ся
где-то  в  Вифлееме,  в  хлеву,  кажется американцу жесточайшей исторической
несправедливостью.   Лучше   бы   ему  явить  себя  миру  в  Конкорде,  штат
Нью-Хэмпшир,  или в Саванне, штат Джорджия, -- здесь бы его, по крайней мере,
не распяли.
     Но  ведь  без  этой  веры,  которая  может  быть  и опасной, и смешной,
величия  тоже  не  было бы. Не было бы науки, могучей материальной культуры.
И, разумеется, культуры художественной.
     Ее  оптимизма,  от  Купера  и  Уитмена  до Томаса Вулфа, под чьим пером
художественным  фактом  становились  самые  названия  американских  городов,
площадей,  улиц,  водопадов  --  целые страницы покрывал он этими названиями,
одушевляясь одним звучанием слов.
     Ее  светлой  печали. Прочитайте хоть финальные строки "Великого Гэтсби"
Скотта  Фицджеральда,  и  вы  почувствуете, что значит для американца родная
земля,  какие  надежды  и видения были на историческом старте: "По мере того
как  луна  поднималась  все  выше...  я  прозревал древний остров, возникший
некогда  перед -взором голландских моряков, -- нетронутое зеленое лоно нового
мира.  Шелест  его  деревьев...  был  некогда музыкой последней и величайшей
человеческой  мечты;  должно быть, на один короткий, очарованный миг человек
затаил   дыхание   перед  новым  континентом,  невольно  поддавшись  красоте
зрелища,  которого  он  не  понимал и не искал, ведь история в последний раз
поставила   его   лицом  к  лицу  с  чем-то  соизмеримым  заложенной  в  нем
способности к восхищению".
     И  трагическая  мощь  --  она  оттуда же, из глубин. С ходом времени все
расширялась  трещина  между  надеждой  и реальностью, все дальше расходились
проект  и  результат.  Этот разрыв порождал в сердцах глубоких и ненадменных
подлинное страдание.
     "Была   американская   мечта..."   --  сказал  писатель,  в  чьем  слове
замечательно  выразились  и неиссякающая вера в будущее, и лирический пафос,
и  трагизм  прощания  с  идеалом.  Этого  писателя  звали Уильям Фолкнер, он
глубже других воплотил и гений своей страны, и недобрую ее тяжесть.
     Надо найти к нему дорогу, хотя бы попробовать найти.
     Это нелегко сделать, следует запастись терпением.
     Во-первых,  Фолкнер  ничуть  не  облегчает  общения  с собою, напротив,
всячески   затрудняет,   многих  оттолкнуло  и  продолжает  отталкивать  его
вызывающее  косноязычие,  его  фразы-левиафаны.  Еще  в  самом  начале  пути
писателя  кто-то  из  критиков  совершенно  всерьез предположил, что Фолкнер
прежде  пишет,  как  все,  по-человечески,  а потом нарочно коверкает стиль,
выламывает суставы словам и предложениям.
     Во-вторых,  он не просто американец, он американец-южанин, а это совсем
уж  особая  раса. Один молодой человек, зовут его Квентин Компсон, он знаком
нам  по  нескольким  фолкнеровским  сочинениям  (например,  "Шум  и ярость",
"Авессалом,  Авессалом!"),  рассказывает своему университетскому однокашнику
из  Канады  Шриву Маккенону разные истории, случившиеся некогда у него дома,
в  Миссисипи.  Тот  мало  что  соображает,  то  есть слова понятны, но смысл
остается  темен.  Квентин  повторяет раз, другой, третий, -- все равно ничего
не  получается.  Тогда  он  уныло  признает:  "Тебе  и  не  понять. Там надо
родиться".
     Запомним  эти  слова,  отнесемся к ним с уважением. Но пусть они все же
нас  не  обескураживают. Шриву не удалось понять, -- может быть, нам удастся.
Мы  там,  конечно,  не  родились,  да  и  живем  много  дальше, но, с другой
стороны,   есть  некоторые  преимущества:  кое-что  читали,  кое-что  знаем.
Словом, в страну Квентина Компсона и его создателя отправляемся не налегке.
     Говорят,  Америка  смотрит только в одном направлении -- вперед. Отчасти
верно.  Эта  страна  все  еще чувствует себя молодой, а что за молодость без
иллюзий  завтрашних  побед?  Как написал Фицджеральд, прекрасно постигший за
недолгую  свою жизнь душу соотечественников: "Гэтсби верил в зеленый огонек,
свет  неимоверного  будущего  счастья,  которое  отодвигается с каждым днем.
Пусть  оно ускользнуло сегодня, не беда -- завтра мы побежим еще быстрее, еще
дальше станем протягивать руки... И в одно прекрасное утро..."
     Но  странным  образом  завтрашний  день все больше смыкается в сознании
американцев  со вчерашним. Они могут посмеиваться над старушкой Европой с ее
замками  и  соборами,  но  втайне  завидуют  священным  руинам. Люди, поздно
вышедшие   на  историческую  арену,  американцы  чрезвычайно  дорожат  своим
прошлым,  всячески  его  мифологизируя. Церковь начала XVIII века выглядит в
их  глазах Шартрским собором, серебряный кружок начала двадцатого -- монетой,
найденной  Шлиманом  при раскопках Трои. А поскольку в Америке необыкновенно
развита  культура  заменителей,  то и прошлое, за неимением оригинала, часто
стараются  подделать.  Скажем,  в  Новой  Англии  рядом с церковью XVII века
распродают   разного  рода  домашнюю  утварь,  якобы  изготовленную  первыми
поселенцами.  И ничего, раскупают. Знают, прекрасно знают, что это подделка,
и все-таки с готовностью включаются в игру, принимая ее правила.
     Впрочем,  ничего  странного,  пожалуй,  в  том  и  нет,  даже наоборот,
психологически  объяснимо:  чем сильнее язвит настоящее, тем больше тянет ко
временам,  когда  действительно  все  было  впереди,  когда  не  смущали еще
никакие  сомнения.  Как  сказано  все  у  того  же  Фицджеральда:  "Так мы и
пытаемся  плыть  вперед,  борясь  с течением, а оно все сносит и сносит наши
суденышки обратно в прошлое".
     На  Юге  это  ощущение  времени как круга, где, начиная путь в какой-то
точке,  непременно  к  ней  и  возвращаешься,  развито  особенно  сильно.  В
сознании  южан  никогда  не  тускнеют  вчера  развернутые  знамена, всегда с
родниковой  чистотой  звучит горн, легенда равна в своем значении были, быль
-- легенде, тени обладают материальной плотностью.
     Меняется  облик городов, меняются стили и скорости -- Юг давно включился
в  общую индустриальную гонку. И люди, как везде, не остались прежними. Но в
глубинах  души  живет  что-то  нетронутое, сопротивляющееся любым переменам.
Житель  Нью-Йорка  или  Чикаго  может  вдруг,  при  всей  своей деловитости,
ощутить  ностальгию  по  минувшему, по тем временам, которых он не видел, но
знает  --  что  были.  А  южанин,  настоящий  южанин,  никакой  ностальгии не
испытывает, никаких специальных усилий памяти ему не нужно.
     О  чем  говорят  при  встрече,  даже  зная,  что  говорят  на  публику,
интеллектуалы  --  москвичи,  или  парижане, или римляне? Да о чем угодно -- о
политике,    философии,    литературе,    работе,    спорте,   женщинах.   А
американцы-южане,   пусть  это  будут,  допустим,  хорошо  известная  у  нас
писательница  Юдора  Уэлти и двое ее собеседников -- литературовед Луис Рубин
и  историк  Шелби  Фут,  -- говорят о Юге, о том, что это значит -- родиться и
вырасти  на  глубоком  Юге.  И  звучит  один  и  тот  же  мотив -- чем больше
меняемся, тем больше остаемся прежними.
     Потому  что  прошлое  у  здешних  людей  -- не прошлое, а вечно длящееся
настоящее.
     Это  я, впрочем, уже не их беседу пересказываю и, тем более, не от себя
говорю.  Это  я  почти цитирую Уильяма Фолкнера, вернее, персонажа, близкого
автору  по  складу  мыслей  и  чувств,  --  юриста  Гэвина  Стивенса, который
изъяснялся  так:  "Прошлое бессмертно. Оно даже не прошлое". Или так: "Вчера
не  кончится,  пока  не наступит завтра, а завтра началось десятки тысяч лет
тому  назад. Для каждого четырнадцатилетнего подростка-южанина не однажды, а
когда  бы  он  ни пожелал, наступает минута, когда еще не пробило два часа в
тот  июльский  день 1863 года: дивизии за оградой наготове, пушки, укрытые в
лесу,  наведены,  свернутые  знамена  распущены, чтобы сразу взвиться, и сам
Пикетт  в  своем  завитом  парике с длинными напомаженными локонами, в одной
руке  шпага,  в  другой шляпа, стоит, глядя на гребень холма, и ждет команды
Лонг-стрита..."    Это    не    риторика,    хотя    и    сказано   красиво.
Племянник-подросток,  с которым беседует умудренный опытом судья, именно так
все  видит  и  чувствует, и слова дяди долетают до него не со стороны, они --
продолжение  собственных мыслей или, скорее, потока ощущений: старый шарабан
с  трудом берет подъем, поднимается наконец на плато, и мальчику открывается
"весь  его родной край, его отчизна -- почва, земля, которые взрастили его И:
шесть,  .поколений  его  предков  продолжают  теперь растить в нем не просто
человека,  а  человека  особого  склада,  не  просто  с  присущими  человеку
страстями,  чаяниями  и  взглядами  и  образом мыслей и действий, а человека
особого рода и племени...".
     Откуда    этот    комплекс   избранности,   заметный   даже   на   фоне
общенационального   самочувствия?   Откуда  это  единомыслие  людей  разного
возраста?
     Нарисуем  мысленно карту Соединенных Штатов: вверху граница проходит по
обрезу   Великих   Озер,   снизу   --  по  оконечности  полуострова  Флорида.
Следовательно,   горизонтальную   осевую   можно   провести  примерно  между
Норфолком  на  побережье  Атлантического  океана  и  Сан-Франциско на берегу
Тихого.  Все,  что  к северу от этой воображаемой линии, -- Север, все, что к
югу,  --  Юг.  По географии получается так. По географии получается, что Юг --
это Оклахома, и Аризона, и Калифорния, не говоря уж о Техасе и Флориде.
     Но  Юг  в  Америке  --  "глубокий  Юг" или, как еще говорят, "библейский
пояс",  "черный  пояс"  -- понятие не географическое. Это понятие социальное,
экономическое,  а если о теперешних временах говорить -- понятие прежде всего
психологическое и культурное.
     20  декабря  1860  года  штат Южная Каролина объявил о выходе из Союза.
Еще  через  два  месяца  произошел  окончательный  раскол  --  в  Монтгомери,
Алабама,  было  объявлено  о создании Конфедерации рабовладельческих штатов.
Атаковав  12 апреля 1861 года правительственный форт Самтер и взяв его после
двухдневной осады, мятежники начали Гражданскую войну.
     Исторически  она  была неизбежна: аграрный Юг все отчетливее становился
препятствием  на  пути промышленного прогресса, рабовладению становилось все
труднее  оправдывать себя не только морально, но и экономически. Гражданская
война  была  последней отчаянной попыткой удержаться на поверхности. Удачной
она  не  могла  стать  --  история  назад не пятится. Ровно через четыре года
после  падения  Самтера  генерал Андерсон торжественно поднял над ним тот же
самый  звездно-полосатый  флаг,  что  был  вынужден  спустить 14 апреля 1861
года.
     Проигравшие,  однако, редко мирятся с логикой прогресса, мертвое упорно
не  желает  признать  себя мертвым и, уступив в открытом бою, ищет реванша в
позднейшем мифотворчестве.
     Современники  оценивали ситуацию трезво и честно. Джон Кэлхун -- один из
самых  сильных умов американского Юга, упорно защищал рабовладение с позиций
нравственности.  Ему  и  в  голову  не  пришло  бы  прибегать  к  уверткам и
казуистике,  свои идеи он отстаивал с убежденностью мессии: свобода вовсе не
предполагает   равенства,  как  раз  "неравенство  общественного  положения,
являясь  неизбежным  следствием  свободы... необходимо для развития". Потому
видеть   в   рабстве  моральное  и  политическое  зло  значит  заблуждаться,
наоборот,  оно  является  "самой  надежной  и  устойчивой  основой свободных
институтов в мире".
     Такова  была  аргументация  идеолога.  Владельцы  хлопковых  и  рисовых
плантаций,   народ,   как   правило,   немудрящий,  к  философствованиям  не
прибегали.  Отмена рабства их разоряла, в чем они не стеснялись признаваться
открыто.
     Наследники  утратили  эту  прямоту  и эту трезвость. С ходом времени из
исторической  памяти  выветривались  реальности  недавнего,  да, впрочем, до
конца  так  и  не  преодоленного,  прошлого.  Оно  покрывалось романтической
дымкой,  легенда,  высокая  и  прекрасная, затуманивала сознание. Мятежник в
сером   мундире,  защищавший  с  оружием  в  руках  собственные  привилегии,
рисовался  Дон-Кихотом,  бескорыстно  вступившимся  за честь дамы, -- нередко
так,  в  женском  роде,  Юг здесь и называют. Смешные ритуалы, претенциозные
манеры,  которым  сами  обитатели  старинных  поместий  особого  значения не
придавали,  вырастали  в  символику,  исполненную  высокого  смысла.  Земля,
хранящая  следы  черной крови, представлялась райскими кущами, растоптанными
железной  пятой  индустриального  Севера.  В середине 30-х годов Томас Вулф,
тоже  писатель-южанин,  обронил  саркастически:  "Странным  образом война из
дела  конченого  и  забытого, ушедшего в небытие... превратилась в мертвеца,
которому  вспрыснули  животворный  эликсир  и  которого  теперь  нужно  было
лелеять  пуще  самой  жизни.  Это  привело к возникновению мифа, получившего
силу  чуть  ли  не  божественной  святости.  Он  стал  чем-то вроде народной
религии.  И  под  влиянием  его  убаюкивающего неземного очарования Юг начал
отворачиваться  от  теней и уродств современной жизни, которые обступили его
со  всех  сторон,  и  принялся  искать  спасения в видениях былого величия и
красоты, которых никогда не было".
     Сказано  сильно.  Только  такая  способность  духовной  самокритики  не
каждому  была  дана,  чаще действительно отворачивались от уродств, не желая
замечать   ни  балахонов  ку-клукс-клана,  ни  агрессии  нуворишей-бэббитов,
которые  и  Юг, конечно, не пощадили. А может, все видели и понимали, но тем
тщательнее  закутывались в шелковое полотно легенды, которая, разумеется, не
сама собою возникла.
     Люди,  родившиеся на рубеже веков, люди, чьи отцы, а деды уж наверняка,
сражались  под  конфедератским  флагом, люди, на чьих глазах Юг стремительно
утрачивал  прежние  формы  - хутора становились городками, городки городами,
лесопилки  фабриками,  --  эти  люди  сочли  себя  обязанными дать запоздалое
сражение на ниве идей.
     Эта   история  началась  осенью  1919  года,  когда  в  Нэшвилле,  штат
Теннесси,  в  доме местного покровителя молодых литературных дарований Сидни
Хирша,  встретились  питомцы Вандербильдского университета, чьи имена вскоре
приобрели  немалую  известность,  --  Джон  Кроу Рэнсом и Аллан Тейт, Дональд
Дэвидсон  и  совсем  еще юный, почти мальчик, Роберт Пени Уоррен. Рассуждали
об  искусствах,  о  политике,  читали  стихи, а три года спустя принялись за
издание  журнала,  которому  дали  романтическое  название  "Беглец". Ничем,
впрочем,  он  не  выделялся в кругу многочисленных начинаний подобного рода;
как  в  других  авангардистских изданиях, здесь экспериментировали с формой,
ни  на  что особое не притязая. Что же касается идеологии, то "ни от чего, --
по  словам Рэнсома, -- "беглецы" не отворачиваются столь решительно, сколь от
высоколобых  браминов  "старого  Юга"".  Другие подхватывали: южная традиция
"может  быть  названа  традицией,  только  если  видеть  ее  в дымке слишком
щедрого воображения".
     К  концу  1925  года  журнал  благополучно выдохся, поэты рассеялись по
свету  --  кто в Нью-Йорк отправился, кто в Лондон, кто в Париж. И вот тут-то
произошло  чудесное превращение: Юг, казавшийся столь скучным, столь дряблым
умственно  и духовно вблизи, с тысячемильного расстояния, из больших городов
--  людских  муравейников,  стал  выглядеть значительным и прекрасным. Как-то
по-особому  настроились  линзы  подзорных  труб,  и  вспыхнул свет, соткался
мираж.  Его следовало поскорее облечь в материю слов, запечатлеть в сознании
современников.  Вчерашние  "беглецы"  устремились назад, к покинутому очагу.
Здесь    к    ним    присоединились    земляки   --   писатели,   журналисты,
ученые-гуманитарии,  сформировался кружок единомышленников, именовавших себя
"аграриями.  В  1930  году был проведен симпозиум. Из выступлений участников
сложился  сборник,  который  можно  счесть  манифестом  -название, во всяком
случае, подходящее: "Вот моя позиция".
     Со  стороны  экономической  программа  выглядела  смехотворно:  аграрии
затеяли  тяжбу  с  промышленностью,  противопоставляя  ей  в качестве идеала
сельскохозяйственную  общину  старого  Юга.  Впрочем,  люди начитанные, они,
можно  полагать,  и  сами  догадывались,  что путь назад -- утопия. К тому же
экономические  формы  жизни интересовали их в последнюю очередь. Иное дело --
формы   духа.  Индустриальная  цивилизация,  напористо  утверждали  аграрии,
разрушает  человека  как органическую цельность, отнимает истинные ценности,
заставляет  молиться фальшивым идолам. Напротив, фермерская жизнь возвращает
его  к самому себе. Во всем этом не было ничего нового: странная смесь этики
Гоббса,   руссоизма   и   переделанных   на   домашний   лад  идей  античной
гражданственности:  недаром  столь  часто аграрии ссылались на Грецию и Рим.
Но   ведь,  не  будучи  экономистами,  они  и  философами,  и  политическими
мыслителями  себя  не  считали.  Перед  ними стояла ясная цель: восстановить
попранное  достоинство  родного  Юга, доказать, что именно здесь сохранилась
почва,  которая  в  нынешнем  железном  веке  может порождать "гармонические
характеры".  Потому  и  оборачивались  они  столь  настойчиво назад, созидая
красивые  пасторали.  Поэты, ученые, публицисты -- все они были едины в своем
безоглядном  патриотизме,  в  своем проповедническом пафосе. И знали, к кому
обращались,  --  к  соплеменникам,  готовым  поверить в любую небыль, лишь бы
избавиться  от  душевного  бремени поражения. Юг -- "наша прекрасная дама", --
заклинал  себя  и  других  Джон  Кроу  Рэнсом,  и,  тем же чувством ведомый,
изображал  жизнь  на южной ферме его друг историк Фрэнк Аусли: "Любое слово,
каждое  имя,  звук  вырастали  из почвы и несли в себе блистательную память,
увлекательное   приключение,  а  часто  и  кровавую  трагедию...  Дома  были
очагами,  где  люди  жили,  трудились  бок  о  бок,  а когда приходило время
умирать,  их  хоронили  на  здешних  тихих,  мирных  кладбищах,  в смиренном
ожидании  судного  дня".  В  изображении  еще одного агрария, прозаика Эндрю
Литтла,   фермерская   рутина,   например  дойка  коров,  исполняется  духом
молитвенной торжественности.
     Такова  была  атмосфера,  в  которой  Фолкнер рос как писатель. Никаких
манифестов  он  не  подписывал,  ибо  вообще с подозрением относился к любым
формам  литературной  кооперации.  Нэшвилл  был  рядом  с домом, но он сюда,
кажется,  так  и  не  заглянул.  С  другой  стороны, аграрии не склонны были
считать  Фолкнера  вполне  "своим", во всяком случае в 30-е годы, в эту пору
замечательного   расцвета   его  таланта,  Рэнсом  с  характерной  для  себя
категоричностью  заявил,  что  Фолкнер  "исписался". Может, он действительно
так  думал, но допустимо и иное предположение: духовный лидер решил проучить
еретика,  который,  казалось,  обещал стать образцовым представителем школы,
но  слишком  скоро  пошел своей дорогой, не слушая никого. Впрочем, это была
политика  кнута  и  пряника.  Одна  из  рецензий  озаглавлена  так: "Фолкнер
наиболее  замечательный,  но  своевольный  талант  -- исчерпан". Но уже через
месяц  тот  же Рэнсом пишет о Фолкнере как о "самом поразительном писателе в
современной литературе".
     Идеи  южной  исключительности,  южного  превосходства,  нарциссического
самолюбования  были  Фолкнеру  глубоко  чужды  с молодости. Но это ничуть не
мешало  оставаться  ему  до  мозга  костей южанином. Он отвергал легенды, но
любил  историю,  вернее,  не  мыслил  себя вне истории. Поводыри ему были не
нужны,  розовый цвет он презирал, однако же чувство места, чувство дома жило
в  нем  всегда  и  везде,  даже если родные края оставались далеко. Как-то в
Японии  Фолкнера  спросили, не соскучился ли он по родине. Писатель ответил:
"Я  не  думаю,  что  мне  присуще  чувство  тоски по дому в вашем понимании.
Иногда  мне  хотелось  бы  услышать  стук  дождевых капель о навес на заднем
крыльце  моего дома, но для этого мне не обязательно возвр