вежливый нейтралитет. Он уже достаточно долгое
время   имел  дело  с  фолкнеровской  прозой,  чтобы  понять,  что  всех  их
разыгрывают.  Рассказ  назывался  "Полдень  коровы";  Куандро  совсем не был
удивлен,  когда  Фолкнер  сознался в авторстве этой "трагической пасторали".
Все-таки  он  не  сразу отказался от игры, долго еще расхваливал достоинства
Эрнеста  В.  Трублада,  но  наконец  сдался:  "Что  же, если вам не особенно
нравится  эта  штука, я сам ею в будущем воспользуюсь". А на следующее утро,
когда  переводчик  уже  упаковывал  вещи,  Фолкнер  зашел к. нему и вместе с
надписанным  экземпляром  только  что  вышедшего "Авессалома" протянул копию
рассказа-- "в подарок от этого славного парня".
     "Будущее"  со временем наступило -- в сильно переработанном виде новелла
вошла  в  "Деревушку".  Анекдот с мифическим Эрнестом В. Трубладом тоже имел
свое  продолжение.  По  прошествии  десяти  лет  Куандро, вновь оказавшись в
Америке,  рассказал  эту историю своему приятелю -- газетному репортеру. Тот,
выяснив,  что рукопись сохранилась, попросил, через издательство, разрешения
ее  напечатать.  Просьбу  передали  Фолкнеру,  он  ответил:  "Конечно, пусть
печатает.  Только  у  меня  не  осталось ни одного экземпляра. Я написал это
как-то  после  тяжелой  попойки,  вовсе  не помышлял о публикации, это же, в
общем,  скабрезность...  Я  читал вещицу знакомым, которые вовсе не нашли ее
смешной  (и,  как  мне  сейчас  кажется,  они были правы). Да, пусть имеет в
виду,  что  я  уже использовал эту историю в "Деревушке". Впрочем, его дело.
Только пускай найдет оригинал".
     Возвращаемся  на десять лет назад. Теперь-то уж, казалось, все стало на
свои  места.  В  ноябре  1938  года Фолкнер заправил в машинку лист бумаги и
отпечатал  наверху:  "Книга первая". Чуть ниже: "Поджигатель". Но неожиданно
то,  что  должно  было  стать началом романа, превратилось в самостоятельный
рассказ,  от  которого  в  "Деревушке" сохранился лишь след: в две-три фразы
уместилась  история,  как  Эб  Сноупс,  мародер из только что опубликованных
"Непобежденных",  поджег сарай майора де Спейна, якобы оскорбившего его тем,
что  заставил  чистить  ковер,  в  который  он же, Эб, с каким-то садистским
наслаждением  впечатал  свой  грязный сапог. Между прочим, "Поджигатель" был
отмечен  первой  в  жизни  автора литературной наградой -- премией О.Генри за
лучший рассказ года.
     Больше   осечек   не   было,  длительная  подготовка  теперь  и  впрямь
закончилась,  фрагменты  готовы  были  собраться  в единое целое. 15 декабря
1938  года  Фолкнер  пишет Роберту Хаасу письмо, которое здесь, не стесняясь
размерами, стоит привести целиком:
     "Дорогой Боб,
     пишу  книгу  о  Сноупсах.  Собственно,  не одну, а три книги, только не
знаю  пока, достанет ли каждой на отдельный том, пожалуй, все-таки достанет.
В  первом скорее всего будет что-нибудь порядка 80 тысяч слов. Наполовину он
готов.  Три  главы  ранее  печатались  в  журналах  в  виде  рассказов, но в
собрания не вошли.
     Название  --  "Крестьяне".  Здесь  рассказывается о том, как Флем Сноупс
начинает   свою   карьеру   в  сельской  местности,  постепенно  захватывает
деревушку,  пока  там  уже не остается для него никакой поживы. В результате
последней  удачной  сделки  он  оседает  с  женой  в  Джефферсоне,  оставляя
родственников заправлять селением.
     Второй  том  --  "Rus  in  Urbe"*.  Флем  начинает  извлекать  выгоду из
неверности  жены, потихоньку шантажирует ее любовника и, шаг за шагом, начав
с   захудалого   ресторанчика,  которым  владеет  на  паях,  поднимается  по
иерархической  лестнице,  сажая на каждое освободившееся место родственников
из  деревни;  наконец,  он  занимает кресло президента городского банка, где
ему уже нет нужды шантажировать любовника жены.

     * Деревенщина в городе (лат.).

     Третий  том  -- "Падение Илиона". О том, как Сноупсы постепенно пожирают
Джефферсон,  развращая  своими  хитроумными  сделками местные власти, скупая
особняки   колониальных   времен,   а   потом   разрушая  их  и  распродавая
освободившуюся землю.
     Таков  сюжет,  если  это  можно  назвать  сюжетом.  Флем получает жену,
беременную  от  любовника, который удирает в Техас, а Флем за вознаграждение
защищает  ее  доброе  имя.  Нет,  еще  перед  тем  его младший брат пытается
удержать  отца от поджога амбара местного землевладельца, думает, что в отца
стреляют  из-за  него,  убегает  из дома на Запад, где у него родится сын, о
котором Сноупсы ничего не знают.
     Флем  перебирается  в  городок  вместе с женой, чья дочь довольно скоро
убеждается,  какое  гнусное  племя  эти  Сноупсы.  Она уезжает в Нью-Йорк на
деньги,  полученные от настоящего отца, затем пересекает океан, отправляется
на  войну, в медицинскую часть, где встречается с сыном того парня, Сноупса,
который  сбежал из дому, узнает, что они родственники, и еще убеждается, что
отец  пытался  вытравить  из  него  все  Сноупсово. После войны она знакомит
этого  парня  с  дочерью  Сноупса по боковой линии, у которой семейство тоже
вызывает ужас. Молодые люди женятся, у них родится сын-наследник.
     Дальше   получается,   что  этот  молодой  человек,  который,  страстно
надеялись  мать  с  отцом,  вытащит  семью  из  грязи,  наследует все пороки
Сноупсов   и  ни  одной  добродетели;  он  безжалостен  и  жесток,  как  его
дядя-банкир  --  глава  клана.  Ему  не  хватает храбрости и добросовестности
делового  человека,  чтобы  стать удачливым бутлеггером, и трудолюбия, чтобы
работать  парикмахером,  на  которого его в конце концов выучили, после того
как  Флем  отобрал  у  матери деньги, оставленные ей отцом и мужем. Его лицо
изуродовано  сифилисом,  все дешевые шлюхи-негритянки называют его по имени,
и это ему нравится.
     К  этому  времени  Флем  уже  покончил с Джефферсоном. Больше ему здесь
поживиться  нечем,  и,  хуже  того,  ничего  не  хочется.  Он  не испытывает
никакого  уважения  к  людям,  к городку, который он сожрал, не говоря уже о
присосавшихся  к  нему паразитах-родственниках. Он достиг той ступени, когда
осталось  сыграть лишь еще одну шутку с окружением -- нахлебниками и со всеми
другими.  Так  он оставляет все свое состояние этому никчемному парню, зная,
что  ни  у кого из Сноупсов не хватит ума сберечь накопленное, а парень хотя
бы  сумеет  освободиться  от  него  таким образом, что родня сойдет с ума от
возмущения.
     Кончается  все  так.  Флем  умирает, родные приходят на похороны, чтобы
посмотреть,   что   им   перепадет.  Парню,  который  не  знает,  что  он  --
единственный  наследник,  ведь  дядя едва замечал его при встречах на улице,
зачем-то   нужны   деньги,  и,  поскольку  он  уверен,  что  ему  ничего  не
достанется,  дожидается, пока все уйдут на кладбище, и пробирается тайком во
Флемов  дом.  Единственное,  что  он там находит, -- фотографию дочери Флема,
якобы  дочери,  надписанную  настоящим  отцом. Парень думает, что это теткин
любовник,  и,  хлебнув  для  храбрости  виски,  решает  ее шантажировать. Та
запугивает  его  до  полусмерти, он еще сильнее напивается, уходит куда-то в
чулан,  где приятели всячески поддразнивают его: может, сотенку ему все-таки
откажут  и  т.д.  и  т.д.;  в конце концов он нахлобучивает шляпу и с важным
видом   выходит  на  улицу,  где  встречные  негритянки  говорят  ему:  "Эй,
красавчик, привет", а он отвечает: "Привет, шлюшки" -- и идет дальше..."
     Таков  план.  Теперь,  когда  все давно уже осуществлено, мы видим, что
Фолкнеру  предстояло  далеко  от  него  отойти,  особенно  в той -- третьей --
части,   которая   была  разработана  наиболее  детально.  "Падение  Илиона"
превратилось  в  "Особняк", и нет в нем ничего или почти ничего из того, что
предполагалось.  Да  и  заняла  работа  не  два-три  года, как автор все еще
надеялся, а двадцать лет.
     Но  пока  это  неизвестно,  и  Фолкнер  стремительно и увлеченно, как в
лучшие   годы,   пишет  "Крестьян".  Название,  несомненно,  заимствовано  у
Бальзака;  вообще  Фолкнер  представлял  трилогию чем-то вроде "Человеческой
комедии":   большое  незамкнутое  пространство,  открытая  сцена,  где  люди
встречаются, расстаются, вновь собираются вместе.
     Правда,  от  названия  пришлось  отказаться  --  на близость образцу оно
указывало  безошибочно,  но слишком расходилось с содержанием книги. Отсылая
последние  листы рукописи в издательство, Фолкнер предлагает новые заголовки
ко всем трем томам: "Деревушка", "Городок", "Особняк". Они и остались.
     Издали,  когда  первая  книга давно уже была опубликована, а две другие
отложены  на  неопределенное  время, автор так реконструировал ход работы (в
письме   Малкольму   Каули   по   поводу   "золотой   книги"):  ""Деревушка"
задумывалась  как  роман.  Когда я начал его, получились "Пестрые лошади", а
дальше  дело  не пошло. Два года спустя я неожиданно написал "Собаку", затем
"Ящерицы  во  дворе  Джемшида",  главным  образом,  потому,  что в "Лошадях"
возник  герой,  в  которого  я  буквально  влюбился,  --  разъездной агент по
продаже  швейных  машин  Сэрэт.  Позднее  в  наших краях объявился человек с
точно  таким  именем,  так  что  пришлось перекрещивать героя в Рэтлифа, ибо
весь  наш  городок  только  тем и занимался, что гадал, кого я изобразил под
этим  именем;  местных  ценителей  литературы интересовало только одно: "Как
это, черт возьми, он все так хорошо упомнил, да и когда происходило дело?"
     Тем  временем  в  книге появился Сноупс и весь его клан; рассказы о нем
сложились  в  сагу  и  впоследствии влились в отдельный том: "Мул во дворе",
"Медный кентавр" и т.д."
     Все  это  мы уже более или менее знаем, только получается, будто автору
надо  было  лишь  найти  точки присоединения: техническая работа. Но было не
так.  И  написав  уже  рассказы,  и  составив  общий  план,  и даже поставив
последнюю  точку,  Фолкнер продолжал трудиться над книгой. "Посылаю, -- пишет
он  Роберту  Хаасу,  --  новые  страницы, которые надо вставить в рукопись. Я
отделывал  их  с особым тщанием, отмечая, что надо убрать из первоначального
варианта.   Зазубрин   быть  не  должно.  Но,  разумеется,  ничего  не  надо
выбрасывать,  так чтобы, когда все будет готово, я мог еще раз прочитать всю
рукопись.
     Книга  начала  было  расползаться, растекаться. Я укрепил связи, сделал
добавления,  чтобы придать ей цельности и поставить героев на ноги". В конце
автор  не  удержался и приписал от руки: "Право же, теперь я лучший писатель
в этой стране".
     1  апреля 1940 года тираж "Деревушки" был вывезен в книжные магазины, и
вскоре  появились первые отклики. За вычетом Клифтона Фэдимена, для которого
Фолкнер  давно  стал  излюбленной  жертвой  остроумия, критика приняла книгу
благожелательно,  даже  восторженно.  Впрочем, к тому времени Фолкнером было
уже  как  бы  положено  восхищаться,  его  репутация  в  литературных -- не в
читательских!  -- кругах стояла высоко. Тому были и официальные, так сказать,
подтверждения.  Незадолго  до  выхода  "Деревушки",  18  января  1939  года,
"Нью-Йорк  тайме"  сообщила, что Фолкнер (вместе с Джоном Стейнбеком) избран
членом   Национального  института  искусств  и  литературы.  Полгода  спустя
влиятельный  среди  интеллектуалов  журнал "Кэньон ревью" опубликовал статью
Джорджа  Мэриона  О'Доннела  --  первую  серьезную  работу о Фолкнере дома, в
Америке.  Критик  увидел  в его прозе принципиальное единство, основанное на
исследовании  социальных  и  этических традиций Юга. Он сравнивал его лучшие
книги  с  "Божественной  комедией"  и  "Электрой",  а  в  кругу американских
писателей  "наиболее близкая параллель -- проза Натаниэла Готорна, у которого
Фолкнер  многому  научился".  С этим последним соображением "ученик" вряд ли
согласился  бы.  Готорн,  в  его глазах, как и Эдгар По, как и Генри Джеймс,
стоял  в  стороне  от  центральной  литературной  традиции  Америки. "Это не
американские  писатели, -- говорил Фолкнер, -- их корни в Европе, они писали в
традиции  европейских мастеров. Они не были американцами в том смысле, какой
я  вкладываю  в  это  слово;  --  не были коренными американскими писателями,
порожденными  и  взращенными  родной  почвой, как Уитмен, или Марк Твен, или
Карл Сэндберг".
     В  это  же  примерно  время  появилась  еще  одна  заметная  и  ныне не
устаревшая  работа  -- статья Конрада Эйкена. Сравнивая Фолкнера с Бальзаком,
Эйкен  настаивал,  что  никто ныне в Америке не владеет романом как формой в
такой  степени,  как  этот,  на  вид совершенно бесформенный, писатель. "Его
достижения  в этой области, несомненно, вызвали бы интерес и уважение самого
Генри   Джеймса".   Параллель,   в   глазах   самого   Фолкнера,  опять-таки
сомнительная; впрочем, как мастера Генри Джеймса он ценил высоко.
     Кажется,  мы  отклонились,  так  что  поспешим вернуться к "Деревушке".
Итак,  пресса  оправдывала самые радужные ожидания. Ральф Томпсон, еще вчера
сквозь  зубы  писавший  о "Диких пальмах", заявил, что в "Деревушке" Фолкнер
превзошел  самого  себя.  Малкольм  Каули  счел  ее  лучшей книгой автора со
времен  "Святилища"  (удивительно  все  же, до чего публичный успех способен
воздействовать  даже  на умы вполне независимые). Наконец, рецензент "Тайма"
уподобил  Фолкнера  Шекспиру.  Но  все  это,  даже  статья Каули, -- эпитеты,
реклама.
     А  что  сказано  было  тогда,  сразу  по  появлении,  о  "Деревушке" по
существу?  Ничего  не  было  сказано.  На  этот  счет простодушное признание
содержится  в  том же "Тайме": "Книга, конечно, замечательная, но о чем она,
ведомо только богу и, не исключено, Уильяму Фолкнеру".
     А  между  тем  в этом романе автор, сохраняя, естественно, выработанный
почерк,   уделяя   по-прежнему   внимание   и  фону,  и  символике,  гораздо
отчетливее,   чем   прежде,  заявил  о  себе  как  романист  социальный.  Он
налаживает   смысловые   связи,  ищет  исторические  мотивировки,  фиксирует
события   во  времени,  вглядывается  в  лица  людей  при  свете  конкретной
жизненной действительности.
     Как-то  Фолкнер весьма уничижительно отозвался о Золя, заметив, что тот
жертвует   правдой  переживания,  суверенностью  внутренней  жизни  в  угоду
достоверности  факта.  А  что такое факт? -- всего лишь обманчивая видимость,
уловка,  позволяющая уйти от поисков истины. "Истина же, -- говорил писатель,
--  это  добро  и  справедливость,  некий закон, нарушая который, не находишь
себе  ночью  покоя,  мучаешься, что сделал то, чего делать было нельзя, и ты
сам  знаешь,  что нельзя. Вот что такое в моем представлении истина, факт не
имеет  к ней  ни малейшего отношения. Факт вообще особого значения не имеет,
он  зависит  от правил, от обстоятельств, от всевозможных вещей, например от
температуры воздуха или экономики, но истина постоянна..."
     Это  кардинальная  фолкнеровская  идея,  он,  конечно,  верен  ей  и  в
"Деревушке".  И  все-таки  "факт"  тут, кажется, вырастает в цене. Во всяком
случае,   автор   счел   нужным  специально  уведомить  редактора:  "События
четвертой  книги  романа протекают примерно в 1890 году. То есть Гражданская
война  кончилась 25 лет назад. А мне помнится, что в рукописи я отодвинул ее
на сорок лет. Убедительно прошу внести соответствующие исправления".
     Правда,  и  тут "факт" -- не просто дата: не зря счет времени ведется от
войны.  Это  рубеж,  за  которым  все  стремительно  покатилось  под  откос.
Разрушилась  усадьба  Старого  Француза,  в  разор  пришла  богатая  некогда
плантация,   раздробилась  на  мелкие  участки,  и  заселили  их  постепенно
пришельцы  из разных мест. "Не было у них ни рабов, ни дорогих комодов Файфа
и  Чиппендейла,  -- какое там, если у них что и было, так в большинстве своем
они  все  свое  имущество в состоянии были принести на собственных плечах, а
зачастую  и  действительно  приносили. Они заняли землю, понастроили лачуг в
одну-две  комнатенки,  причем  до  покраски  дело  не доходило, переженились
между  собой  и  принялись  плодить  детей  да  пристраивать к своим лачугам
клетушку  за  клетушкой,  опять же не утруждаясь покраской, но на большее их
не  хватало.  Их  потомки  все  так  же растили хлопок в пойме, а кукурузу у
подножья  холмов, из зерна гнали виски в запрятанных среди холмов укром1-ных
закутках и продавали, если не выпивали все сами".
     Это  были люди, лишенные, конечно, аристократического лоска Сарторисов,
куда  им,  одно  слово  -- саквояжники. Но и гнета предрассудков не было. Они
пришли  сюда  налегке,  рассчитывать  можно  было  только  на  себя,  вот  и
принялись  в  поте  лица  обрабатывать  землю.  Чуждые  сантиментов,  да и в
моральном  смысле  далеко  небезупречные,  новые обитатели Французовой Балки
умели,  однако, ценить и трудолюбие, и закон трудового товарищества. Кому-то
из  них везло больше, кому-то меньше, но и удачливые не задирали носа. Таков
Билл  Варнер.  Он  понемногу  скупил  все  лучшие поля, а на оставшиеся взял
закладные,  занял  разные  должности,  стал,  коротко  говоря, полновластным
хозяином  округи.  Но  это  еще  хозяин  старой закалки. Он может добродушно
посмеяться   над   неудачниками   и,   конечно,   не   упустит   случая  еще
подзаработать,  даже  если  для  этого придется обжу лить соседа, и все же в
нем   сохранилось  нечто  домашнее,  какая-то  легкость  нрава,  даже  лень,
хищникам-приобретателям совершенно несвойственная.
     Словом,  жалко,  конечно,  до  боли жалко Сарторисов и Компсонов; но, в
конце концов, и с Варнером поладить можно.
     Увы!  падение  приобрело  необратимый  характер.  Появляются Сноупсы, и
они,  говорил  автор  задолго  до  появления  "Деревушки",  "расползаются по
округе,  как  плесень по сыру, разрушают ее традиции, уничтожают все живое и
радующее глаз".
     Обжегшись   в   "Диких  пальмах"  на  чистой  идее,  Фолкнер  попытался
вернуться  к характерам. Ведь, в конце концов, и злодеи, мошенники, паразиты
не  на одно лицо, каждый -- пусть порода одинаковая -- обладает хоть черточкой
индивидуальности  или  хотя  бы  особенностями  биографии.  Так, собственно,
Фолкнер   раньше   Сноупсов   и   изображал.   Жестокий   ненавистник   рода
человеческого,  Эб  из  "Поджигателя" мало что общего имеет со своим родичем
из  "Проделки  с лошадью" -- плутом, налетевшим на еще более хитрого'плута. И
для других членов семейства писатель собирался придумать разные истории.
     Рассказывая  корреспонденту  "Нью-Йорк  пост"  о  готовой  почти книге,
автор  наугад  вытащил  одного  из  Сноупсов  --  Монтгомери Уорда. "Во время
мировой  войны он был секретарем ассоциации молодых христиан. Вернулся домой
с  кучей  денег,  заработанных,  по  его  словам,  на спекуляции бутылочными
наклейками,  сигаретами  и леденцами. Довольно скоро земляки обнаружили, что
Монтгомери  Уорд  привез из Франции набор порнографических открыток, которые
он  показывает  за  деньги в сарае позади дома. Его двоюродный брат, сенатор
штата,  прослышав  об  этом, захотел взглянуть на коллекцию. Он был наиболее
влиятельным   членом   семьи,   и   Монтгомери   не   посмел  ему  отказать.
Насмотревшись,  кузен  вернул  открытки. Его политический противник, который
давно   уже   задумал   свалить   Сноупса,  обвинил  его  в  распространении
порнографии.  Сенатор  попадает  в  тюрьму. Другим видным членам клана почти
удается  выручить  его,  но  он  настаивает на том, чтобы произнести длинную
речь,  почему-то  в  овчарне. Даже судья пытается удержать его, но страсть к
ораторским  упражнениям  берет  верх,  и он в конце концов договаривается до
того, что получает срок".
     Нам,  действительно,  обо  всем  этом  предстояло  прочитать,  но много
позже,  в "Городке", а из "Деревушки" этот сюжет автор убрал, обнаружив, что
анекдот  не  годится,  начинать надо с другого или, во всяком случае, шутить
по-другому.
     Не  получались и характеры, ибо характеры подразумевают человечность, а
Сноупсы  --  это  прежде