ивенс. Он рассуждает о
расе,  о  том,  что  дело самих южан -- освободить народ самбо, но это только
пример,  только  аргумент в пользу стержневой идеи: "Мы единственный народ в
Соединенных  Штатах...  который  представляет  собой  нечто однородное... Мы
защищали,  в  сущности,  не  нашу политику или наши убеждения, и даже не наш
образ  жизни,  а  просто нашу целостность... Очень немногие из нас понимают,
что  только  из  целостности  и  вырастает  в  народе  или для народа нечто,
имеющее  длительную, непреходящую ценность, -- литература, искусство, наука и
тот  минимум  администрирования  и  полиции, который, собственно, и означает
свободу  и  независимость,  и  самое  ценное  -- национальный характер, что в
критический момент стоит всего".
     Целая   лекция,   даром   что   ли   Стивене  прошел  курс  Гарварда  и
Гейдельберга.   Да   что  там  лекция.  На  разбитой  проселочной  дороге  в
стареньком  автомобильчике  излагается,  ни  больше  ни  меньше,  программа,
краткий  свод  идей,  охватывающих  важные  явления текущего столетия. Очень
хочется  согласиться  с адвокатом, который уже успел завоевать наши симпатии
и   добротой   своей,   и  справедливостью,  и  независимостью  суждений,  и
ненавязчивым  юмором.  Действительно,  технический  прогресс,  коммуникации,
победившие  время  и  пространство, превращают мир, как говорят социологи, в
"глобальную  деревню"  или  в  чудовищных размеров стадион, где утрачиваются
любые  представления  о  национальной  или  индивидуальной осо- | бости. Все
грозит  безликостью, стандартом, все унифицируется -- вкусы, мысли, культура,
--  и, кажется, впрямь единственный источник сопротивления этому неудержимому
процессу,   этому   гнету   трафаретов   --  почва,  развитое  и  сознательно
культивируемое  чувство  самобытности.  Но  как вспомнишь, что под призывы к
национальной  целостности  и  патриотизму  творились,  и  не  только в нашем
столетии,  страшные  преступления,  велись губительные войны, как подумаешь,
что  и в нынешнее просвещенное время, на рубеже третьего тысячелетия, встают
новые  крестоносцы  веры, не обязательно и даже чаще всего не религиозной, --
так  возникают  сомнения. И соглашаться, во всяком случае безоговорочно, уже
не  очень  тянет.  Привлекательно  звучащие  слова,  увы,  совершенно лишены
диалектики  --  уж  коль  скоро  автор  заговорил  о  социологии,  то  и  нам
невозбранно использовать понятия научного ряда.
     Правда,  персонаж  --  не автор, даже если эти двое близки (а в том, что
близки, сомнений никаких нет).
     В Японии у Фолкнера состоялся разговор как раз по этому поводу.
     Вопрос.  Припоминаю,  что  один из героев "Осквернителя праха" говорит,
что Север и Юг -- это две разные нации. Верно ли это?
     Ответ.  Ну,  следует помнить, что это точка зрения героя, и я не обязан
ее  разделять.  Я  пишу  о людях, а не пытаюсь высказать собственные мнения,
так  что  сказанное им -- это сказанное им, а я вполне мог бы не согласиться.
Не  помню  сейчас  контекста  высказывания,  но вполне допускаю, что это его
точка зрения.
     Верно,  идея  обособленности,  отравляющая  сознание Гэвина Стивенса (а
ведь  за  ним,  к  несчастью,  миллионы,  и не только в штате Миссисипи или,
напротив,   в  штате  Вермонт,  на  Северо-Востоке  США),  совершенно  чужда
Фолкнеру,  при всей его любви к родным местам и традициям. "Пишешь ведь не о
среде,  просто  помещаешь  в  определенную обстановку рассказ о людях; да, я
согласен,  что  любое  произведение  искусства,  любая  книга  создается  на
определенном  социальном  фоне,  но  сомневаюсь,  чтобы  его  отражение было
основной  задачей  художника...  Романист  рассказывает о людях, о человеке,
вступающем в конфликт с самим собой и другими людьми".
     Да,  Гэвин  прав:  искусству  нужен  корень.  Но  это  --  как  земля  в
представлении  Циолковского:  колыбель,  в которой невозможно оставаться всю
жизнь.  Фолкнер  эту  мысль  отстаивал  упорно,  а особенно настойчиво там и
тогда,   где   и  когда,  как  ему  казалось,  должна  возникнуть  дистанция
отчужденности.  Получив  приглашение  в  Японию,  рассказывает  писатель,  я
поначалу  с  благодарностью  отклонил его, ибо не видел, что может связывать
хозяев  и  гостя: слишком разные цивилизации, и вряд ли что получится, кроме
чинной  беседы.  А  кому  она  интересна? "Но я ошибся. Прием, оказанный мне
здесь,  убедил,  что  японские  интеллектуалы не просто хотели встретиться с
другим  интеллектуалом.  Они  искали встречи с человеком, который говорит на
языке  другого  интеллекта,  но  который сумел написать книги, отвечающие их
представлению  о  том,  чем  должна  быть литература, человеком, старающимся
установить  связь между человеком и человеком, -- говорящим на языке всех, на
том  языке,  который старше любого интеллекта, 1 потому что это простой язык
человечности  --  человечества,  человеческих  надежд  и устремлений, которые
придали  ему,  человеку, сил преодолеть и условия существования, и судьбу, и
им самим порождаемые несчастья".
     Из   Японии   Фолкнер  поехал  на  Филиппины.  Здесь  он  встречался  с
журналистами,  университетской  профессурой,  главным образом, с писателями,
которые  мучились  проблемой,  давно  решенной  и  японской,  и даже молодой
американской  литературой,  -- как обрести лицо и язык; не затеряться в общем
круге  культуры.  Фолкнеру  были  близки  эти  тревоги, и он много говорил о
местном  колорите,  о среде и проч. Но кончал неизменно так: среда, а это не
просто  "мир,  где  живешь,  земля,  по  которой ходишь, город, улица, -- это
традиция,  воздух,  которым  дышишь,  наследие",  --  так вот, среда обретает
смысл   и   значение   лишь   тогда,   когда   писатель   созидает,  "ощущая
ответственность  перед  огромностью  универсальных истин, главная из каковых
есть  человек  в  конфликте  с  самим собой, с неизменностью своей натуры, с
другими,   с  окружением,  со  средой.  Тогда  он  действительно  искренний,
подлинный художник".
     Словом,  как  человек,  умеющий  видеть,  ценить  мир  и  культуру в их
нерассекаемой    цельности,    Фолкнер   был   выше,   значительнее   своего
добросердечного  героя.  Но если бы речь зашла о расовых отношениях, автору,
по  совести,  не удалось бы отговориться независимостью точки зрения Гэвина.
Потому  что  это  и  его  точка зрения, он ее много раз высказывал. И в этом
смысле  оставался  вполне  постоянен.  Может быть, потому, что это не просто
его   позиция   --   за  ней  система,  умонастроение,  отстаивавшие  себя  с
необыкновенным упорством. Разве что оттенки менялись.
     Было  время, характер расовых отношений, сложившихся и утвердившихся на
Юге,  не  искал  никаких  иных  аргументов,  кроме  оголенно  экономических.
Духовные  вожди  пуритан  вдохновлялись  идеей строительства Града на Холме,
проповедовали  независимость  духа, утраченную в обжитом английском доме. Но
колонисты,  осваивавшие  Виргинию,  Старый  Доминион, как его называли, были
людьми  практическими,  они  руководствовались не только идеями грандиозного
социального эксперимента, сколько близлежащими интересами процветания.
     Для   этого   нужна   была   дешевая  рабочая  сила,  и  невольничество
представлялось  бездонным  ее  источником.  Не  то  чтобы южане были, как на
подбор,  свирепыми  людоедами, многих смущал, а лучших так и угнетал порядок
жизни,  основанный  на  узаконенном  неравенстве. Джентльмен-плантатор ни за
что  в жизни не сел бы за один стол, не подал бы руки работорговцу, ставшему
уже  к  началу  XVIII века примелькавшейся фигурой на Юге. Но "дело, которым
он  промышлял,  --  пишет  крупнейший  американский  историк  и литературовед
Верной   Луис   Паррингтон,   --   почиталось  неизбежным  злом,  порожденным
экономическим укладом, и уничтожить его представлялось невозможным".
     Потом,    когда   институт   рабовладения   полностью   исчерпал   свои
экономические   возможности   и   Гражданская   война  готова  была  вот-вот
разразиться,  южная  идеология  начала  вырабатывать целую систему моральной
самозащиты.  Впрочем, бегло у нас об этом речь уже шла, а глубоко забираться
в историю необходимости нет.
     Заметим  лишь, что, даже и прибегая к разного рода мистификациям, южане
все-таки  до конца от земли не отрывались. Хлопок есть хлопок, кукуруза есть
кукуруза,  это  понимали всегда и все, даже люди весьма далекие от экономики
и  ее  проблем. Вот, например, Фолкнер. Он часто повторял, что сохраняющаяся
расовая     дискриминация     поддерживается    страхом    белых    утратить
привилегированное  положение  в  хозяйстве: "сейчас белые, выращивая хлопок,
получают  на  каждом  фунте  30 центов прибыли; если экономическое положение
черных  изменится, то и прибыль белых фермеров станет меньше"; "весь трагизм
отношений   между  черными  и  белыми  --  не  расового  или  этнического,  а
экономического  порядка:  белые  опасаются, что если неграм дать ход, то это
их, белых, разорит".
     Все  это, конечно, так. Но Фолкнер прекрасно, гораздо лучше нас с вами,
видел,  знал,  что  чисто  материальными  соображениями  расовую  вражду  не
объяснишь.  Чем  дальше,  тем  очевиднее  упиралась  она  в  вопросы этики и
гражданского   самосознания.  Разве  жертвы  в  Гринвуде,  Литл-Роке,  Селме
принесены  были,  чтобы  получить  несколько  лишних центов на сборе урожая?
разве  черный  поток  хлынул  в 1963 году в сторону Вашингтона затем только,
чтобы  смести  барьеры  экономического  неравенства?  и разве другая, белая,
сторона  устраивала суды Линча, стреляла, бросала в тюрьмы -- творила насилие
только потому, что под угрозой оказалось материальное благополучие?
     Традиция,  свод  неписаных  правил  общения  -- вот что стояло на карте.
Предрассудки,  даже  и  готовые  признать  себя  таковыми,  могут  оказаться
сильнее  любых императивов общечеловеческой морали. А экономика тогда вообще
отступает  в тень. И Фолкнер, повторяю, слишком хорошо понимал это. И вот он
уже  не  о  ценах  и бушелях толкует: "Я утверждал и утверждаю, что южане не
правы,  что  их  позиция беспочвенна, но если мне придется столкнуться с тем
же  выбором, что и Роберту Ли, я его сделаю. У моего прадеда были рабы, и он
знал,  что  это  дурно.  И  все  же он вступил в один из первых полков армии
конфедератов,  защищая  не  свою  этическую  позицию,  но  родную  землю, на
которую  пришли  завоеватели". Насчет "завоевателей" это, конечно, тоже миф,
но сама его укорененность в южном сознании говорит о многом.
     В  начале  1956 года Алабаму, где расистские предрассудки даже по южным
меркам  были  особенно сильны, взбудоражил слух, будто в местный университет
собираются  принять  негритянскую  девушку Оссирин Лаки. Слух подтвердился и
породил  обвал  дискуссий, принимавших нередко крайние формы. Попечительский
совет  университета  единодушно  восстал  против нарушения вековых традиций.
Дело  дошло  до  Вашингтона,  и  высший  законодательный  орган, опираясь на
принятое  два  года назад решение о совместном обучении, обязал власти штата
обеспечить  претендентке ее конституционные права. Последовала новая вспышка
страстей,  университетский  городок  в  Тускалозе  превратился в вооруженный
лагерь,  были  выставлены  пикеты,  дело  грозило  принять  кровавый оборот.
Многие  в  Алабаме  и  вообще  на  Юге  были убеждены, что первый день учебы
станет  для  Лаки  последним днем жизни: из этого кипящего котла целой ей не
выбраться.   Фолкнер  держался  того  же  мнения  и  вообще  был  обеспокоен
сложившейся   ситуацией.   Четверть   века   назад   он   избегал  публичных
высказываний,  держал  взгляды  при себе, а если уступал напору журналистов,
то,  не в последнюю очередь, в целях явного эпатажа. Помните? -- "Неграм было
лучше  при  рабстве,  потому  что  о  них  заботились" А теперь, быть может,
впервые  в  жизни  Фолкнер  по собственной инициативе стал искать трибуну, с
которой  можно  было  бы  быть  услышанным  -- всей страной, а еще лучше всем
миром.  Завязались было переговоры с телевидением, но ничего не вышло. Тогда
Фолкнер  дал  интервью  Расселу  Уоррену  Хау,  нью-йоркскому корреспонденту
лондонской  "Санди  тайме".  Там оно и появилось 4 марта, а через три недели
было  перепечатано  в  США.  Заявив  драматически,  что  Юг  вооружается для
восстания,   что  он  опять  охвачен  духом  1860  года,  который  неизбежно
разрешится  новой  войной и новым поражением ("я знаю людей, которые в жизни
не  держали  в  руках  оружия,  а сейчас они лихорадочно покупают винтовки и
патроны"),  Фолкнер  призывает  к  спокойствию, выдержке, постепенности. Это
прежде  всего,  полагает  писатель,  нужно самим черным, да они, если верить
ему,  и  не  торопятся:  "Я  знаю негров на протяжении всей своей жизни, они
обрабатывают  мою  землю.  И чувства их тоже знаю... Негр на глубоком Юге не
любит  быть  вместе  с белыми. Он любит свою школу, свою церковь. Сегрегация
вовсе  не обязательно означает унижение". Ну, а если все же найдутся -- среди
белых,   а   в   первую  очередь,  разумеется,  среди  черных  --  люди,  чье
достоинство,  чье чувство справедливости не может примириться с историческим
проклятием  неравенства?  На  это  Фолкнер  отвечает  так:  "Нужно терпение.
Сейчас  время  для  спокойствия,  но  это время пройдет. Негр имеет право на
равенство.   Оно   неизбежно,   это  неотвратимый  результат,  но  мне  дело
представляется  таким  образом,  что  нужно принять во внимание человеческую
природу,  а  она  порой не имеет ничего общего с моральными истинами. Истина
говорит  одно,  а  факт  другое.  Мудрый сказал: "Давайте обратимся к факту.
Давайте  сперва  разберемся  с  фактом".  Противопоставлять  реальному факту
моральную истину -- глупость".
     В  других  случаях,  как  увидим, писатель такого уважения к "факту" не
выказывал,  наоборот,  "моральную  истину"  всегда ставил выше. К тому же не
совсем  понятно,  что  он  в  данном  случае  разумеет  под "фактом". Потому
интервьюер наседает:
     "В  Европе  позицию  "медленного прогресса" критикуют на том основании,
что  ранимость  преследуемого  вызывает  большее  сочувствие,  чем ранимость
палача. Что вы скажете на это?"
     Фолкнер  упорно  стоит на своем: "Европейские критики правы с моральной
точки  зрения,  но  внутри  человека  действуют  импульсы  посильнее морали.
Человек  совершает  разные  поступки,  независимо  от  того,  дурны  они или
хороши.  Мы  знаем,  что  расовая  дискриминация  морально дурна, что от нее
воняет,  что  ее  не  должно быть, -- но она есть. Как же быть? Действовать в
отношении  преследователя  таким  образом,  что  он  -- а мы знаем, что так и
будет,  --  возьмется  за  оружие?  Или,  может,  лучше  пойти на компромисс,
предоставить  дело  времени  и  спасти то лучшее, что сохраняется еще в этих
белых?"
     Как  Фолкнер  хотел, так и получилось, -- его услышали. Интервью вызвало
широкий  отклик  по  обе  стороны  океана.  Многое  к  тому времени пришлось
выслушать  писателю  на  своем  веку,  в  чем только критики не обвиняли -- в
апологии   жестокости,   в   склонности   к  живописанию  порока,  просто  в
литературной   беспомощности.  Но  расистом  его  еще  не  называли.  Теперь
назвали.   Именно   это  слово  употребил  Джеймс  Болдуин,  начавший  тогда
выдвигаться   в   ряд   виднейших   негритянских  писателей.  Уильям  Дюбуа,
прославленный  литератор,  ученый, общественный деятель, высказывался мягче,
сильных  выражений  себе  не  позволял.  Он даже предложил Фолкнеру провести
публичные  дебаты по вопросу о ^десегрегации школ и общественного транспорта
в  Миссисипи.  Растерявшийся,  по  всему  чувствуется, корреспондент ответил
отказом:  "Не  думаю,  что  нам есть о чем спорить. Мы оба заранее согласны,
что  ваша  позиция  морально, юридически и этически справедлива. Если вам не
ясно,  что  мой  призыв  к спокойствию и терпению верен с практической точки
зрения, тогда мы оба лишь потратим время в бесплодных спорах".
     С  практической  точки  зрения!  Чего,  собственно,  Фолкнер  ожидал  --
аплодисментов?  Или хотя бы понимания? Но как можно понять человека, который
всегда  отстаивал  высшие  интересы  нравственности  и  чести,  милосердия и
добра,  а  теперь  утверждает,  что  есть  вещи  и поважнее моральных истин,
например   прагматика,  или  неотчуждаемое  право  южан  самим  решать  свои
домашние проблемы. Хороши домашние проблемы -- свобода, независимость.
     Правда,  за  общими  рассуждениями  Фолкнер ни на момент не упускает из
виду  человека:  "Если  эта  девушка вернется в Тускалозу, она погибнет". Не
это  ли  имеет  он  в  виду,  говоря, что "факты" дороже "истин"? Но ведь не
просто  об  одной судьбе идет речь. Интервьюер последовал вроде за Фолкнером
на  почву  конкретной реальности и предложил ему такой вопрос: "Негритянская
община  Монтгомери,  столицы  Алабамы,  бойкотирует  с  5  декабря городской
транспорт.  Как  вы  относитесь к пассивному сопротивлению в этом роде?" Что
можно  ответить?  "Да,  это имеет смысл". Или: "Нет, никакого толка от этого
не  будет".  Фолкнер  вроде  так и начал: "Да..." --однако тут же последовало
обескураживающее,  сногсшибательное "но". Собственно, Фолкнер вообще ушел от
вопроса  и  заговорил,  на  беду  себе,  о  том,  о чем не спрашивали: "Я не
приемлю   насильственной   интеграции,   точно   так   же,  как  не  приемлю
насильственной  сегрегации.  Если  придется  выбирать  между  правительством
Соединенных  Штатов  и  штатом  Миссисипи,  я  выберу  Миссисипи. Сейчас мои
попытки  как  раз  к  тому  и  сводятся, чтобы избежать необходимости такого
выбора.  Если  есть  средний путь -- прекрасно, я стану на него. Но если дело
дойдет  до  войны,  я  стану на сторону Миссисипи против Соединенных Штатов,
даже если это будет означать, что надо выйти на улицу и стрелять в негров".
     На  Фолкнера  обрушился  поток  возмущенных  писем,  репутация писателя
затрещала по всем швам.
     Неужели   он   и   впрямь  произнес  эти  слова,  достойные  разве  что
ослепленного  патриота  времен Гражданской войны? Отдавал ли он себе отчет в
том,  что  говорит?  Или  это  было мгновенное помрачение? Во всяком случае,
через  несколько  дней  Фолкнер  опомнился  и  послал в редакцию "Рипортера"
письмо,  из  которого  следовало,  что ему приписали то, чего он не говорил:
"Если  бы  мне  удалось посмотреть текст интервью, перед тем как оно пошло в
печать,  не  было  бы  тех  ложных  утверждений,  которые появились от моего
имени.  Таких  утверждений  не выдвинет ни один здравомыслящий человек, да и
никто,  полагаю,  в  здравом  уме  им  и  не  поверит".  Но  тут было задето
профессиональное  достоинство журналиста. Рассел Хау немедленно откликнулся:
"Все   утверждения   мистера   Фолкнера   были   дословно   расшифрованы  по
стенографической  записи беседы, которую я вел. Если замечания, отличающиеся
особенно   диксикратическим  духом,  неверно  выражают  его  мысль,  я,  как
почитатель  таланта  мистера  Фолкнера,  рад  услышать это. Но я обнародовал
лишь то, что он сказал".
     Сейчас  уже  не выяснишь, на чьей стороне правда, -- свидетелей не было,
а  магнитофоны  еще  не  вошли  в  обиход. Но две вещи более или менее ясны.
Во-первых,  Фолкнер,  если и произнес приписываемые ему слова, действительно
сожалел  о  них.  Опубликовав  опровержение  в  "Рипортере",  он  тут же, не
колеблясь,  согласился  прокомментировать  злосчастное интервью на страницах
журнала  "Эбони",  издания, которое в основном читали черные. Здесь он вновь
утверждал,  что  его  неправильно  поняли.  Во-вторых, собирая фолкнеровские
высказывания  по  расовой  проблеме  воедино,  видишь,  что экстремистом он,
конечно,  не  был.  Скорее,  как  у  нас  бы  сказали, -- постепеновец. Ответ
редактору  "Эбони" Фолкнер сопроводил "Письмом к лидерам негритянской расы",
которое  вскоре  было  опубликовано  на  страницах  того  же  журнала. Автор
"Письма"  призывал  следовать путем