из Босфора  в такой шторм никто  носа не высунет, даже
"Сюперб". Дошло до одиннадцати баллов. Так-то, приятели!
     Все угрюмо  молчали. Было  слышно,  как в коридоре  плескалась вода. Ее
налило с палубы через комингсы - высокие железные пороги.
     Так прошел день, пришла в гуле  урагана  окаянная вторая ночь. Но шторм
не стихал, и казалось, не стихнет до последнего дня этого мира.
     На  третий день  наступило  какое-то всеобщее  оцепенение.  Всех,  даже
старых моряков, очевидно, замотало.
     На четвертую ночь я сидел с закрытыми глазами, упершись ладонями в пол,
и считал размахи парохода. Иногда они делались слабее, и тогда  я  торопливо
закуривал.   Но  это  обманчивое  затишье  длилось  недолго,  сердце   снова
срывалось, замирая, и каюта взлетала и косо падала в невидимую пропасть.
     А  потом  страшно  медленно,  останавливаясь  и  как бы  раздумывая, не
вернуться ли ей обратно, за  потным иллюминатором  начала наливаться сизая и
скверная заря. Свист снастей дошел до осатанелого визга.
     Дул  норд-ост,  "бич  божий",  как говорили моряки. От них я узнал, что
норд-ост дует или три дня, или семь, или, наконец, одиннадцать дней.
     В  коридоре  зашевелились  и  заговорили  хриплыми голосами  мешочники,
заплакали   измученные  женщины.  Какая-то  старуха  все  время  исступленно
бормотала  за  дверью каюты  одну  и ту же  молитву:  "Святый  боже,  святый
крепкий,  святый  бессмертный,  помилуй нас!" При сильных  размахах парохода
старуха,  очевидно,  пугалась, обрывала молитву  и только  быстро  говорила:
"Крепкий, помилуй нас! Крепкий, помилуй нас!".
     Я решил впервые выйти на палубу. Моряки  говорили, что в каюте  гораздо
тяжелее, чем снаружи.
     Комиссар Николаевского порта пошел вместе со мной.
     -  Вам  одному нельзя,- сказал  он.- Без меня  вас просто не  пустят на
палубу. И, опять же, вас может смыть.
     По косточку в воде, в  тошнотворном запахе блевотины мы добрались среди
лежавших  прямо в воде и стонавших мешочников до узкого трапа. Он выходил на
верхнюю рубку, а оттуда - на палубу.
     Комиссар  сильно нажал плечом на дверь рубки. Она распахнулась.  Струей
воздуха нас вышвырнуло наружу.
     Я схватился  за  обледенелый  канат  и увидел то,  что предчувствовал в
темной каюте,- зрелище  исполинского, небывалого  шторма. Оно наполнило меня
обморочным ощущением отчаяния и ужасающей красоты.
     Я  стоял перед штормом лицом к лицу - жалкая, теряющая последнее  тепло
человеческая пылинка,- а он гремел, нес стремительные, железного цвета валы,
рушил  их  в  темные бездны,  швырял  в  набухшее небо  извержения  брызг  и
холодного  пара,  накатывался тысячетонными холмами, рвал  воздух  и лепил с
размаху в лицо липкой пеной.
     Корма  "Димитрия" то взлетала  к облакам,  то уходила в воду. Длинные и
крутые волны вздымались и неслись от горизонта до горизонта. Они гнали перед
собой буруны и открывали  в  провалах  величественную  и мучительную картину
движения свинцовых водных громад - той ураганной  области, через  которую мы
должны были прорваться, чтобы остаться в живых.
     - Смотрите!  - крикнул комиссар и показал на море. Я ничего  не понял и
взглянул на него с недоумением.
     - Смотрите, какие испарения! - снова прокричал он.
     И тогда я  увидел, как  между  гудящих валов вырываются из серо-зеленой
воды, как пороховой дым из дула, тысячи орудий, быстрые и злые струи пара.
     Позже, в каюте,  комиссар объяснил мне, что эти столбы пара всегда бьют
из воды во время вторжения ледяных штормов в теплые морские пространства.
     Потом я  увидел впереди исполинскую стену разъяренного моря, катившуюся
на нас с космическим гулом во весь разворот горизонта. Комиссар схватил меня
за руку и втащил в рубку. Дверь захлопнулась намертво сама по себе.
     - Держитесь! - прокричал комиссар.
     В рубке стало темно. "Димитрий" треснул, понесся вверх по срезу водяной
горы, потом остановился и ушел, дрожа, в воду по самый  капитанский  мостик.
"Конец! - подумал я.- Лишь бы не закричать от страха".
     Пароход глухо взвыл, повалился  набок, и я  увидел  сквозь иллюминатор,
как вода широкими водопадами сливается с палубы обратно в море.
     - Что это было? - бессмысленно спросил я комиссара.
     - Еще две-три таких волны, и прощай! - ответил он громко и посмотрел на
меня отсутствующими, белыми глазами.
     Но ни вторая ни третья  такая волна  не пришли.  Море все так же