ядочно почитал.
     -- Правильно!-- неожиданно закричал одутловатый.-- Я, к примеру, возьму
комок земли перед посевом, разотру, понюхаю и понимаю,  как семя себя в этой
земле будет держать,  какая  в ней  сырость и хватит  ли  той сырости, чтобы
колос сполна напоить.
     -- Чего шуметь,-- снова сказал из глубины вагона тот же сонный голос.--
Колер-то твой, может, все набрехал. Маляры -- трепачи известные. Одно жалко,
что не  написал Лев  Толстой  ту  книгу  про все  хорошее  на свете.  Мы  бы
почитали!
     --  Санитар!-- неожиданно  прикрикнул  прежним  требовательным  голосом
одутловатый.-- Сыми занавеску! Утро уже на дворе. Хоть поглядеть, что там за
окошком. Скоро наши костромские края.
     Раненые  замолчали.  Я поднял  суровую полотняную занавеску и увидел за
окном  осеннюю северную  Россию. Она туманно золотилась до  самого горизонта
березовыми рощами,  пажитями, безыменными извилистыми  реками. Поезд мчался,
обволакивая паром сторожевые будки.
     Я  никогда еще  не  видел  такой осени,  такой  ясности небес, ломкости
воздуха,  серебристого  блеска от волокон паутины, оврагов, поросших красным
щавелем, прудов, где просвечивает сквозь воду песчаное дно, сияния  мглистых
далей,  нежной   гряды  облаков,   застывших  во  влажной  поутру   небесной
голубизне...
     Я так засмотрелся,  что не сразу почувствовал тяжесть у  себя на спине.
Одутловатый положил мне  на плечо будто налитую  чугуном руку, приподнялся и
пристально смотрел за окно.
     -- Эх,  браток ты мой мила-а-ай!-- сказал  он  нараспев.-- Исходил бы я
эту землю босиком, попил бы чайку в каждой избе. Так вот незадача. Не на чем
мне нынче ходить.
     Я  оглянулся и увидел  под  халатом у  одутловатого  туго забинтованную
культю ампутированной ноги.
     Поезд  плавно несся среди  росистых холмов. Паровоз вдруг закричал  так
радостно, будто он был глашатаем счастливой долгожданной вести.
     -- Эх,-- добавил одутловатый.-- Мчимся мы прямо к жениным и материнским
слезам. Хоть не возвращайся! Так и то нельзя. Никак нельзя, браток!

Россия в снегах

     На тыловом санитарном поезде мы сделали несколько  рейсов  из Москвы  в
разные  города Средней  России.  Мы были  в  Ярославле, Иваново-Вознесенске,
Самаре, Арзамасе, Казани, Симбирске, Саратове, Тамбове и в других.
     Города  эти  мне  почему-то  плохо запомнились. Гораздо  лучше  я помню
небольшие станции вроде какого-нибудь Базарного  Сызгана, отдельные деревни,
особенно одну занесенную снегом избу  на выселках.  Я даже толком не знаю, в
какой это было губернии -- Казанской ли, Тамбовской или Пензенской.
     Я до сих пор помню  эту  избу и высокого  старика  в  нагольном тулупе,
накинутом  на  костлявые плечи. Он вышел из низкой дверцы  и, придерживая ее
рукой,  долго  смотрел  на длинный поезд  с  красными  крестами  на  стенках
вагонов. Со стрехи на косматую голову старика пылила снегом метель.
     Была зима. Россия лежала в снегах.
     Когда мы везли раненых, я ничего не замечал вокруг,-- было не до этого.
Но во  время обратного рейса каждый санитар оставался один в своем вымытом и
пустом  вагоне,  и  времени  для  того,  чтобы  смотреть  за окна,  читать и
отсыпаться, было сколько угодно.
     От  этих обратных  рейсов осталось воспоминание, как о сплошных снегах,
их белизне, заливавшей своим светом  вагон, и сизом, голубиного цвета, низко
нависшем  небе.  На  память  все время приходили  где-то прочитанные  стихи:
"Страна,  которая  молчит, вся  в  белом-белом,  как  новобрачная, одетая  в
покров". И странно  вязались с этими снегами и стихами белоснежные косынки и
халаты сестер, когда они по утрам обходили поезд.
     Базарный Сызган. Я запомнил эту станцию из-за одного пустого случая. Мы
простояли  на запасных  путях в Сызране всю ночь.  Была  вьюга. К утру поезд
сплошь залепило  снегом. Я  пошел со  своим  соседом по вагону,  добродушным
увальнем  Николашей  Рудневым,   студентом  Петровской  сельскохозяйственной
академии, в вокзальный буфет купить баранок.
     Как всегда после вьюги, воздух был пронзительно чист и крепок. В буфете
было пусто. Пожелтевшие от холода  цветы  гортензии стояли на длинном столе,
покрытом клеенкой. Около двери  висел плакат, изображавший горного козла  на
снеговых   вершинах   Кавказа.  Под  козлом  было  написано:  "Пейте  коньяк
Сараджева". Пахло горелым луком и кофе.
     Курносая  девушка в фартуке поверх кацавейки сидела, пригорюнившись, за
столиком  и  смотрела  на мальчика с землистым  лицом. Шея  у  мальчика была
длинная,  прозрачная и  истертая  до  крови воротом армяка.  Редкие  льняные
волосы падали на лоб.
     Мальчик,  поджав под стол ноги в оттаявших опорках, пил чай из глиняной
кружки. Он отламывал от ломтя ржаного хлеба большие куски, потом  собирал со
стола крошки и высыпал их себе в рот.
     Мы  купили  баранок,  сели   к  столику  и  заказали  чай.  За  дощатой
перегородкой булькал закипавший самовар.
     Курносая девушка принесла нам чай с вялыми ломтиками лимона, кивнула на
мальчика в армяке и сказала:
     --  Я  его  всегда кормлю. От  себя,  а не  от  буфета.  Он  милостыней
питается. По поездам, по вагонам.
     Мальчик  выпил чай, перевернул кружку,  встал, перекрестился на рекламу
сараджевского  коньяка,  неестественно  вытянулся и,  глядя  остановившимися
глазами  за  широкое   вокзальное  окно,  запел.  Пел  он,  очевидно,  чтобы
отблагодарить сердобольную  девушку. Пел  высоким, скорбным голосом, и  в ту
пору песня этого мальчика показалась мне лучшим выражением сирой деревенской
России. Из слов его песни я запомнил очень немного,


     ...Схоронил ее во сыром бору, во сыром бору, под колодою,
     под колодою, под дубовою.


     Я  невольно  перевел взгляд туда, куда смотрел мальчик. Снеговая дорога
сбегала  в  овраг  между  заиндевелыми  кустами  орешника.  За  оврагом,  за
соломенными крышами овинов вился струйками к серенькому,  застенчивому  небу
дым  из  печей. Тоска была в глазах у мальчика,--  тоска по такой  вот косой
избе,  которой у  него нет, по широким  лавкам  вдоль стен, по треснувшему и
склеенному бумагой окошку, по запаху горячего ржаного хлеба с пригоревшими к
донцу угольками.
     Я подумал: как мало,  в конце концов, нужно человеку для счастья, когда
счастья нет, и как много нужно, как только оно появляется.
     С тех пор я помногу живал в деревенских  избах и  полюбил их за тусклый
блеск бревенчатых стен, запах золы и за их суровость.  Она была сродни таким
знакомым вещам, как  ключевая вода,  лукошко из  лыка  или невзрачные  цветы
картошки.
     Без чувства своей страны -- особенной,  очень  дорогой и милой в каждой
ее мелочи -- нет настоящего человеческого характера. Это чувство бескорыстно
и наполняет нас великим интересом ко всему. Александр  Блок написал в давние
тяжелые годы:


     Россия, нищая Россия,
     Мне избы серые твои,
     Твои мне песни ветровые --
     Как слезы первые любви...


     Блок был  прав, конечно. Особенно  в  своем сравнении. Потому  что  нет
ничего  человечнее  слез от любви, нет ничего,  что  бы так сильно  и сладко
разрывало  сердце.  И  нет ничего омерзительнее, чем  равнодушие человека  к
своей  стране,  ее прошлому, настоящему и будущему, к  ее языку, быту;  к ее
лесам  и  полям,  к  ее  селениям  и людям,  будь  они гении или деревенские
сапожники.
     В те годы, во время службы  моей на санитарном поезде, я впервые ощутил
себя русским до последней прожилки. Я как бы растворился в народном разливе,
среди солдат, рабочих, крестьян, мастеровых; От этого было очень уверенно на
душе.  Даже  война не бросала  никакой  тревожной  тени на  эту уверенность.
"Велик бог земли русской,-- любил говорить  Николаша  Руднев.-- Велик  гений
русского народа!  Никто не  сможет  согнуть нас в бараний  рог. Будущее-- за
нами!"
     Я соглашался с Рудневым. В те годы Россия предстала передо мной  только
в облике  солдат, крестьян, деревень сих скудными достатками и щедрым горем.
Впервые я увидел многие русские города и фабричные посады, и все они слились
своими общими чертами  в моем сознании и оставили после  себя любовь к  тому
типичному, чем они были наполнены.
     Я помню Арзамас  с  плетеными  корзинами румяных крепких яблок и  таким
обилием похожих на  эти яблоки, таких же румяных куполов, что казалось, этот
город был вышит в золотошвейной мастерской руками искусных мастериц.
     Нижний Новгород  ударил в лицо пахнущим рогожами волжским  ветром.  Это
был город русской предприимчивости, оптовых  складов, бочек, засола-- буйная
перевалочная пристань в истории России.
     И  Казань с  памятником Державину,  присыпанным  снегом.  Там в Оперном
театре  я,  усталый, уснул  на галерке на  спектакле "Снегурочка", вспоминая
сквозь сон только что услышанные слова: "Разве  для девушек двери затворены,
входы заказаны?"
     Я проснулся среди ночи. Сторожа  схватили меня  и отвели в  полицейский
участок.  Там  пахло  сургучом,  и  тучный  пристав  составил  протокол   "о
недозволенном сне в театральном зале".
     Я шел к вокзалу. С Волги лепил в лицо снег, и мне было жаль промерзшего
насквозь Державина, глядевшего во мрак твердыми бронзовыми глазами.
     В  Симбирске  я тоже был зимней ночью. Весь этот пустынный  тогда город
был покрыт инеем. Запущенные его сады стояли как бы в оловянной листве.
     Со Старого Венца я смотрел  на ночную Волгу, но ничего не увидел, кроме
тусклой, смерзшейся мглы.
     Тогда  я  еще  не знал,  что  Симбирск --  родина  Ленина.  Сейчас мне,
конечно,  кажется,  что уже тогда я  видел тот деревянный дом, где он жил  в
Симбирске. Мне это кажется, может быть, потому, что  там много  таких теплых
домов, бросающих по вечерам свет из окон на узкие тротуары.
     В то время я только знал, что  в Симбирске жил Гончаров -- медлительный
человек, владевший  почти сказочным даром  русского языка. Этот язык живет в
его книгах легко, сердечно и сильно.
     Саратов показался мне слишком правильно выстроенным и даже скучным.  На
городе лежал отпечаток зажиточности и порядка. Такое впечатление осталось от
главных  улиц.  Но потом я  попал  в  улицы боковые, в проулки,  на Бабушкин
взвоз, где в вихрях сухого снега слетали с горы на салазках мальчишки.
     Я  катался  вместе  с  мальчишками. Мне  понравилось, лежа  на салазках
ничком, проноситься мимо домишек, пылавших из-за оконных стекол  геранью. И,
признаться, я позавидовал обитателям этих домишек.  Потому что я был в одном
из них.
     Мальчишка провел меня к какой-то Софье  Тихоновне в один из таких домов
-- попить горячего молока.
     Я  увидел застекленные  сенцы.  На чистом полу квадратами  оконных  рам
лежал слабый солнечный свет. Во вторых теплых сенцах стояла в кадке холодная
вода.  В  ней  плавал  деревянный  ковшик.  За  дверью  открылась горница  с
бархатными   бордовыми  занавесками  на  окнах.  Стенные  часы  с  огромными
стрелками  стучали  так  громко,  что   надо  было  повышать  голос,   чтобы
разговаривать с застенчивой старушкой Софьей Тихоновной. На  столике у окна,
покрытом  кружевной скатеркой, лежала толстая пачка номеров "Нивы" в голубых
бумажных обложках и стояли давным-давно засохшие цветы.
     На стене среди фотографий  и акварельных картинок висела большая,  чуть
пожелтевшая афиша о спектакле "Дети солнца" Максима Горького.
     -- Сын у  меня  актер,-- сказала мне Софья Тихоновна.-- В Петербургском
театре. Раз в год летом заезжает он ко мне на недельку-другую -- то  на пути
в Минеральные Воды, то с Минеральных Вод.
     Я  постарался  представить себе эту жизнь, наполненную  ожиданием сына.
Должно  быть,  это  была  горькая  жизнь,  но  старушка  несла  ее  легко  и
безропотно. Каждая вещь мылась, перетиралась,  облюбовывалась только потому,
что за эти мимолетные семь дней в длинном году  она могла понадобиться сыну.
Или он просто взглянет на нее, иди вдруг спросит: "А куда это, мама, девался
медный ночник или тот  крымский камень из Симеиза, который я вам привез пять
лет назад?"
     И  медный  ночник,  протертый зубным  порошком,  сиял на  своем обычном
месте.  И плоский  крымский  камень лежал  на стопке "Нивы" --  тот знакомый
половине России  морской  голыш  с надписью: "Привет  из Крыма", на  котором
грубой масляной краской  был намалеван кипарис, а за ним -- лазоревое море с
белой крапинкой паруса.
     Много было городов. Пришла весна  и  обрядила провинциальные  пустыри и
сточные ручьи своей чуть липнущей к пальцам, пахучей листвой.
     Весной  мы были в высоком  Курске, как бы  завешанном  до крыш  грудами
только  что  распустившихся  веток.  Знаменитые  курские  соловьи   щелкали,
прислушиваясь  к самим  себе,  в  сырых  рощах.  Ленивая  и холодная речонка
Тускорь текла в мелких берегах, заросших желтыми калужницами.
     Странный город Курск. Его любят  многие,  даже никогда в нем не бывшие.
Потому что Курск  -- это преддверие юга.  Когда из пыльных и тяжелых вагонов
скорого  поезда  Москва  --  Севастополь открывались  на  холмах его  дома и
колокольни,   пассажиры  знали,  что   через   сутки  за  окнами  вагонов  в
предутреннем морском тумане розовыми озерами разольется цветущий миндаль и о
близости "полуденной земли" можно будет просто догадаться по яркому свечению
горизонта.
     Весна  цвела  над  Россией. Весна  цвела над Владимиром-на-Клязьме, над
Тамбовом, над Тверью, куда мы привозили раненых.
     С  каждым  новым  рейсом  мы  замечали,  что  раненые  становились  все
молчаливее, жестче.  И вся страна примолкла,  как бы  задумалась  о том, как
отразить занесенный удар.
     Вскоре всю нашу команду перевели с тылового поезда на полевой. Мы вышли
в первый рейс на запад, в Брест-Литовск, к местам боев.
     Горнист и рваная бумага
     Полевой санитарный поезд состоял из теплушек.  В нем было только четыре
классных вагона. В одном из них оборудовали операционную.
     Меня назначили санитаром  при  операционном вагоне.  С этого времени  я
очутился в одиночестве. В операционную никому не  разрешалось входить, кроме
врачей и сестер.
     Целые дни напролет я протирал белые стены вагона скипидаром,  мыл полы,
стерилизовал  в автоклаве бинты и марлю  и слушал, как  за перегородкой, где
помещалась   поездная   аптека,   наш   "аптекарь",    студент   московского
Коммерческого института  Романин,  пел всякие песни, развлекая самого себя в
своем аптечном одиночестве.
     Репертуар у  Романина  был  обширный. Когда  Романин  был в  дурашливом
настроении, он пел:

     Я б желала женишка такого,
     Чтобы он в манишке щеголял,
     Чтобы он в манишке щеголял,
     В руках тросточку держал.

     Когда  же  Романина одолевали  печальные  мысли,  он  выводил  рыдающим
голосом:

     Ах, зачем ты меня целовала,
     Жар безумный в груди затая...

     После  столкновений  со  старшим  врачом  Покровским  из-за путаницы  с
лекарствами Романин  впадал  в  мрачное  состояние  и  пел  в таких  случаях
зловещий гимн анархистов:

     Под голос набата, под гром канонады
     Вставайте же, братья, на зов Равашоля!

     У Романина была скверная привычка сидеть у себя в  аптеке целыми часами
притаившись и не отвечать,  когда я  окликал его  из-за перегородки. Поэтому
каждый  раз  я  вздрагивал  и  ругался,  когда  тишина в  аптеке  взрывалась
внезапным отчаянным воплем:

     Он был слегка брюхатый,
     Брюхатый, брюхатый,
     Немножко лысоватый,
     Но это ничего!..

     Под эти песни поезд тянулся порожняком из Москвы в  Брест по  раскисшим
от весенних дождей равнинам Белоруссии.
     На ночь я уходил из операционной  ночевать в  "команду"  --  вагон  для
санитаров. Моими соседями по купе были Романин, Николаша Руднев и молчаливый
санитар -- поляк Гуго Ляхман. Он занимался лишь тем, что по нескольку раз за
день начищал до нестерпимого блеска свои сапоги.
     На фронте было затишье, и потому мы долго простояли в Бресте -- плоском
городе  среди  грустных равнин.  Над  этими  равнинами  проходила  такая  же
грустная, как и они сами, весна. Лишь одуванчики цвели по межам. Свет солнца
казался беловатым,-- небо почти все время было покрыто туманом.
     Война  была  рядом,  но  чувствовалась  она только  по  обилию солдат и
прапорщиков   на  брестском  вокзале  да   по  длинным  воинским   эшелонам,
загромождавшим загашенные запасные пути.
     Авиации в то время  еще не было.  Канонада  до Бреста не достигала. Бои
шли далеко, под Кольцами.
     Мы  нетерпеливо  ждали  отправки на  фронт. Мы  уже  устали  ждать. Нам
казалось, что вагонные колеса заржавели и поезд наглухо прирос к рельсам.
     По молодости своей и  горячности мы забывали, что паша стоянка в Бресте
означает отсутствие раненых, отсутствие  искалеченных людей. Только  Романин
не забывал об этом и говорил:
     -- Приехали  на войну,  как  в Художественный  театр. Занавес  долго не
открывают, так они топают ногами. Олухи!
     После таких слов Романина  в "команде" на минуту становилось  тихо.  Но
вскоре  опять  разгорались  споры,  типичные студенческие  русские споры  --
шумные, длинные и всегда вызванные хорошими побуждениями, хотя бы противники
и держались совершенно разных взглядов.
     Больше всего  было  разговоров  о  Германии,  о  чудовищной  тупости  и
наглости прусской военщины.  Подвинченные колючие усы Вильгельма  Второго --
мечта  всех  солдафонов  и  сутенеров --  были  как  бы  символом  тогдашней
Германии. Все это  никак не вязалось с тем, что в этой стране  жили Шиллер и
Гейне, Рихард Вагнер и молодой в то время, прекрасный писатель Генрих Манн.
     Но наконец свершилось! Поезд медленно  тронулся. Я выскочил на  ходу из
"команды" и догнал  свой  операционный вагон,-- во время хода поезда никакой
связи между моим вагоном и "командой" не было.
     Я открыл трехгранкой дверь, сел на площадку, свесил ноги и так просидел
несколько  часов, глядя на польские поля и перелески, стараясь увидеть следы
близкой войны.
     Но  их не было. Проходили деревни, где  вьюнок обвивал плетни и на них,
как и у нас  на Украине, сохли перевернутые вверх донышком глиняные кувшины.
На крышах хат в огромных гнездах стояли надменные аисты. Воздух был золотист
и бледен, как и волосы детей,  озабоченно махавших руками вслед проходившему
поезду.
     Таким же золотистым  и бледным  показалось мне и лицо польской девушки,
что  несла  на коромысле ведра  воды. Она поставила ведра на землю, прикрыла
глаза  ладонью, долго  смотрела  на  медленно  погромыхивающие вагоны, потом
отбросила прядь волос, упавшую на лицо, и снова взялась за ведра.
     Высокие  черные  распятья  стояли на перекрестках.  Около них  сидели с
вязаньем старухи и  паслись на привязи  козы.  В  маленькой  часовне-каплице
горели свечи, но внутри я никого не заметил. И все так же золотисто и бледно
блестели поля и маленькие реки текли по ним, медленно переливая по песчаному
дну золотистую и бледную воду.
     "Где же  война?"  --  спрашивал  я  себя.  Поезд  прошел мимо  крепости
Ивангород.  Вдалеке за Вислой виднелись  ее зеленые  верки и  высокие пни от
срубленных во время осады вековых осокорей.
     И вдруг я увидел: от полотна дороги до самого горизонта тянулись рядами
через болотистую лощину, залитые водой,  наспех вырытые окопы. Поезд  шел по
высокой дамбе. Паровоз засвистел, заскрежетали тормоза, и мы остановились --
путь через Вислу был почему-то закрыт.
     В наступившей тишине стало слышно, как в крепости поет сигнальный рожок
горниста.
     Санитары начали выскакивать из вагонов.
     -- Мы здесь простоим целый час,-- крикнул мне Романин.-- Пойдемте!
     Мы сбежали по крутому откосу, прошли вдоль окопов,  и я начал различать
в траве,  выросшей, очевидно, уже после  боя,  множество обрывков  бумаги  и
погнутых консервных жестянок.  Они  были  откупорены, видимо,  наспех, может
быть даже штыками. Зазубренные края жестянок покрылись ржавчиной, похожей на
сухую кровь.
     Я не понимал,  откуда  на  поле боя так  много  рваной