, гул плоских печатных
машин,  пачки разноцветных бандеролей, рулоны бумаги,  традиционные яростные
схватки  с корректорами, остывающий чай на  подоконниках, вазон с геранью на
окне, запах ее  шершавых листьев -  все это представлялось мне  в  несколько
романтическом ореоле, очевидно потому, что  здесь рождались  газеты и книги,
географические карты и афиши, календари и расписания пароходных рейсов.
     Кажется,  я  никогда  не  забуду черный  и  липкий  от  краски,  грубый
деревянный стул у открытого окна типографии. За  окном,  за  железной ржавой
решеткой, висели, чуть поникнув  от зноя, листья каштанов. Не забуду лиловый
блеск на асфальте во дворе  и сырую гранку с  оттиснутыми на  ней  строчками
стихов неизвестного мне поэта:
     Закаты в августе! Плывут  издалека Полей дыхания  и  ветерки  тугие,  И
снежные встают над горем облака, Такие белые, что даже голубые...
     На полях корректор написал  жирным синим карандашом: "Не  над горем,  а
над морем". Я  прочел эту  отметку корректора и подумал, что наборщик ошибся
не  так уж плохо. Почему не могут встать  над человеческим горем облака, как
образчик умиротворяющей красоты, как отвлечение, врачующее сердце?
     Но  в тот  вечер,  о каком идет  речь, в типографии  было шумно. Еще со
двора я услышал негодующий голос Изи Лившица и хохот наборщиков.
     Когда  я вошел  в типографию, Изя Лившиц  бросился  ко  мне, размахивая
сырой, только что оттиснутой гранкой с некрологом Костанди.
     - Кто дал в  газету эту гнусность? - закричал он с такой яростью, что у
него побелели даже глаза.- Какой негодяй?!
     - Крупник,-растерянно ответил я.
     - Я так и знал. Подонок! Шантажист!
     - А что случилось?
     -  Случилась  чрезвычайно  интересная  вещь.- Изя зловеще  усмехнулся.-
Чрезвычайно интересная. Чтобы  его стукнуло брашпилем по башке, этого вашего
"короля репортеров"! Случилось одно пустяковое  обстоятельство. Я шел сейчас
в  типографию верстать газету  и  за  два  дома отсюда встретил  воскресшего
Костанди. И даже проводил его до Екатерининской  улицы. И даже говорил с ним
о будущей  выставке его картин.  И даже пожал его мужественную руку. И  даже
заметил  пятно  от синей  масляной  краски  на его  чесучовом пиджаке. И  он
нисколько не был похож на покойника, уверяю вас.
     - Что это значит? - спросил я.
     - Это значит,  что  Крупник гнусно  наврал. Хотел  заработать на мнимой
сенсации лишних пять тысяч рублей.  Вы скажете, что это бессмысленно, что за
это его  могут  выгнать из  "Моряка". Конечно, могут.  Но Финкель  за это не
выгонял,  и Крупник  надеется, что  и  здесь все  сойдет. Вранье  -  это его
единственная верная черта. Он ей никогда  и  ни при каких обстоятельствах не
изменяет. А изменяет он всем и всему.
     - Давить надо таких, как этот Лева! - сказал метранпаж Суходольский.- Я
его видеть не могу. У меня ноги трясутся, когда я его вижу. У меня к  сердцу
подпирает от его лживого голоса.
     Мы с Изей вынули  из номера некролог о  Костанди.  Наутро "Моряк" вышел
без  некролога,  но  тотчас же  этот некролог был обнаружен нами в "Одесских
известиях", тот же самый, до последней запятой, некролог, который мы  только
что выбросили из "Моряка".
     Вскоре  в  редакцию  примчался репортер Аренберг и, сияя от  внутренней
газетной  сенсации,  сообщил,   что  Крупник  прямо  из  "Моряка"  двинул  в
"Известия" и подсунул им некролог с  теми же крокодиловыми слезами, какие он
проливал у нас в редакции. Лева на всякий случай решил застраховаться.
     "Известия"  принесли  Костанди  свои глубочайшие  извинения, а  "Моряк"
напечатал об этом случае стихотворный фельетон Ядова. Он кончался словами:
     Смотри в газетный  нумер И, если что,  смирись. Коль сказано: ты умер,-
Скорее в гроб ложись.
     Крупник исчез. Взбешенный Женька Иванов потребовал, чтобы ему доставили
Крупника на расправу, живого или мертвого. Но его нигде не могли найти. Дома
он не ночевал.
     Прошло недели две. Однажды я, как всегда, очень рано пришел в редакцию,
вошел в свою  комнату и отступил:  на пыльном подоконнике  опять сидел  Лева
Крупник и плакал.  Пенсне висело на  черной тесемке на шее у Левы и качалось
от его судорожного дыхания.
     - Извиняюсь,-  сказал Лева прерывающимся голосом,- но  вышла  маленькая
ошибка.
     - Ошибка? - спросил я, чувствуя, как у меня холодеют руки.
     - Да,-  кротко  согласился Лева.-  Добросовестная  ошибка. Оказывается,
умер не художник Костанди, а чистильщик сапог Костанди.  Однофамилец. Он жил
в подвале того самого дома, где живет и художник. Легко, понимаете, спутать.
     - Позвольте,- сказал я, приходя  в  себя,-  вы же своими глазами видели
его на столе, под простыней...
     - В том-то и дело! - ответил, сморкаясь,  Лева.-  В подвале, понимаете,
темно, а  тут еще эта простыня... Кстати, я  принес вам заметку  о  выставке
Костанди. Она скоро откроется.
     - Надо думать,- сказал я,- что это будет его посмертная выставка?
     - Напрасно так шутите,- ответил с упреком Лева.- Это даже  неприлично с
вашей стороны!
     - Знаете что! - сказал  я.  -  Уходите!  В  "Моряке"  вам больше нечего
делать.
     - Подумаешь!  - воскликнул  Лева сварливым голосом и  встал,-  Тоже мне
газета! Паршивая свистулька! Я  был одесским корреспондентом "Фигаро",  а вы
мне тычете в нос вашу селедочную листовку.
     Я не успел ответить. Дверь распахнулась. На пороге стоял белый от гнева
Иванов.
     - Вон! - прокричал он ясным, металлическим голосом.- Вон немедленно!
     Лева Крупник вскочил и засеменил к выходу, придерживая падающее песне.
     Потом мы услышали, как он в сердцах плюнул на паркет в  зале с  богиней
Авророй и застучал деревяшками по панели, навсегда удаляясь из "Моряка".
     Так исчез из  редакции  последний из тех одесских репортеров, которых с
полным основанием боялся Чехов.

"Что вы хотели, молодой человек?"

     Патетический  язык  почти  забыт.  Современная  жизнь  требует  простых
выражений.
     Но каким же языком описать то по существу неописуемое одесское торжище,
которое в двадцатых годах нашего века носило название "Новый базар"?
     Как  изобразить  этот  базар  нам,  отвыкшим от  приподнятых слов?  Как
рассказать  о   вчерашних  сыпнотифозных,  толпившихся   около   раскаленных
сковородок, где скручивались, потрескивая и жарясь в собственном жиру, куски
домашней украинской колбасы с чесноком - первого детища нэпа?
     Как  передать  множество клятв, завываний, возгласов, жалоб,  истерики,
проклятий  и   ругани,  смешанных   в  слитный   гул,  внезапно  прерываемый
пронзительным  свистком  милиционера? И  как  описать  тяжеловесное  бегство
спекулянтов,   обвешанных  вещами,  по   потрясенной  их  топотом  брусчатой
мостовой? Как описать потерянные в этом бегстве пожелтевшие лифчики, бязевые
солдатские кальсоны  и пересохшие  резиновые  грелки  цвета печени, покрытые
шрамами трещин?
     Поскольку  патетический язык  нам  чужд, придется говорить  об одесском
базаре обыденными словами.
     Прежде всего нужно упомянуть о нескольких  правилах, без знания которых
нечего было и соваться на Новый базар.
     Первое правило  состояло в том, чтобы, толкаясь по базару,  обязательно
сохранить на лице бесстрастное  и  даже скучное выражение и ни в коем случае
не  показывать  вида,  что вы хотите  что-нибудь купить.  Потому что в  этом
случае  десятки людей  начинали цепко  хватать  вас за  рукава,  или  сильно
дергать сзади  за  гимнастерку,  или, наконец,  тянуть за  хлястик шинели  и
кричать почти трагически, с выражением отчаянной надежды:
     - Что вы хотели  купить, молодой человек? Никто не  спрашивал,  что  вы
хотите продать. Спрашивать об этом было бессмысленно: все, что человек хотел
продать, он таскал на руках или вешал себе на шею.
     Если  же человек  ничего  не  нес  с собою,  но глаза его подозрительно
бегали, ища покупателей, то базарные завсегдатаи тотчас догадывались, что он
торгует фальшивыми драгоценностями, и насмешливо кричали ему в спину:
     -  Бриллиантовые розы из  навоза!  Кораллы из  крахмала!  Халцедоны  из
бердичевской короны!
     Но все же бывали и исключения, когда нельзя  было сразу догадаться, чем
человек   торгует.   Так  было,   например,  с  одним  Довольно  потрепанным
французским матросом по прозвищу Лева.
     Он  отстал  от  военного  корабля,  застрял  в Одессе и был  совершенно
уверен, что  в те феерические  времена  гражданской  войны  и ниспровержения
международного  права  никто  его  не   выдаст  как  дезертира  французскому
правительству.
     Низенький,  всегда  небритый  и  недовольный, с длинным черным носом  и
яростными, презрительными глазами,  в  синей грязной шинели, в берете с алым
помпоном, в  рваном  фиолетовом  кашне,  он  молча бежал  по  Дерибасовской,
энергично  засунув руки  в карманы шинели,  и  вдруг неожиданно,  совершенно
внезапно кричал, не  останавливаясь,  пронзительным  фальцетом,  слышным  за
несколько кварталов:
     - Сами лучши! Сами крепки!  Сами  вечный!  Он  никогда  не называл свой
товар. Его пробежка по Дерибасовской была похожа на смерч.  Толпа завивалась
вокруг него и потом  шарахалась,  прижимаясь к стенам. "Что он  продает?"  -
растерянно  спрашивали  приезжие.   Одесситы  в  ответ  насмешливо  пожимали
плечами. Мальчишки  восторженно свистели вслед  матросу.  С ближайшего поста
навстречу матросу  торопливо  шел  милиционер,  держа в руке роговой  черный
свисток.
     Увидев милиционера, матрос наконец выкрикивал свой товар:
     - Сами лучши камешка! Для зажигалка! Сами длинный! Для зажигалка!
     Под этот  победный клич он исчезал в  глубине Садовой улицы, где тлел в
седом  чаду  постного  масла  Новый   базар,  прибежище  мешочников,  старых
генеральш и карманных воров.
     Он был очень скульптурной фигурой, этот матрос, весь как бы вылепленный
из терракоты и подкрашенный яркими красками.
     Второе  базарное правило заключалось в том, чтобы соглашаться на первую
же цену, какую вам давали  за  ваши вещи. Пренебрежение  этим правилом могло
окончиться катастрофой, как это и случилось со мной.
     У Васи Регинина  тяжело  заболела жена,  хрупкая  и грациозная женщина,
совершенно беспомощная во всяческих практических делах.
     Кроме  жены, у Регинина была еще маленькая дочь Кира, тихая девочка лет
шести.
     Регинин совершенно раскисал  из-за  частых болезней жены. Он растерянно
носился  по городу.  Он  глох от волнения, стараясь достать немного денег  и
какое-то  фантастическое в то время лекарство (кажется, горчичник),  а  меня
слезно упросил загнать на базаре его великолепный ватин.
     То  был добротный,  легкий,  как  пух,  ватин.  По  моим  понятиям,  он
представлял огромную ценность.
     Я  не  знал, почему  Регинин попросил продать этот  ватин именно  меня.
Насколько помню, он  упоминал о моей находчивости и ссылался  на собственную
негодность для этого дела. Он льстил мне, и я поверил ему.
     Я зашел к Регинину, взял ватин, свернул его рулоном и  пошел на  базар.
Это было глупо с моей стороны,  но тогда еще  я не  подозревал, куда иду.  Я
спокойно шел по Садовой улице, не зная, что это - прямая дорога в ад.
     Сначала  никто даже не  хотел смотреть на  мой великолепный ватин.  Все
вели себя так, будто впервые слышали о ватине. "Это что? - спрашивали меня.-
Материал на обивку кушетки? Или теплая обертка для недоношенных младенцев?".
     Я  оскорблялся, но молчал даже в тех случаях, когда  нахальные  женщины
отщипывали от ватина кусочки, раздергивали их по отдельным волокнам и нюхали
неизвестно зачем.
     Наконец добродушный старик с  сантиметром на  шее (из этого я заключил,
что это портной) дал мне за ватин сто тысяч рублей. Это были хорошие деньги.
Но  я  решил  продать ватин не  меньше  чем за  двести  тысяч  рублей и этим
осчастливить Регинина.
     - У вас есть мозги  в голове? - удивленно спросил меня портной.- Берите
деньги и  не разыгрывайте из себя барона Нобеля. Ваше счастье, что вы попали
на честного человека.
     Я отказался. Портной потоптался, потом сплюнул и ушел, покрикивая:
     -  Брюки галифе!  Шьем  перед глазами  заканчика  за  два часа и  с его
материалом! Будут лежать как вылитые! Брюки галифе! Задаром! За триста тысяч
рублей без приклада!
     Следующий покупатель, маленький  полупьяный  грек,  дал  мне  семьдесят
тысяч. После него плаксивая женщина дала пятьдесят тысяч.
     Время  подходило к четырем  часам,  базар начинал пустеть.  Грек  снова
вернулся откуда-то и предложил мне уже тридцать пять тысяч рублей.
     Я послал  его  к  черту.  Тогда ко мне подошел  босой парень  в  старой
казацкой  фуражке,  сунул мне в руку десять тысяч  рублей, сильно  потянул у
меня из-под локтя ватин и сказал:
     - На, бери и катись  с базара до своей Люсечки! Я вырвал у него ватин и
швырнул ему обратно его десятитысячную бумажку.
     - Ах, ты так, зараза! - сказал парень и полез за пазуху.
     В это время взвизгнула в шляпе старуха с бархатными анютиными глазками.
Она  доторговывала  последним, свернувшимся в  жгут малокровным  пирожком  с
картошкой. В ответ на визг старухи засвистел милиционер. Парень независимо и
медленно пошел прочь, шевеля лопатками под линялой рубахой.
     - Уходите скорее,- сказала мне старуха.- У него нож за  пазухой.  Я уже
не могу видеть крови на базаре и вечно попадать в свидетели.
     Уже смеркалось. Мой базарный день  был  бесславно окончен. Так я  думал
тогда по своей непроходимой наивности.
     Я ушел  с базара. Я шел и  вдруг  вспомнил,  что и грека,  и  плаксивую
старуху, и парня в  казацкой фуражке я видел в самом  начале базарного дня в
толпе за  рундуком  - всех  троих вместе.  Только  сейчас до моего  сознания
дошло, что  около  меня работала одна и  та  же  шайка "маравихеров". Так  в
Одессе  звали  шпану, занимавшуюся  сбиванием  цен и,  при  удобном  случае,
базарными кражами и грабежами.
     В базарных воротах мне встретился полупьяный грек. Он курил козью ножку
и не обратил на меня внимания.
     Я шел, и какой-то едкий, пакостный запах преследовал меня до ближайшего
перекрестка. На перекрестке меня окликнула торговка семечками.
     - Вы же  горите, молодой человек!  - крикнула она мне.- С вас дым идет,
как с паровоза.
     Я оглянулся. Из свернутого ватина шел белый едкий дым.
     Я  развернул  рулон. По  нему  расползался, чадя  и вспыхивая, огненный
узор.
     Я  хотел затоптать этот ползучий  огонь, но напрасно: он извивался, как
десятки маленьких змей,  и расползался по ватину  все дальше.  Единственное,
что мне оставалось сделать - это отшвырнуть ногой горящий ватин на мостовую.
     -  Я  думаю,-  сказала  торговка,-  что  у вас была на  базаре  крупная
неприятность с "маравихерами", молодой человек. И они  по злобе подожгли вам
сзади ватин. Папироской.
     Я вспомнил полупьяного грека в воротах базара. Это была его работа.
     Вокруг горящего ватина собралась толпа. Торговка семечками рассказывала
всем, крича и возмущенно жестикулируя, мою горестную историю.
     Я не пошел к Регинину. Меня душили отвращение,  гнев, стыд. Я проклинал
всех, кто  считал, будто в воровском и  бандитском  мире есть следы какой-то
романтики. Сплошная чушь! Россказни для слюнтяев и доверчивых дураков.
     Я поклялся себе страшной клятвой, что больше ни разу не пойду на базар.
     Наутро мне надо было достать где-нибудь не меньше  двухсот тысяч рублей
- за эти деньги я обещал Регинину продать его ватин. Я ломал себе голову над
этим, наконец решился и пошел  к Мозеру. Он слыл среди нас человеком  вполне
состоятельным.
     Моэер и его жена очень жалели  меня, охали, возмущались, напоили чаем и
дали два больших листа  денег (каждый по сто тысяч  рублей). Я свернул их  в
рулон и пошел к Регинину. Казалось, никогда еще в жизни я не испытывал такой
легкости на душе, как в тот день.
     Из этого случая с ватином вытекало третье базарное  правило: никогда не
носить вещей у себя за  спиной. Потому, конечно, что  их незаметно разрезали
лезвием безопасной бритвы или поджигали, а потом эти испорченные вещи шли за
бесценок.
     Но избавиться навсегда от базара, несмотря на клятвы,  мне, конечно, не
удалось. Государственных товаров  в городе почти не было,  если  не  считать
бязи, некоторого количества шапок-ушанок и ватников.
     Эти  шапки-ушанки с искусственной серой мерлушкой привозились почему-то
спрессованными в огромные  тюки.  Тюки  эти лежали в магазинах, их никто  не
распаковывал, и они распространяли запах тления.
     На базар приходилось ходить за всем, особенно за  лесками и рыболовными
крючками.
     Каждый раз после базара я возвращался в глухом раздражении, подавленный
и  униженный. Униженный зрелищем  бесстыдной  алчности,  беспомощной нищеты,
глумления над людским достоинством, животной грубости и обмана.
     Особенно  много  было  жульничества -  мелкого,  шмыгающего  глазами  и
наглого.
     В тени  под  всеми рундуками играли в  "три  листика",  в ."узелок",  в
"кости",  передергивались  и   дрались.  Испитые  шулера  рыдали   в  голос,
размазывая  по  лицу  кровь  и  грозясь  рассчитаться  с  обидчиками  такими
изощренными способами, что от них холодела кожа на голове.
     Бродячим  сумасшедшим  привязывали  сзади,  к отрепьям,  пуки  газет  и
поджигали их.
     Иногда в укромных углах  базара  неожиданно  собирались плотные  толпы.
Люди  молча,  с яростным любопытством продирались  вперед, к середине толпы,
где слышались тупые удары и заглушенные  крики:  там, зверея, били вора  или
обыскивали, раздевая догола, женщину,  заподозренную в  краже, под визгливый
хохот деревенских простоволосых кулачек.
     Иной раз  невозможно  было понять,  что  происходит,  Вор  вырывался и,
кривляясь, избитый,  весь  в кровоподтеках, начинал  изображать какой-нибудь
похабный танец  под  дружный и  одобрительный рев толпы, и  раздетая женщина
вцеплялась в волосы обкраденной и обе они долго катались в пыли.
     До  одесского базара я никогда не видел  такого скопления в одном месте
человеческой  скверны и злобы.  И это было тем удивительнее  и  тяжелее, что
рядом сверкало  теплое море,  шумел нарядный город, цвели  акации, солнечный
свет придавал золотой оттенок зданиям,  на улицах, несмотря на  голод,  было
много смеющихся людей, пахло цветами и  низко горели в морских далях  чистые
звезды, похожие на огни бакенов.
     Но и  на базаре попадались хорошие люди. Все это были чудаки или люди с
изломанной, пустой жизнью, но здесь они казались образцами человечности.
     Помню подслеповатого старика. Он торговал фотографиями для стереоскопа.
Его постоянно окружали дети. Весь день он бесплатно показывал им виды Парижа
и Рима,  Москвы и острова Мадейра. Совершенно невозможно было понять, чем он
живет.  В то  время ни  единая живая  душа (кроме  Изи Лившица)  не покупала
фотографий для стереоскопа.  Да и Изя покупал  их только из жалости  к этому
старику.
     Рядом с этим стариком стоял на мостовой  выцветший, пыльный  глобус. За
пятьдесят рублей каждый желающий мог повертеть этот глобус и поискать на нем
разные заманчивые страны и  города,  вроде  острова Пасхи, реки Замбези  или
города Каракаса.
     Невдалеке от  этого старика поместился гадальщик-графолог. Гадал он  по
почерку. Весь день  он  сидел на скамейке и изучал в огромную  лупу письма и
конверты.
     Гадал он  сердито,  выговаривая гадающим, и  даже  кричал  на них.  Но,
несмотря на это, клиенты его любили, особенно женщины.
     А кричал он вещи удивительные.
     - Я же  вам  три раза уже  нагадал,  гражданочка,- кричал он заморенной
женщине,-  чтобы вы бросили этого вашего  сожителя, если  не  хотите попасть
вместе с ним в арестантские роты.
     - Оно и верно, надо бы бросить,- неуверенно соглашалась женщина.
     - Бросай, Верка! Видишь же, человек тебе желает добра,- уговаривали  ее
подруги.
     - Выходит,- обиженно кричал  гадальщик,-  что я, как паразит, деньги  с
вас высасываю и  получаю  каждый раз