учайного
начала  атомной  войны.  Лет  через пятьдесят они вообще о ней забудут. Нет,
атомную  бомбу  помнить  не  перестанут,  а  вот  страх -- забудут. Не станут
вспоминать,  как  это  было ужасно -- думать, ложась спать, упадет ли сегодня
бомба и не вознесется ли их душа, так и не успев пробудиться".
     Половина   названного   Фолкнером  срока  прошла,  но  не  похоже,  что
предсказание  его  сбывается.  Люди  сегодня тревожатся больше, чем двадцать
пять  лет  назад,  и  слава  богу. Правда, вряд ли писатель мог угадать, что
бомба,  сброшенная на Хиросиму, покажется уже в следующем поколении -- хоть и
унесла  она  десятки  тысяч жизней -- жалкой хлопушкой в сравнении с тем, чем
запаслось человечество после августа 1945 года.
     Но  он, похоже, и не хотел угадывать. Ему, человеку, на протяжении всей
жизни  заглядывавшему в беспросветную тьму, захотелось света. А если нет его
или  очень  мало  сегодня,  надо  обернуться  в  прошлое, даже в придуманное
прошлое, и пусть этот невинный миф покажется самой истиной.
     24  мая  1962  года  Фолкнер  выступил  с речью в Американской академии
литературы  и  искусства,  где  в присутствии многих знаменитостей -- Конрада
Эйкена,  Олдоса  Хаксли,  Роберта  Фроста -- ему была вручена золотая медаль.
Лауреат  говорил:  "Ваша награда пробуждает память об исчезнувших призраках,
потускневших  линогравюрах, этих хранителях ушедшего великолепия... Я думаю,
что  золотые  медали  в  этом  роде,  среди бесчисленной россыпи им подобных
блестящих  знаков  отличия  --  нечто  неповторимое, королевская коллекция, --
...символизировали  в  свое  время нечто гораздо большее, нежели чествование
победителя...  Мы  должны  вспомнить  о временах, когда идея индивидуального
отличия,  проявляющего  себя в находчивости, неповторимости и независимости,
не  только  заслуживала орденской ленты, но и получала ее. Дадим же прошлому
уйти  в  прошлое  лишь тогда, когда мы сможем -- сможем ли? - заменить его на
что-то лучшее; но не будем уничтожать прошлое просто потому, что оно было".
     Возможно,  даже  наверное,  существовали  и  существуют  писатели,  для
которых  подобное  состояние  духа  в  творческом смысле плодотворно. Но для
такого  художника,  как  Фолкнер, -- художника, привыкшего изображать крайние
положения  жизни,  -  оно  бесплодно.  Одну  такую  книгу, как "Похитители",
написать еще можно было -- другая выросла бы уже на чистом мастерстве.
     Еще  до публикации романа общественная организация - клуб "Лучшая книга
месяца"  --  включила его в список претендентов на награду (когда пришла пора
голосовать,  выяснилось, что Фолкнер далеко оторвался от конкурентов). Автор
принял  новость  с  благодарностью,  но  добавил в письме корреспонденту, ее
сообщившему:  "Сейчас  ничего  не  пишу,  отдаю  все  время лошадям и лисьей
охоте.  Не  сяду  за стол, пока не загорюсь чем-нибудь; слишком многие среди
нашей  пишущей  братии  полагают, что нужно все время заполнять полки новыми
книгами.  Что  касается  меня, то я подожду, пока материал не созреет, чтобы
мне следовать за ним, а не пытаться его тащить за собой".
     Пока  не  загораюсь... Подожду... Выходит, Фолкнер все же надеялся, что
вдохновение   вернется.   Всякое,   разумеется,   могло   произойти.   Жизнь
непредсказуема,   и,  кто  знает,  проживи  Фолкнер  еще  несколько  лет,  и
случилось  бы  что-нибудь  такое,  что  заставило  бы  ожить  угасающий  дух
творчества.
     И  все-таки  мне  кажется,  что  Фолкнер сказал все, что хотел сказать.
Сказал -- и умер.
     Смерть пришла внезапно.
     17  июня 1962 года Фолкнер упал с лошади. Боли в спине, вроде затихшие,
резко  усилились.  Какое-то  время  он  терпел,  но  5  июля пришлось лечь в
больницу.  Сразу  началось  обычное  лечение.  А  сутки  спустя,  в полдень,
сердце,   до  того  работавшее  безотказно,  внезапно  остановилось.  Жизнь,
длившаяся 64 года, 9 месяцев и 11 дней, кончилась.
     На  похороны,  состоявшиеся  7  июля,  собралось  много народа, слишком
много,  не  только родные и друзья, но и журналисты из разных концов страны.
Впоследствии  газеты  во  всех  подробностях описывали траурную церемонию, и
какие  псалмы  читал  священник,  и  кто  прислал  соболезнования,  и  каким
маршрутом  процессия  двигалась  через  город  к кладбищу св. Петра. Одна из
крупнейших телекомпаний вела прямую передачу.
     Все  это  было  внешне  и не нужно. Только один человек нашел, кажется,
верные,   хорошие  слова.  Это  был  Уильям  Стайрон,  к  тому  времени  уже
достаточно  известный  романист,  считавший  себя  последователем  Фолкнера.
"Подходит   время   отпевания,   и  снаружи,  через  окно,  полуденный  свет
отбрасывает  черные тени от дубовых листьев, колеблющихся на ветру. Издалека
доносится  пение  пересмешника...  Я  глубоко  ушел  в  воспоминания, словно
позвал  меня  туда  звук  горна.  Дилси  и  Бенджи,  Ластер  и все семейство
Компсонов,  Хайтауэр  и  Байрон  Банч, Флем Сноупс и Лина Гроув - все они, и
многие  другие,  в  позах  то комических, то трагических, но неизменно живых
столпились в моем воображении".
     Такую  эпитафию Фолкнер, наверное, смиренно принял бы: книги и их герои
важнее имени автора на обложке.
     К   прижизненной   славе   Фолкнер   относился   равнодушно  и  даже  с
раздражением.  О посмертной не думал и хотел, пожалуй, только одного -- того,
что,  как не раз он говорил, и должен хотеть любой настоящий художник. "Если
Бог  может  нам чем-нибудь помочь, то лишь примером воплощенной гармонии. Не
думаю,  что  с  этим  будут  спорить.  Мне  кажется,  достичь гармонии можно
единственным  путем  --  создать то, что не зависит от воли человека, то, что
его  переживет.  То  есть  вообразите:  исчезая  за стеной забвения, человек
оставляет  за  ней  зарубку  --  вам  где угодно и когда угодно попадутся эти
слова:  "Килрой  был здесь". Вот это и есть след художника. Он не может жить
вечно.  Он  знает  это.  Но  когда  его  не станет, кто-нибудь узнает, что в
отпущенный  ему  краткий  срок  он  был  здесь.  Можно построить мост, и имя
строителя  будут  помнить  день  или два. Но картина, но стихотворение -- они
живут долго, очень долго, дольше, чем все остальное".
     Килрой -- Фолкнер был здесь, и был не зря.
     Мир,  люди,  сотворенные им, являют пример жертвенности и сострадания и
неукротимой воли к жизни.










ПРИЛОЖЕНИЕ


УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР

О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
               (Американская мечта: что с ней произошло?)


     Была   американская  мечта:  земное  святилище  для  человека-одиночки;
состояние,  в  котором  он был свободен не только от замкнутых иерархических
установлений  деспотической  власти, угнетавшей его как представителя массы,
но  и  от  самой  этой  массы,  сформированной иерархическими установлениями
церкви, в рамках зависимости и бессилия.
     Мечта,  равно вдохновляющая отдельных индивидов, столь разобщенных и не
связанных  друг с другом, что им оставались невнятные устремления и надежды,
распространенные  в  странах  Старого  Света,  чье  существование  как нации
поддерживалось  не  идеей  гражданственности,  но  идеей  подчиненности, чья
прочность  обеспечивалась  лишь  количеством  народонаселения  и послушанием
подчинившейся  массы;  мечта, сливающая в едином звучании голоса индивидов -
-  мужчин  и  женщин:  "Мы  создадим  новую землю, где каждая индивидуальная
личность  --  не  масса  людей,  а  индивидуальная  личность -- будет обладать
неотчуждаемым  правом  индивидуального достоинства и свободы, основывающимся
на индивидуальном мужестве, честном труде и взаимной ответственности".
     Не   просто   идея,   но  состояние  --  живое  человеческое  состояние,
долженствующее   возникнуть   одновременно   с   рождением   самой  Америки,
зачинающееся,  создающееся  и  заключающееся  в самом воздухе, в самом слове
"Америка",  состояние,  которое  мгновенно, тотчас же одухотворит всю землю,
подобно  воздуху  или  свету.  И  так  оно  было  -- распространялось вовне,
захватывая  даже  старые,  истощенные,  мертворожденные народы, пока повсюду
человек,  который  только  слышал само слово "Америка" и уж конечно не знал,
где  она  расположена,  откликался  ей,  взмывая  не  только  сердцем,  но и
надеждами,  которые  до  тех пор были ему неведомы или, во всяком случае, он
не осмеливался думать о том, что они заложены в нем.
     Состояние,  которое  не только не позволит человеку стать королем, но и
не  позволит  ему  захотеть  стать  им.  Ему не придется даже мечтать о том,
чтобы  сравняться  с  королями,  потому  что  он  свободен  от  королей и им
подобных;   свободен   не   только   от  символов,  но  и  от  самих  старых
деспотических  иерархий,  представляемых  игрушечными  символами  -- судами и
советами,  церквами и школами, для которых ценность человека определяется не
его  индивидуальностью, но принадлежностью целому, его неизменным процентным
отношением  к  лишенным сознания числам, накоплением безвольного, послушного
и массовидного в нем.
     Мечта,  надежда,  состояние, которые наши предки не завещали нам, своим
наследникам  и  правопреемникам,  но,  скорее, завещали нас, своих потомков,
мечте  и  надежде.  Нам даже не было дано возможности принять или отвергнуть
мечту,  ибо  мечта  уже  обладала  и владела нами с момента рождения. Она не
была  нашим  наследием,  потому  что  мы были ее наследием, мы сами, в чреде
поколений,  были  унаследованы  самой  идеей  мечты.  И не только мы, сыны и
питомцы  Америки,  но  и  люди,  рожденные  и  воспитанные  в  старых  чужих
угнетенных  землях,  тоже  чувствовали  это  дыхание, это дуновение воздуха,
тоже  слышали отзвуки обещания надежды. И сами старые народы, такие старые и
настолько  закостеневшие  в  своих  старых  концепциях  человека,  что уже и
отказались  от  всякой  надежды  на перемену, отдают дань этой новой мечте о
новом  предназначении  человека,  ставя  ей  памятники  и расписывая порталы
неотчуждаемого  права  и  надежды человека: "Для любого человека земли здесь
найдется  место,  для  тебя,  лично  бездомного,  лично  угнетенного,  лично
обездоленного".
     Дар  свободы,  оставленный  нам  теми,  кто вместе работал и в одиночку
страдал,   чтобы   создать   ее;  нам,  их  наследникам,  даже  не  пришлось
зарабатывать,  заслуживать,  не  говоря уже о том, чтобы завоевывать ее. Нам
даже  не  надо было удобрять и вскармливать ее. Нам надо было только помнить
о  том,  что, живая, она была тем самым смертна и поэтому ее надо защищать в
момент  кризиса. Иные из нас, может быть большинство, не могли бы в точности
определить,  в чем она заключается. Но нам и не было нужды делать это -- нам,
нуждавшимся  в  определении  ее  не  больше, чем в определении того воздуха,
которым   мы   дышим,   или.   этого   слова;   которые   уже  одним  фактом
одновременности  своего  существования  --  дуновение  американского воздуха,
осуществившего  Америку,  -- породили и возвели здание мечты в первый же день
Америки,  подобно тому как воздух и движение создали температуру и атмосферу
в первый день творения.
     Потому  что  эта  мечта  не  была  объектом  человеческого стремления в
точном  смысле  слова  "стремление".  То была не просто слепая и невыразимая
надежда  сердца  человека:  это  была  работа  его  легких,  его свет, обмен
веществ,  постоянно  осуществляющийся внутри него, -- мы жили Мечтой. Мы жили
не  в мечте, мы жили Мечтой, 'точно так же, как мы не просто живем в воздухе
и  атмосфере,  но  живем  Воздухом и Атмосферой; мы сами -- воплощение Мечты,
Мечта  же разносит себя звуком сильных, ничем не стесненных голосов, которые
не  боялись  на  самой  высокой  своей  ноте декларировать банальные формулы
типа:  "Дайте  мне свободу или дайте мне смерть" или "Мы признаем само собой
разумеющимся,  что  все  люди рождены равными в своем праве на свободу"; они
придавали  этим  божественным банальностям, которые всегда были истинны, ибо
истинны  надежда  и  достоинство,  --  надежность  и силу безотлагательности,
которые освобождали их даже от банальности.
     Была  Мечта: человек становится равным себе подобному не потому, что он
рожден  черным,  или  белым,  или  коричневым,  или желтым и, следовательно,
безвозвратно  обречен  оставаться таковым до конца своих дней, вернее, он не
обречен   на   равенство,  а  благословлен  равенством,  ибо  сам,  дремотно
свернувшись  в  его  теплом  вакууме,  подобно  эмбриону  в утробе матери, и
пальцем  не  шевельнет для достижения равенства; Мечта -- это свобода равного
начала  со  всеми остальными людьми, это свобода, которая обязывает защищать
и  охранять  это  равенство  индивидуальным  мужеством,  честной  работой  и
взаимной  ответственностью.  Потом мы потеряли Мечту. Она оставила нас, она,
которая  поддерживала  и охраняла, и защищала нас в то время, как наш народ,
выработавший  новую  концепцию  человеческого существования, обретал прочную
точку  опоры,  чтобы  во весь рост стать в ряду иных народов земли; та самая
Мечта,  которая  ничего  от  нас  не  требовала  взамен, кроме необходимости
постоянно  помнить  о  том,  что,  живая, она, следовательно, смертна и, как
таковая,  должна  постоянно  поддерживаться  неубывающей  ответственностью и
бдительностью  мужества, чести, гордости и смирения. Теперь она ушла от нас.
Мы  дремали, мы погрузились в сон, и она оставила нас. И в вакууме теперь не
звучат  больше  сильные  голоса,  которые  не  только  ничего не боялись, но
которые  даже  не  знали,  что  существует такое явление, как страх, голоса,
слившиеся  в единстве надежды и воли. Потому что то, что мы слышим теперь, --
это  какофония  страха,  умиротворенности  и  компромисса, напыщенный лепет;
громкие  и  пустые  слова,  которые мы лишили какого бы то ни было смысла, --
"свобода",   "демократия",   "патриотизм";   произнося  их,  мы,  наконец-то
разбуженные, отчаянно пытаемся скрыть потерю от самих себя.
     Что-то  произошло  с  Мечтой. Многое произошло. Вот, мне  кажется, один
из симптомов того, что произошло.
     Около  десяти  лет  назад  известный  литературный критик и эссеист мой
старый   приятель,  сказал  мне,  что  новый  богатый  и  весьма  популярный
иллюстрированный  еженедельник  предложил  ему хороший гонорар за статью обо
мне  --  за  статью  не  о  моем  романе  или романах, но обо мне как частной
фигуре,  как  индивиде.  Я сказал: "Нет" -- и объяснил почему: я полагаю, что
только  произведения  писателя  представляют  собой  общественное достояние,
только  они  могут  подвергаться  обсуждению, исследованию и рецензированию;
таковыми  их  делает  сам писатель, предлагая их для публикации и получая за
них  деньги;  следовательно,  он не только может, но и должен принимать все,
что  публика  скажет  о  его  трудах  или  сделает с ними: от восхвалений до
костра  из  книг.  Но до тех пор, пока писатель не совершит преступления или
не  поступит  на  государственную  службу, его частная жизнь принадлежит ему
самому;  и  не  только  он  сам  имеет право защищать свое одиночество, но и
публика  должна  делать  это,  ибо свобода одного человека кончается как раз
там,  где  начинается  свобода  другого;  я  думаю,  добавил  я,  что всякий
человек, обладающий вкусом и чувством ответственности, согласится со мной.
     Но  мой  приятель  сказал:  "Нет".  Он  сказал:  "Ты ошибаешься. Если я
напишу  этот  очерк,  я  сделаю это со вкусом и ответственностью. Но если ты
откажешь  мне,  рано или поздно кто-нибудь другой, кому наплевать и на вкус,
и  на  ответственность, сделает это; его не будут интересовать ни ты сам, ни
твоя   репутация  как  писателя,  художника:  ты  для  него  только  предмет
потребления,  товар,  продав  который  можно  поднять  тираж еженедельника и
заработать немного денег".
     "Я  не  верю  в  это,  --  сказал  я.  --  До  тех  пор пока я не совершу
преступления  или  не  поступлю  на  государственную  службу,  они  не могут
вторгаться в мою частную жизнь, если я прошу их не делать этого".
     "Не  только  могут, -- сказал он, -- но, как только репутация, которую ты
завоевал  в  Европе,  распространится  на  Америку  и сделает тебя финансово
стоящей фигурой, именно так и поступят. Подожди и сам увидишь".
     Так  я  и  сделал.  Подождал  и  увидел. Два года назад, разговаривая с
одним  редактором  в  издательстве,  публикующем  мои  книги,  я  совершенно
случайно  узнал,  что  тот же самый журнал уже разработал тот же самый план,
который  я отверг восемь лет назад; не знаю, были ли мои издатели официально
поставлены  об  этом  в  известность  или узнали так же случайно, как и я. Я
повторил:  "Нет"  -  и  привел те же самые аргументы, которые, как я все еще
полагал,  должны быть безусловны для всякого человека, занимающего командные
позиции  в  печати, ибо качество вкуса и ответственности неотделимо входят в
его работу и делают его позицию стойкой и прочной. Редактор перебил меня.
     "Я  согласен  с  вами,  -- сказал он. -- К тому же вам нет нужды что-либо
доказывать  мне.  Вполне  достаточно  уже  того,  что  вы  этого  не хотите.
Заняться  мне этим делом?" Он и занялся им или, во всяком случае, попытался.
Потому  что  мой  друг  критик был все же прав. Тогда я сказал: "Попытайтесь
еще  раз.  Скажите  им: "Я прошу вас, не делайте этого". Потом я обратился с
тем  же  "Я прошу вас, не делайте этого" к автору предполагаемого очерка. Не
знаю,  работал  ли  он  в  штате  и ему поручили написать обо мне или он сам
вызвался,  а может, и предложил идею своим нанимателям. Только помнится мне,
что  ответил  он  в  таком  примерно  роде:  "Я  должен  сделать это, если я
откажусь,  меня  уволят". Что скорее всего верно, ибо тот же ответ и по тому
же   вопросу   я   получил   от  работника  другого  журнала.  Но  если  это
действительно  было  так,  если  штатный  работник  печати  тоже  становится
жертвой   той   же   силы,   чьей  жертвой  был  и  я,  --  безответственного
использования,  а  значит,  злоупотребления,  что  в  свою  очередь является
предательством  системы, именуемой Свобода Печати, каковая является одним из
наиболее   мощных   и  неоценимых  защитников  и  охранителей  человеческого
достоинства  и  прав,  --  тогда единственное средство, которое мне осталось,
был  отказ от сотрудничества, отказ иметь что-либо общее с планами редакции.
Только  к  тому  времени я уже понял, что это не спасет меня, что остановить
их мне не удастся.
     Итак,  автор  пришел  со своей группой, командой, экипажем, или как это
называется,  и  получил  свой  материал, где и как мог его получить, а потом
ушел  и  опубликовал статью. Но не в этом дело. Автор не виноват, поскольку,
вернись  он с пустыми руками, его (если мне не изменяет память) уволили бы с
работы,  которая лишила его права выбирать между хорошим и дурным вкусом. Не
виноват  и наниматель, поскольку, для того чтобы сохранить свою (нанимателя)
зыбкую  долю  в  общем  деле,  даже  он,  глава одного из его подразделений,
оказывается  вынужден  служить  преходящей  моде, дабы выдержать конкуренцию
противников.
     Дело  не в том, что автор сказал, дело в том, что он сказал это. Что он
опубликовал  это  в  известном  органе  печати,  который,  дабы  завоевать и
сохранить  свою  известность, должен действовать согласно неким определенным
незыблемым   стандартам;  опубликовал  не  только  вопреки  протестам  героя
очерка,  но и с чувством полного безразличия к ним; это безразличие стало не
только  принципом  работы данного органа -- он уже авансом оправдан публикой,
которой  с  выгодой  продается  журнальная  продукция.  Самое  страшное  (не
возмутительное;  мы не можем быть возмущены таким положением вещей, ибо сами
способствовали  его  рождению  и  росту,  сами отпустили грехи и придали ему
законную   силу   и   даже  в  случае  необходимости  использовали  в  своих
собственных  целях)  состоит  в  том,  что подобное вообще могло случиться в
данных  обстоятельствах.  Чт