была одной из старейших в России.
     Начальство гордилось  не только историей этой гимназии, но и ее зданием
-- величественным  и  неуютным.  Единственным  украшением этого  здания  был
беломраморный зал в два света. В этом зале всегда было холодно, даже летом.
     Мы любили сановные  посещения, потому что каждая  высокая особа просила
директора освободить в  память своего посещения  гимназистов  от занятий  на
один или на два дня.
     Директор  благодарил  за честь  и  соглашался.  Мы  торопливо связывали
ремешками книги и вываливались буйными толпами на улицу.
     Но  не  все  посещения  высоких  особ  сходили  так  гладко.  Бывали  и
неприятности.  Одна  такая  неприятность случилась с королем  Сербии  Петром
Карагеоргием. Мы знали, что он вступил на престол после кровавого дворцового
переворота.
     За неделю  до его приезда Платон Федорович начал обучать нас  сербскому
гимну  "Боже  правды, ты, что спасе от напасти  досад нас". Кроме того,  нам
было приказано, приветствуя короля, кричать не "ура", а "живио".
     Директор  Терещенко,  "Маслобой",  должен  был сказать королю несколько
приветственных слов  по-французски.  Приветствие  написал  мосье  Говас.  Он
гордился этим. Впервые ему выпала  на долю  высокая честь писать приветствие
его величеству королю.
     Директор  выучил приветствие наизусть.  В этом он сравнялся с  нами. Но
"Маслобой" отличался слабой  памятью.  Он  боялся  забыть приветствие  перед
лицом Петра Карагеоргия.
     Директор  нервничал.  Он   потребовал  от  нового   нашего   инспектора
Варсонофия Николаевича (Бодянский был в то время назначен директором Третьей
гимназии), чтобы тот дал ему в помощь лучшего подсказчика-гимназиста.
     Мы не любили "Маслобоя" и отказались назвать лучшего подсказчика. Пусть
"Маслобой" справляется сам.
     Лучший подсказчик в гимназии  --  к  тому же француз -- Регамэ учился в
нашем классе. Вместе с  нами он невозмутимо выслушивал просьбы инспектора  и
вежливо улыбался.
     Наконец  мы  сдались.  Мы  обещали дать подсказчика,  но  только в  том
случае,   если   будет  исправлена   несправедливая   двойка  по  математике
безответному  гимназисту  Боримовичу.  Иванов  обещал  переделать двойку  на
тройку.
     Соглашение было достигнуто. Регамэ получил листок с текстом приветствия
и   переписал  его  на  шпаргалку.  Приветствие  начиналось  словами:  "Sir,
permettez  а nous" и  так далее. По-русски это звучало  примерно  так: "Сир,
позвольте нам приветствовать вас в седых стенах нашей славной гимназии".
     Мы  все  выучили это приветствие  наизусть. Когда директор  проходил по
коридору, мы хором, подражая его пискливому голосу, говорили из класса ему в
спину:  "Сир, позвольте нам приветствовать  вас в седых стенах нашей славной
гимназии!"
     Нас особенно веселили "седые стены". "Маслобой" делал  вид, что  ничего
не слышит.
     В день приезда короля гимназия светилась праздничной  чистотой. Широкую
лестницу устлали красными коврами. День  был солнечный, но, несмотря на это,
в актовом зале зажгли люстры.
     Мы  пришли в  парадных мундирах. Наш  класс  выстроили в  две шеренги в
вестибюле.  Сбоку  стоял  Субоч  с  маленькой  шпагой,  засунутой  в  карман
вицмундира. Над карманом блестел только тонкий золотой эфес. От Субоча пахло
духами. Его  пенсне  так сверкало,  будто  стеклышки  его  были  сделаны  из
пластинок алмаза.
     У  мраморной   колонны  стоял   "Маслобой".  По   нашей   гимназической
терминологии, "Маслобой" "выпустил пар". Он был бледен. Ордена дребезжали на
его тугом сюртуке.
     С улицы послышалось "ура". Это кричали войска, расставленные шпалерами.
     "Ура"  приближалось  к гимназии.  Грянул оркестр.  Двери  распахнулись.
"Маслобой"  беспомощно  оглянулся  на Регамэ  и  двинулся  рысцой  навстречу
королю.
     Низенький  горбоносый король  с  седыми  усами,  в  голубой  шинели,  с
серебряным набором, быстро вошел,  припрыгивая, в  вестибюль.  За его спиной
все голубело от шинелей и лоснилось от цилиндров.
     Швейцар  Василий, бывший  цирковой  борец,  должен был  снять  с короля
шинель. Но  Василий  растерялся и, вместо  того чтобы снимать  шинель, начал
натягивать ее на короля.
     Король сопротивлялся. Он даже покраснел. Наконец он вырвался из могучих
лап Василия.  К королю подскочил адъютант и, отстранив Василия рукой в белой
лайковой  перчатке,  услужливо  снял  королевскую шинель.  Глаза  у  Василия
помутнели, как у пьяного. Василий стоял вытянувшись и отдувался -- он не мог
сообразить, что случилось.
     --  Сир! -- сказал  "Маслобой",  склонившись перед королем, и  отчаянно
замахал засунутой за спину левой рукой. Это значило, что он забыл речь.
     Регамэ тотчас начал "подавать". Он делал это виртуозно.
     Король недовольно смотрел на красную директорскую лысину. Он еще тяжело
дышал после борьбы с Василием. Потом король услышал подсказку и усмехнулся.
     Директор кое-как окончил  приветствие и  показал королю на узкий проход
между  шеренгами гимназистов,  приглашая  "его  величество"  проследовать  в
актовый зал.
     Король двинулся.  За ним, гремя саблями, небрежно волоча их по чугунным
полам вестибюля, хлынула свита. Аксельбанты замелькали в наших глазах.
     На  шаг  позади  короля шел  воинственный генерал  Иванов,  командующий
Киевским военным округом.
     За свитой шли, сняв цилиндры и слащаво улыбаясь, сербские министры.
     Мы  заранее обо всем  договорились.  Как  только король  вошел в проход
между синими гимназическими мундирами, мы  дружно и во  весь голос  грянули:
"Жулье!" Это было похоже на "живио".
     Мы  повторили этот  крик  несколько раз. Он  гремел  в  "седых  стенах"
гимназии.
     Король,  ничего не подозревая, медленно  шел, позванивая шпорами, кивал
нам и улыбался.
     Субоч побледнел.  Командующий Киевским  военным  округом генерал Иванов
незаметно  показывал  нам за  спиной  кулак.  В  нем  была зажата  перчатка.
Перчатка тряслась от негодования. "Маслобой", приседая от испуга, семенил за
королем.
     Король прошел, и  мы  услышали,  как гимназический хор торжественными и
постными голосами запел наверху:
     "Боже правды, ты, что спасе..."
     Субоч  пристально осмотрел всех нас. Но мы стояли стройно  и безмолвно.
На наших лицах не отражалось ничего, кроме умиления перед этой торжественной
минутой.
     Субоч пожал плечами и отвернулся. Но история  с  королем  еще  не  была
окончена. Когда он шел обратно, мы  дружно и оглушительно прокричали: "Держи
его!"  Это опять было похоже на "живио". И король опять ничего не  понял. Он
милостиво  улыбался, а министры все так же изящно несли перед собой цилиндры
с атласной белой подкладкой.
     Но  когда  мимо   нас  проходил   седобородый  премьер-министр   Пашич,
считавшийся  либералом, мы впервые  прокричали  понятно и правильно: "Живио,
Пашич!"
     Мы,  конечно,  перестарались.  Матусевичу,  обладавшему  могучим  басом
(впоследствии Матусевич  был  певцом  Киевской  оперы), поручили  прокричать
"Держи его!" прямо в ухо королю. Король пошатнулся,  но быстро овладел собой
и любезно кивнул Матусевичу.
     После этого случая с королем двенадцать гимназистов из нашего класса, в
том числе и я, получили разнос от директора. После разноса нам запретили три
дня посещать гимназию. Начальство явно старалось  замять всю эту  историю  с
королем, боясь огласки.
     До сих  пор  я  не понимаю  смысла  нашего исключения. Это были три дня
безмятежного отдыха, чтения, прогулок по Днепру и посещения театров.
     Скрыть  случай с  сербским  королем, конечно, не удалось. Нам  неистово
завидовала вся  наша гимназия.  И не только наша,  но  и Вторая, и Третья, и
реальное училище, куда никогда не возили никаких королей.

Из пустого в порожнее

     До сих пор  я подозрительно отношусь  к людям  с  черными, как маслины,
круглыми глазками. Такие глазки были у моей ученицы Маруси Казанской
     Они бессмысленно озирали мир и вспыхивали  любопытством только при виде
бравого юнкера или лицеиста в шинели  с бобровым воротником. Стоило за окном
прошагать юнкеру,  и все вызубренное  наизусть  --  хронология, география  и
правила синтаксиса -- мгновенно вылетало из Марусиной головы.
     Я  был  репетитором  у  Маруси  Казанской.  Она  мне  дорого  обошлась,
щебечущая и остроносая  Маруся с булавочными глазками! Урок этот мне устроил
Субоч.  "Семейство почтенное,-- сказал  мне  Субоч,--  но предупреждаю,  что
девица не блещет талантом".
     Почтенное  семейство Маруси состояло из Маруси,  ее отца  -- отставного
генерала и матери -- тощей француженки.
     Генерал был  ростом  с карлика, но носил окладистую бороду. Он  был так
мал, что не мог дотянуться до вешалки, чтобы повесить шинель.
     Это  был  очень   чистенький,  вымытый  генерал  с  пухлыми  ручками  и
водянистыми  глазами.  Но глаза  эти загорались  яростью, когда он вспоминал
своих   врагов  --   генералов,  обогнавших  его   по  службе:  Сухомлинова,
Драгомирова, Куропаткина и Ренненкампфа.
     Казанский  дослужился  до  чина  генерал-адъютанта,  командовал разными
военными округами и обучал Николая Второго стратегии.
     -- В  стратегии сей молодой человек был  форменным дубиной,-- говаривал
Казанский о Николае Втором.
     Он считал, что последним настоящим царем был Александр Третий.
     У Казанского  была  богатая военная библиотека. Но я ни разу не  видел,
чтобы он достал из запертых шкафов хотя бы одну книгу. Весь день он проводил
за  чтением  "Нового  времени"  и  раскладыванием  пасьянсов.  На коленях  у
генерала лежал, свернувшись, маленький  шпиц  с  такими же черными глазками,
как у Маруси. Шпиц был глупый и злой.
     После  каждого урока  Казанский  провожал меня  до Галицкого базара. Он
любил эти ежедневные прогулки. На улице генерал начинал  тотчас резвиться --
хихикать и рассказывать армейские анекдоты.
     Он толкал тростью в живот солдат и юнкеров, становившихся перед  ним во
фронт, и говорил:
     -- Очертело, братец! Только и видишь, что ваши животы.
     Мадам Казанская звала мужа "дусиком", а он называл ее "муфточкой".
     Я видел  много  скучных людей.  Но более скучного  существа, чем  мадам
Казанская, я не встречал.
     Весь  день  она,  моргая  заплаканными,  как у болонки, глазками,  шила
фартучки  для Маруси или  рисовала  масляными  красками на  атласных  лентах
лиловые ирисы.
     Эти  розовые  ленты  она  дарила  знакомым в  дни семейных  праздников.
Назначение  этих лент  было непонятно. Их  нельзя было ни к чему пристроить.
Иные знакомые  вешали их на  стены  или клали  на столики в гостиной. Другие
пытались использовать  их как закладки  для книг. Но ленты были широкие  и в
книги не лезли. Наиболее взыскательные прятали эти ленты подальше от глаз.
     Но  мадам Казанская с идиотическим упорством рисовала все новые ленты и
дарила их одним и тем же знакомым во второй и третий раз.
     Вся квартира  Казанских  была в  этих  лентах. Они цеплялись за пальцы,
скрипели и могли довести нервного человека до крапивницы.
     Квартира у Казанских была очень высокая и светлая, но свет этот казался
холодным и серым. Солнечные лучи, попав в эту квартиру, теряли яркость и жар
и лежали на полах, как листы выцветшей бумаги.
     Я не мог сразу разгадать, чем жили Казанские. Они верили в бога и в то,
что мир устроен богом именно так, как выгодно для семьи Казанских. Бог, в их
представлении,  был  вроде  генерал-губернатора,  но   только  во  всемирном
масштабе.   Он   наводил   порядок   во   вселенной   и   покровительствовал
добропорядочным  семьям. Кроме бога, у  Казанских была Маруся. Они ее любили
болезненной любовью стариков, родивших ребенка в старости.
     Капризы Маруси считались не только  милыми, но даже священными.  Стоило
ей надуть  губы, и папа-генерал тотчас отстегивал шпоры, ходил на цыпочках и
вздыхал,  а мама судорожно готовила  на  кухне любимое Марусино лакомство --
воздушный пирог.
     Главной темой бесед между стариками было замужество Маруси. Выискивание
женихов  шло исподволь.  Оно  превратилось  в манию,  страсть.  Память мадам
Казанской походила  на пухлую бухгалтерскую книгу,  где были пронумерованы и
подшиты к делу все достойные женихи Киева и Юго-Западного края.
     Маруся училась  в  частной  гимназии  Дучинской.  Это  была  буржуазная
гимназия, где отметки ставились в зависимости от богатства и чина родителей.
     Но  Маруся  была  так  глупа,  что даже высокий чин папы  Казанского не
спасал  ее  от  двоек. Когда  Марусю  вызывали к  доске, она злобно молчала,
крепко стиснув губы, и теребила край черного передника.
     Каждая   двойка   вызывала  переполох  в  генеральской   семье.  Маруся
запиралась  у себя в комнате и объявляла голодовку. Мадам Казанская плакала,
сотрясаясь.  Генерал бегал из угла в угол и кричал, что завтра  же поедет  к
губернатору и разгонит всю эту "еврейскую лавочку".
     На следующий день  генерал надевал парадный  сюртук и все ордена и ехал
объясняться к  начальнице  гимназии  Дучинской, величественной  даме, хорошо
знавшей толк в служебном положении родителей своих учениц.
     Дело кончалось тем, что Марусе переправляли двойку на тройку с минусом.
Дучинская не хотела терять ученицу  из сановной семьи. Это могло бы  бросить
тень на  ее безупречное заведение. А  семейство Казанских  успокаивалось  до
новой двойки.
     После первого же урока я убедился, что объяснять  Марусе, что  бы то ни
было совершенно бессмысленно.  Она ничего не могла понять. Тогда я  пошел на
рискованный шаг, Я заставлял  ее вызубривать учебники  наизусть.  С этим она
кое-как   справлялась.  Она  выучивала  страницу   за  страницей,  как  дети
запоминают абракадабру вроде считалки:  "Эна,  бена, реc, квинтер,  квинтер,
жес!"
     С таким же успехом, как  Марусю, я мог бы  обучать истории, географии и
русскому языку попугая. Это была адская работа. Я очень от нее уставал.
     Но вскоре я был вознагражден: Маруся получила первую тройку с плюсом.
     Когда вечером я позвонил у дверей Казанских, мне открыл сам генерал. Он
приплясывал  и  потирал  руки.  На  шее  у  него  подпрыгивал орден  святого
Владимира. Он помог мне снять мою старенькую гимназическую шинель.
     Маруся в новом платье и с огромными бантами вальсировала со  стулом под
звуки  пианино  среди  гостиной.  На  пианино  играла   мадемуазель  Мартен,
учительница французского  языка.  Она тоже давала Марусе уроки. Шпиц носился
по комнатам и беспорядочно лаял.
     Распахнулась  дверь  из столовой, и  вошла мадам Казанская в  платье со
шлейфом. За ее спиной я заметил празднично сервированный стол.
     По случаю первой тройки с плюсом был дан изысканный ужин.
     В  конце  ужина генерал  ловко  откупорил  бутылку  шампанского.  Мадам
Казанская  пристально  следила,  чтобы   генерал  не  пролил  шампанское  на
скатерть.
     Генерал  начал  пить шампанское,  как  воду.  Он  мгновенно  покраснел,
взмахнул  руками,  и  из  рукавов  его тужурки  вылетели  круглые  блестящие
манжеты.
     -- Да-с! -- сказал генерал и горестно покачал головой.-- Каждый мужчина
должен нести свой крест в этой чертовой  жизни. И  мы несем его,  не гуляем!
Женщины, господин гимназист, нас не поймут. У них цыплячьи мозги.
     --  Дусик,-- испуганно воскликнула  мадам Казанская,-- что это ты такое
говоришь! Я совсем не понимаю.
     --  Наплевать!--сказал  решительно генерал.--Трижды наплевать!  Выпьем,
господин гимназист.  Как сказал  наш гениальный  поэт:  "Что  за  штуковина,
создатель, быть взрослой дочери отцом!"
     -- Дусик!  -- вскричала мадам Казанская, и у  нее под глазами задрожали
сизые мешки.
     -- Муфточка,-- произнес генерал слащаво, но грозно,-- ты не забыла, что
я генерал-адъютант русской армии?
     Он стукнул кулаком по столу и закричал надтреснутым голосом:
     --  Попрошу слушать,  когда вам говорят! Я обучал государя императора и
не желаю, чтобы мне делали замечания безмозглые дуры! Встать!
     Кончилось  все это тем, что генерал вскочил, схватил со стола салфетку,
притопнул и начал плясать русскую. Потом  он упал в кресло,  и его отпаивали
валерьянкой. Он стонал и отбрыкивался короткими ножками.
     Мы вышли с  этого пиршества вместе с  мадемуазель Мартен.  Едва светили
фонари. Был туманный мартовский вечер.
     -- Ох!  --  сказала мадемуазель Мартен.--- Как я утомилась! И больше не
могу заниматься с этой дурой. И бывать в этом глупом доме. Я откажусь.
     Я позавидовал мадемуазель  Мартен -- она могла  отказаться от  уроков с
Марусей, но я не мог этого сделать:
     Казанские  платили  мне тридцать  рублей в месяц. Это  была  неслыханно
высокая плата для репетитора.
     К тому времени отец неожиданно бросил службу на Брянском заводе и уехал
из Бежицы в Городище, в дедовскую усадьбу. Он больше не мог мне помогать.  А
маме я соврал.  Я написал ей, что зарабатываю пятьдесят рублей в месяц и мне
присылать ничего не надо. Да и что она могла мне прислать!
     Мадемуазель Мартен  попрощалась  со  мной  на углу  Безаковской  улицы.
Повалил  густой  снег.  Калильный  фонарь  жужжал  над входом  в аптекарский
магазин.
     Мадемуазель  Мартен   быстро   пошла   к  Бибиковскому  бульвару  своей
скользящей  походкой,  будто  она  бежала  короткими шагами на  роликах. Она
наклонила голову и прикрыла ее муфтой от снега.
     Я  стоял  и  смотрел  ей вслед. После шампанского я  испытывал странное
состояние. Голова то  затуманивалась -- и все казалось  мне полным чудесного
смысла, то  туманная волна исчезала --  и я с  полной  ясностью понимал, что
ничего особенного в моей жизни не произошло. Завтра, так же как и сегодня, я
буду   идти   по  этим  же   изученным  до  последней  вывески  улицам  мимо
палисадников,  извозчиков,  афишных  тумб  и  городовых  к  дому  Казанских,
подымусь по лестнице, облицованной желтым кафелем, позвоню у выкрашенных под
дуб дверей, в ответ на звонок  залает шпиц, и я войду все в ту же переднюю с
зеркалом и  вешалкой, и  на ней все  на  том же  самом  крючке будет  висеть
застегнутая на все пуговицы генеральская шинель с красными отворотами.
     Но когда набегала туманная  волна, я  думал о  родстве  одиноких людей,
таких  как мадемуазель Мартен,  Фицовский и я. Мне казалось, что  мы  должны
сдружиться  и  оберегать  друг друга,  чтобы  сообща преодолевать  эту тугую
жизнь.
     Но откуда я взял, что  мадемуазель Мартен одинока? Я ее совсем не знал.
Я  слышал  только, что она  родом из города Гренобля,  и видел,  что  у  нее
темные, немного хмурые глаза. Вот и все.
     Я постоял  на углу и  пошел к Фицовскому.  Его не было дома. Я достал в
условленном месте ключ и отпер дверь.
     В комнате было  холодно. Я зажег лампу, растопил чугунную печурку, взял
со стола книгу, лег на клеенчатый диван, укрылся шинелью и открыл книгу. Это
были стихи.
     Снова нахлынула туманная  волна.  "Медлительной  чредой  нисходит  день
осенний",--  читал  я.  Между  строчками стихов  появился  теплый  свет.  Он
разрастался  и согревал мне лицо. "Медлительно кружится желтый лист,  и день
прозрачно свеж, и воздух дивно чист -- душа не избежит невидимого тленья".
     Я отложил книгу. Я лежал  и думал, что впереди меня ждет жизнь,  полная
очарований, то радостных, то печальных.
     Жизнь была, как  эта ночь с ее слабым светом сугробов, молчанием садов,
заревом  фонарей. Ночь  скрывала  в  своей  темноте  тех  милых  людей,  что
когда-нибудь будут  мне  близки, тот тихий рассвет, что непременно забрезжит
над этой землей. Ночь скрывала все тайны, все встречи, все радости будущего.
Как хорошо!
     Нет, мы, молодые, не были несчастны. Мы верили и любили. Мы не зарывали
талант свой  в землю. Наша душа, конечно, избежит "невидимого тленья". Нет и
нет! Мы будем до самой смерти пробиваться к удивительным временам.
     Так  я  думал, лежа  на  клеенчатом  диване.  Будь же  прокляты все эти
тошнотворные Казанские, весь этот злой и добропорядочный муравейник.
     Когда я пришел  от Фи