еститься там было нельзя,
     Мелкий уголь хрустел  под ногами. От  него белый платок женщины  вскоре
сделался серым. За наглухо забитым окном  -- тоже  серым, в высохших потеках
от  дождевых  капель  --  ничего  нельзя  было  разобрать. Только где-то под
Сухиничами я увидел и запомнил огромный, во все небо, кровавый закат..
     Землемер посмотрел на закат и сказал, что там, на границах, уже, должно
быть, дерутся  с  немцами. Женщина  прижала платок к  лицу и заплакала:  она
ехала  в Тверь к мужу и не знала, застанет ли мужа там или его уже отправили
на передовые позиции.
     Я ехал попрощаться с братом Димой в Москву, его тоже призвали в  армию.
Меня  в армию не взяли из-за сильной близорукости. Кроме того, я был младшим
сыном в семье и студентом, а по тогдашним законам младшие сыновья, равно как
и студенты, освобождались от военной службы.
     Выйти  из  отопления  на   площадку  вагона   было   почти  невозможно.
Мобилизованные вповалку  лежали на крышах, висели на  буферах  и ступеньках.
Станции  встречали нас  протяжным воем  женщин,  ревом  гармошек,  свистом и
песнями.  Поезд останавливался и  тотчас  прирастал к  рельсам.  Только  два
паровоза могли стронуть его и то -- тяжелым рывком.
     Россия сдвинулась  с места. Война, как  подземный  толчок, сорвала ее с
оснований.  По тысячам  сел  тревожно  били колокола;  возвещая мобилизацию.
Тысячи крестьянских лошаденок  везли к железным дорогам призывников из самых
глухих углов страны. Враг вторгся  в страну с запада, но мощный людской  вал
покатился навстречу яму с востока.
     Вся  страна   превратилась  в  военный  лагерь.  Жизнь  смешалась.  Все
привычное и устоявшееся мгновенно исчезло.
     За всю дорогу до  Москвы мы втроем съели только одну окаменелую булку с
изюмом и выпили бутылку мутной воды..
     Поэтому, должно быть,  воздух Москвы,  когда я утром вышел из вагона на
сырую  платформу  Брянского   вокзала,  показался  мне  душистым  и  легким.
Кончалось лето 1914 года -- грозное и  тревожное лето войны,  и в московском
воздухе  уже  пробивались  сладковатые  и прохладные  запахи осени --  вялых
листьев и застоялых прудов.
     Мама жила в то время  в Москве, как раз вблизи такого пруда  на Большой
Пресне.  Окна  квартиры выходили  в  Зоологический  сад. Были  видны красные
кирпичные брандмауэры пресненских домов,  избитые  снарядами еще  во времена
Декабрьского  восстания  пятого года,  пустые  дорожки Зоологического сада и
большой  пруд  с  черной водой.  В  полосах  солнца  прудовая вода  отливала
зеленоватым цветом тины.
     Я  никогда еще не видел квартиры,  которая так вязалась бы с характером
людей и с их жизнью, как мамина квартира  на Пресне. Она была  пустая, почти
без мебели, если не считать кухонных столов  и нескольких скрипучих  венских
стульев.  В комнаты  падала тень от старых почерневших деревьев,  и потому в
квартире всегда было сумрачно  и холодно. Серые  и липкие клеенки на  столах
были тоже холодные.
     У  мамы появилось пристрастие к клеенкам. Они заменяли прежние скатерти
и  настойчиво напоминали о бедности,  о том, что мама бьется  изо всех  сил,
чтобы  хоть  как-нибудь поддержать  порядок и чистоту. Иначе она не могла бы
жить.
     Дома  я  застал только маму и Галю. Дима уехал в Граворново на  полигон
обучать стрельбе запасных солдат.
     Лицо у мамы  за те два года, что я ее не видел,  сморщилось, пожелтело,
но  тонкие  губы  были по-прежнему  крепко  сжаты, будто мама давала  понять
окружающим, что она никогда не сдастся перед жизнью, перед  происками мелких
недоброжелателей и выйдет из всех передряг победительницей.
     А  Галя,  как  всегда, бесцельно  бродила  по  комнатам,  натыкалась по
близорукости  на стулья  и расспрашивала  меня о  всяких пустяках -- сколько
теперь  стоит  билет  от  Киева до Москвы  и  остались  ли  еще  на вокзалах
носильщики или их всех угнали на войну.
     В этот приезд  мама показалась  мне спокойнее, чем раньше.  Этого я  не
ожидал. Я не мог  понять, откуда взялось это спокойствие в дни войны,  когда
Диму со дня на  день могут отправить  на  фронт. Но  мама  сама  выдала свои
мысли.
     -- Сейчас нам, Костик,-- сказала она,-- гораздо легче. Дима  прапорщик,
офицер.  Получает хорошее  жалованье.  Теперь я не  боюсь, что  завтра будет
нечем заплатить за квартиру.
     Она беспокойно посмотрела на меня и добавила:
     -- На войне тоже не всех  убивают. Я уверена, что Диму оставят  в тылу.
Он на хорошем счету у начальства.
     Я согласился, что  действительно  на войне не всех убивают. Нельзя было
отнимать у нее это шаткое утешение.
     Глядя  на маму,  я понял, что значит тягость повседневного беззащитного
существования и как нужен человеку надежный кров и кусок хлеба. Но мне стало
не по себе от  мысли, что она счастлива этим жалким благополучием, возникшим
в семье за счет опасности для ее сына. Не может быть, чтобы она не сознавала
этой опасности. Она просто старалась не думать о ней.
     Вернулся Дима --  загорелый, очень  уверенный  в  себе. Он  отстегнул и
повесил в передней свою новенькую шашку с золоченым эфесом. Вечером, когда в
передней зажгли электрическую  лампочку, эфес  заблестел,  как  единственная
нарядная вещь в маминой убогой квартире.
     Мама  успела  мне   рассказать,   что   женитьба  Димы   на   Маргарите
расстроилась, так как  Маргарита  оказалась, по маминому выражению,  "весьма
неприятной особой". Я промолчал.
     Через  несколько дней Дима получил  назначение  в  Навагинский пехотный
полк. Дима  собрался и уехал  так" быстро, что  мама не  успела  опомниться.
Только на второй день после его отъезда она впервые заплакала.
     Димин  эшелон  грузился  на  запасных  путях  Брестского  вокзала.  Был
ветреный день, нагоняющий  скуку,-- обыденный день с  желтой пылью и  низким
небом. Всегда кажется, что в такие дни не может случиться ничего особенного.
     Прощание с Димой было под стать этому дню.  Дима распоряжался погрузкой
эшелона. Он  разговаривал с нами урывками и попрощался наспех, когда  эшелон
уже тронулся. Он догнал свой  вагон, вскочил на ходу на подножку,  но тотчас
его закрыл встречный поезд. Когда поезда разошлись, Диму уже не было видно.
     После отъезда  Димы я  перевелся из Киевского в Московский университет.
Димину  комнату мама сдала инженеру московского трамвая Захарову. До сих пор
я не понимаю, что могло понравиться Захарову в нашей квартире.
     Захаров учился в Бельгии, много  лет  прожил в Брюсселе  и незадолго до
первой мировой войны вернулся в Россию. Это был веселый  холостяк с седеющей
подстриженной  бородкой.   Он   носил   просторные  заграничные  костюмы   и
пронзительные  очки.  Весь стол в  своей комнате Захаров завалил книгами. Но
среди них я не нашел почти ни одной технической. Больше всего было мемуаров,
романов и сборников "Знания".
     У  Захарова я впервые  увидел  на столе  французские издания  Верхарна,
Метерлинка и Роденбаха.
     В  то лето  все восхищались  Бельгией  --  маленькой страной, принявшей
первый удар немецких армий. Всюду пели песню о защитниках осажденного Льежа.
     Бельгия  была  разбита  вдребезги  в  два-три  дня. Над ней сиял  ореол
мученичества. Готические кружева ее ратуш и соборов обрушились и перетерлись
в пыль под сапогами немецких солдат и коваными колесами пушек.
     Я читал Верхарна,  Метерлинка, Роденбаха,  стараясь найти в книгах этих
бельгийцев разгадку мужества  их  соотечественников. Но я  не  находил  этой
разгадки  ни  в сложных верхарновских  стихах, отрицавших  старый  мир,  как
великое  зло,  ни  в  мертвых  и  хрупких,  как  цветы  подо  льдом, романах
Роденбаха, ни в пьесах Метерлинка, написанных как бы во сне.
     Однажды я встретил Захарова на Тверском бульваре. Он взял меня под руку
и  начал  говорить о войне, о потрясенной культуре, о  Бельгии. Говорил он с
легким французским акцентом.
     Великолепная  осень  стояла  в  те  дни  над  Москвой.  Деревья  роняли
золоченую листву  на стволы  орудий.  Орудия  и зарядные ящики стояли серыми
шеренгами вдоль московских бульваров, дожидаясь отправки на фронт.
     Прозрачное, небывало густое  и  синее небо -- дорога перелетных стай --
простиралось над  городом  в  сиянии тускнеющего солнца. И  все  сыпалась  и
сыпалась  листва, заваливала крыши, тротуары, мостовые, шуршала  под метлами
дворников, под  ногами прохожих, как бы стараясь напомнить людям, что вокруг
них все еще существует забытая ими  земля, что, может быть, ради этой земли,
ради  слабого  блеска сентябрьской паутины, ради  ясности сухих и прохладных
горизонтов,  ради  затишливых  вод,  вздрагивающих  от  упавшего  с деревьев
кусочка  коры,  ради запаха  желтеющей ракиты, ради  всей  этой  шелестящей,
необыкновенно  прекрасной  России,  ради  ее  деревень,  ее  изб,  курящихся
молочным дымом соломы, синеватых речных туманов, ее  прошлого и будущего  --
ради всего этого все честные  люди всего  мира  огромным совместным  усилием
остановят эту войну.
     Я понимал, конечно, что надеяться на это нельзя, что все эти мысли, как
любил говорить  Боря, "сплошное  донкихотство"  и что  поднявший  меч на наш
народ  и его  культуру,  может  быть, от этого меча  и погибнет, но  никогда
добровольно не вложит его в ножны.
     Война накатывалась все ближе своим неотвратимым ходом. Казалось, дым ее
пожаров  уже  заволакивал  небо   Москвы.  Потом  мы  узнали,  что  это  был
действительно  дым  пожаров, но  только  лесных,--  под Тверью горели леса и
сухие болота.
     Утром  я просыпался у себя  в комнате,-- я спал на полу,-- и смотрел за
окно. В небе пролетали листья и, качаясь,  опускались  на  землю. Рама  окна
скрывала их от меня, и мне не удавалось проследить, куда они падают.
     Я не мог избавиться от мысли, что этот медленный  и долгий -- изо дня в
день -- полет листьев,  может быть,  последний в моей жизни. И все казалось,
что листья летят с запада на восток, спасаясь от войны.
     Мне не стыдно сейчас сознаться в этих  мыслях,-- я был очень молод. Все
окружающее было наводнено до  краев лирической  силой, исходившей, вероятно,
от меня самого. Я же думал тогда, что такова сущность жизни.
     -- Так вот, мой друг,-- сказал  мне Захаров,-- не пора  ли вам  бросить
слоняться по окрестностям Москвы в вашем туманном состоянии. За эту  неделю,
как  передавала   мне  Мария  Григорьевна,   вы   уже   успели  смотаться  в
Архангельское и Останкино.
     Слово "смотаться" Захаров  сказал с особенным вкусом. Так он произносил
все непривычные еще для него русские слова.
     --  Да, я был и в Архангельском и в  Останкине,-- сознался я.-- О каком
таком туманном состоянии вы говорите?
     Захаров усмехнулся:
     --  Вы  ведете себя так, будто мир  существует  только  для того, чтобы
наполнять нас интересными мыслями.
     -- Ну  и что  ж? -- спросил  я резко. Я начинал сердиться.  Почему все,
будто  сговорившись, обвиняют меня в несерьезном, в мальчишеском отношении к
жизни?
     --  Просто  вы  начитались  до  отрыжки  современных  поэтов,--  сказал
примирительно Захаров и с удовольствием повторил:-- До отрыжки.
     -- Если судить по  вашим  книгам,  вы тоже предпочитаете художественную
литературу трамваю.
     -- Дело в том,-- объяснил Захаров,--  что Бельгия-- классическая страна
трамваев.  И мистической поэзии.  Меня выслали за границу еще гимназистом. Я
попал в Бельгию, прижился там и окончил инженерный институт в Льеже. Но дело
не в этом. Дело в войне. Вот, извольте!
     Со стороны Страстной площади долетала музыка походного марша  и гремело
заглушенное  протяжное  "ура".  Там  выстроились перед  отправкой  на  фронт
запасные батальоны.
     -- Я только что был там, на площади,-- добавил Захаров.-- Я очень забыл
Россию. Не по  своей  вине. Так  вит, я  протискался  в первые  ряды,  чтобы
посмотреть  на солдат.  От них  сильно  пахло  хлебом.  Удивительный  запах!
Услышишь его -- и почему-то веришь, что русскому народу никто не сломит шею.
     -- А Бельгия? -- спросил я.
     -- Что Бельгия?  Я  вас не понимаю.  Я усмехнулся  и сказал первое, что
пришло мне в голову:
     -- Почему бельгийцы так отчаянно дрались с немцами?
     --  О-ля-ля!  -- пропел  Захаров.--  Маленький  народ живет  памятью  о
прошлом величии.  За это  я его  уважаю. Вот Метерлинк. Мистический  поэт  с
туманными  зрачками  и  туманными  мыслями.  Старый   католический  бог  его
раздражает. Он  просто  груб для  такой  утонченной натуры,  как  Метерлинк.
Поэтому он  заменяет  бога  потусторонним  миром,--  это, конечно, несколько
современнее и поэтичнее. Это более сильная отрава, чем религия. Все это так.
Но, кроме того, Метерлинк -- гражданин. Таково воспитание.  Таковы традиции.
Как гражданин, он  берет своими мистическими пальцами винтовку и стреляет из
нее  так  же хорошо,  как  любой  королевский стрелок.  Никому  нет дела  до
расплывчатых    мыслей    Метерлинка-поэта.   Но   всем   есть    дело    до
Метерлинка-гражданина. Поэтому никто  не вмешивается  в его  поэзию.  Такова
Бельгия.  Да  что  говорить!  Страна  хорошая. Морской  ветер  продувает  ее
насквозь, и она полна веселых  людей. Умеющих, кстати, работать.  Что вы еще
хотите знать о  Бельгии?  Пока  ничего.  Ну  что  ж,  покончим  с Бельгией и
поговорим о более существенных для вас вещах.
     Более  существенной  вещью  для  меня   оказалось   следующее:  Захаров
предложил устроить  меня вожатым на московский трамвай. Дело в том, объяснил
он, что почти  всех  вожатых  и кондукторов взяли  в армию. Нельзя оставлять
огромный город во время  войны без  трамвая.  Сейчас как раз идет наем новых
вожатых и кондукторов.
     Я опешил. Слишком резок был переход от Метерлинка к вожатому трамвая.
     С гимназических лет  я настойчиво думал о писательстве. Все перемены  в
жизни казались мне подготовительной школой для  этого. Надо входить в жизнь,
не  брезгать ничем,-- только  так может накопиться жизненный опыт, создаться
та кладовая, откуда я буду брать пригоршнями мысли, сюжеты, образы и слова.
     К  тому же я понимал, что сейчас нельзя уезжать  от мамы. Надо побыть с
ней и помочь ей. А здесь заработок сам шел в руки. И я согласился.
     Когда  я  сказал маме и  Гале,  что поступаю  вожатым на трамвай,  мама
только вздохнула  и заметила, что она никогда не  стыдилась никакой работы и
приучила к этому и нас. А Галя начала волноваться -- не убьет ли меня током.
     -- Я где-то читала,-- испуганно сказала она,-- про  слона из цирка. Его
сожгло трамвайным током. Может это быть или нет?
     Я ответил, что все это чепуха.
     Мне не сиделось дома, и я  пошел  в  трактир на  Кудринской  улице.  Он
курился чайным паром.
     Развязно, позванивая литаврами и бубенцами, гремел механический орган--
трактирная "машина":


     Вот мчится тройка удалая
     По Волге-матушке зимой...


     За  соседним  столиком  старый  человек с  поднятым воротником  пиджака
что-то писал, беспрерывно макая перо в чернильницу и снимая с нее волоски.
     Мне  захотелось  написать кому-нибудь из  близких,  из друзей о себе, о
том, что жизнь переломилась, и я  буду работать вожатым на трамвае, но я тут
же вспомнил, что писать мне совершенно некому.


     Ямщик умолк, и кнут ременный
     Повис в опущенной руке,--


     гремела "машина", и в ответ ей звенели пустые стаканы.

Медная линия

     Меня приняли вожатым в  Миусский трамвайный  парк. Но вожатым я работал
недолго. Меня вскоре перевели в кондукторы.
     Миусский  парк помещался  на  Лесной улице, в красных,  почерневших  от
копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я  не люблю  Лесную
улицу.  До сих  пор  она мне  кажется самой  пыльной и бестолковой  улицей в
Москве.
     Воспоминание  о  ней  связано  со  скрежетом трамваев,  выползающих  на
рассвете из железных ворот парка, с тяжелой кондукторской сумкой, натиравшей
плечо,  и  с  кислым  запахом  меди.  Руки у  нас, кондукторов,  всегда были
зелеными от медных денег. Особенно если мы работали на "медной линии".
     "Медной линией" называлась линия "Б", проходившая  по  Садовому кольцу.
Кондукторы  не  любили  эту линию, хотя москвичи  и называли  ее с умилением
"Букашкой".  Мы  предпочитали  работать   на  "серебряной"  линии  "А"--  на
Бульварном  кольце. Эту линию  москвичи  называли тоже  ласково  "Аннушкой".
Против этого  ничего возразить было нельзя, но называть "Букашкой" линию "Б"
было просто нелепо.
     Проходила   она  около  многолюдных  вокзальных  площадей,  по  пыльным
обочинам Москвы. Вагоны на линии "Б" были с прицепами. В прицепы разрешалось
садиться с тяжелыми вещами. Пассажир  на этой  линии был больше  с окраин --
ремесленники, огородники, молочницы. Расплачивался этот  пассажир  медяками,
серебро же припрятывал  и не очень охотно вытаскивал  его из своих кошелей и
карманов. Поэтому эта линия и называлась "медной".
     Линия же "А" была  нарядная,  театральная  и  магазинная. По ней ходили
только  моторные  вагоны,  и   пассажир  был  иной,   чем  на  линии  "Б",--
интеллигентный и чиновный. Расплачивался такой пассажир обыкновенно серебром
и бумажками.
     За открытыми окнами  вагона  линии "А"  шумели листвой  бульвары. Вагон
медленно  кружился  по  Москве -- мимо усталого Гоголя, спокойного  Пушкина,
мимо Трубного рынка, где никогда не умолкал птичий  свист, мимо  кремлевских
башен, златоглавой  громады храма Христа  Спасителя и горбатых мостов  через
обмелевшую Москву-реку.
     Мы выводили вагоны  на линию ранним утром, а возвращались в парк в  час
ночи, а то и позже. В парке надо было сдать выручку артельщику. Только после
этого  я мог уйти домой  и  медленно брел  по ночной Москве, по  Грузинам  с
пустой  сумкой  на  плече.  Никелированная  бляха  с  кондукторским  номером
поблескивала  на моей куртке  в  зеленом свете газовых фонарей.  В то  время
электрические фонари горели только на главных улицах.
     Вначале я долго  возился  ночью  с подсчетом  мелочи,  но потом  старый
кондуктор Бабаев -- мой  наставник -- научил меня, как избавляться от нее. С
тех  пор я начал привозить в парк только крупные  бумажные деньги  и немного
серебра.
     Прием  был  простой.  Часа  за два до  возвращения в  парк  мы начинали
безбожно спускать мелочь -- сдавали сдачу с рубля  одними медяками, а с трех
рублей  -- одним серебром. Пассажиры иногда начинали ругаться. В этом случае
мы тотчас  уступали, чтобы  не  было  лишней трамвайной распри.  Такова была
житейская мудрость Бабаева.
     --  Ныне пассажир,-- говорил  Бабаев,-- слабонервный. Приходится делать
ему послабление. Надо иметь благорасположение к пассажиру, а кой-кого даже и
провезти  бесплатно.  Я, к примеру, по  тому, как человек лезет в вагон, уже
знаю,  что  он  хочет проехать без билета. По выражению  лица.  Видишь,  что
человеку надо  ехать,  а он от тебя по  вагону прячется,-- значит, у него  в
кармане шиш.  Так  ты к такому пассажиру с билетом  не приставай. Делай вид,
будто ты ему билет уже выдал  и  даже с соответствующим надрывом.  На каждом
поприще надо  проявлять снисхождение к людям, а в нашей кондукторской службе
-- особенно.  Мы  имеем дело со всей Москвой. А  в Москве горя людского, как
песка морского.
     Бабаев обучил меня всем нехитрым тонкостям кондукторской службы  -- как
надрывать  билеты,  какого цвета  билеты  соответствуют  каждому дню  недели
(чтобы пассажиры не  ездили с  вчерашними билетами вместо  сегодняшних), как
сдавать вагон смотрителю парка, в  каких местах  города пассажиры чаще всего
вскакивают  на  ходу и потому надо быть  настороже, чтобы остановить вагон в
случае какого-либо несчастья.
     Бабаев обучал  меня десять  дней.  После  этого  я  держал  экзамен  на
кондуктора. Самым трудным был экзамен на знание Москвы. Нужно было знать все
площади  города, улицы и переулки, все театры, вокзалы, церкви и рынки. И не
только знать  их  по  названиям, но и рассказать, как к ним проехать. В этом
отношении тягаться с кондукторами