Их мы тоже увидели впервые. На пути к дедушкиному дому мы заметили,
что  по  обе  стороны  дороги тянутся тротуары. Больше того, на площади было
полно народа, а ведь шел уже десятый час вечера".
     Но,  конечно,  только  в  сравнении центр округа Лафайет мог показаться
столицей.  А  так  --  совершенное  захолустье. Коров гнали на пастбище через
городские  улицы,  и  никаких  помех  не было -- лишь в 1908 году протарахтел
здесь  первый  автомобиль. Единственный в Оксфорде доктор выписывал рецепт и
тут  же сам смешивал и отмерял снадобье, а при случае мог сделать и операцию
--  больницы  не  было.  Сразу за дедовым особняком начинался густой лес, где
бегало  почти не пуганное еще зверье, текли ручьи с прозрачной водой, а чуть
дальше  разбивались охотничьи лагеря, и начиналось настоящее мужское дело, к
которому  мечтал  причаститься  каждый  подросток.  Жизнь  здесь шла особая,
ритуальная,  отрешенная  от  всяческих  повседневных  забот. Пройдут годы, и
Фолкнер  опишет  ее.  "Мальчику  было  шестнадцать.  Седьмой год он ездил на
взрослую  охоту.  Седьмой  год  внимал  беседе,  лучше  которой нет. О лесах
велась   она,   глухих,   обширных,   что   древнее  и  значительнее  купчих
крепостей...  О  людях  велась  эта  беседа,  не о белой, черной или красной
коже,  а  о  людях, охотниках с их мужеством и терпением, с волей выстоять и
умением  выжить,  о  собаках,  медведях,  оленях,  призванных  лесом,  четко
расставленных  им и в нем по местам для извечного и упорного состязанья, чьи
извечные,  нерушимые  правила  не  милуют  и не жалеют, -- вызванных лесом на
лучшее  из  игрищ,  на  жизнь,  не сравнимую ни с какой другой, на беседу, и
подавно  ни  с  чем  не  сравнимую:  негромко и веско звучат голоса, точно и
неспешно  подытоживая,  вспоминая среди трофейных шкур и рогов и зачехленных
ружей  в  кабинетах  городских  домов, или в конторах плантаций, или -- слаще
всего  --  тут  же, в охотничьем лагере, где висит неосвежеванная, теплая еще
туша,  а  добывшие  зверя  охотники расселись у горящих в камине поленьев, а
нет  камина  и  домишка,  так  у брезентовой палатки, вокруг дымно пылающего
костра".
     Конечно,  это  уже литература, мастерство -- оживленная в слове память о
тех  временах,  когда  теснимая  со  всех  сторон  природа  еще не отступила
далеко,  в пойму Миссисипи, и охотничья экспедиция стала целым предприятием.
Но    сохраняется    в    строках,    написанных   десятилетия   спустя,   и
непосредственность  детского переживания, неметафорическая точность детского
опыта, да и облик давно ушедшего времени.
     Будущий  писатель и впрямь рос не столько в школе, сколько в лесу или в
конюшне  отца, и не было -- или казалось, что не было, -- четкой границы между
мудростью  учебника  и волнующим звучанием сказок дядюшки Римуса или здешним
негритянским  фольклором.  Старые  истории,  подлинные,  а чаще вымышленные,
рассказывала  фолкнеровским ребятам -- а семья росла, к 1905 году их было уже
четверо   --  Каролина  Барр  --  матушка  Кэлли.  Судя  по  всему,  это  была
удивительная  женщина,  она  прожила  около  ста  лет  (впрочем, точной даты
рождения  не  помнила,  называла  то  1840 год, то 1845-й), вынесла бедствия
неволи,  не  согнулась  под  бременем тяжкого повседневного труда, сохранила
благородное  достоинство и сознание своей человеческой значительности. С нее
списана  Дилси  --  самая  привлекательная  фигура  романа "Шум и ярость". На
похоронах  старой  няньки  писатель произнес надгробное слово: "После смерти
отца  в  ее глазах я стал главой той семьи, которой она отдала пятьдесят лет
жизни,  полной  преданности  и  верности. Наши отношения не были отношениями
хозяина  и  слуги.  С ней связаны самые первые мои воспоминания, и не только
как  о  человеке,  но  и  о  личности,  имевшей  на меня сильнейшее влияние,
выказывавшей  постоянную  заботу  о  моем  здоровье, деятельную и неизменную
любовь.  То  была деятельная и неизменная проповедь достойного поведения. От
нее   я  научился  говорить  правду,  не  растрачивать  жизнь  по  пустякам,
заботиться  о  слабых,  уважать  старость".  А пятнадцать лет спустя, в 1954
году,  будет написан автобиографический очерк "Миссисипи", где Каролина Барр
предстанет  рассказчику  в  образе  "матриарха  с  десятками детей, внуков и
правнуков  (это  притом  что десятки уже похоронила и забыла), среди которых
был  такой же мальчик -- внук или правнук, она сама не могла точно сказать, --
родившийся  на  той  же  неделе,  что  и  он, и названный, как и он, в честь
белого  прадеда,  -- они сосали ту же самую черную грудь, вместе ели и спали,
вместе  играли  в  ту  же  игру, что составляло для белого ребенка в те годы
самое главное в жизни...".
     Все  это -- тоже взгляд издалека, осознанная мысль о прожитом, виденном,
воспринятом.  А  в  детские  годы  матушка Кэлли была просто окном в мир. До
какой-то  степени  она  даже заменила родителей. Отец, не только промотавший
имущество,  но  утративший  душевную  силу и кураж прежних Фолкнеров, охотно
рассказывал  детям  о  лошадях и приемах стрельбы влет, но во всем остальном
был   отделен   от  семьи  глухой  стеной  собственных  тягучих  переживаний
неудачника.  Мать  же  была  погружена  в какой-то иной мир -- мир любимой ею
романтической литературы, особенно стихов Браунинга и Теннисона. Потом через
эти  самые  стихи  как  раз  и  наладится  у  старшего сына душевная связь с
матерью,  но  пока  этот  мир  ему чужд, а близок совсем иной мир -- тот, что
встает  в  рассказах  няньки.  Одним  своим  существованием, всеприсутствием
напоминала  она о том, чему мальчик свидетелем не был, но что окружало его с
момента  рождения,  что насыщало самый здешний воздух. Нельзя сказать, что в
Оксфорде  и вокруг ничему не научились, но что ничего не забыли -- это точно.
Старики,  а еще больше старухи вспоминали о тех, кто пал в борьбе за честь и
достоинство  Юга,  а  теперь  лежат  под  каменными надгробьями кладбищ. И в
детских   сердцах  эти  нескончаемые,  воспламеняющие  воображение  рассказы
отзывались,  может,  еще  сильнее,  чем  любые  охотничьи  байки.  К здешним
мальчишкам  воин-конфедерат, сражавшийся при Манассасе и Виксберге, приходил
раньше,  чем  Санта-Клаус; заржавевший до дыр патрон, чудом сохранившийся со
времен  Коринта  и  Шилоа,  был  дороже любой самой диковинной игрушки, да и
играли  здесь  не в бейсбол, как теперь, а в войну: приспосабливая всяческие
катушки,  деревяшки,  железный  лом,  выстраивали  осаду,  вели  сражения  с
пришельцами,  переиначивали  историю,  желая обернуть позор поражения славой
победы.  А  как  иначе,  если  совсем  рядом  с наспех выстроенными детскими
площадками    важно,   осанисто   прогуливались   ветераны,   облачаясь   по
торжественным  датам  в треуголки и запылившиеся, давно молью траченые серые
мундиры  армии  конфедератов.  Из  окон на них заворожено глядели  женщины --
"неукротимые,  непобежденные  (писал Фолкнер, вспоминая детские годы), так и
не  капитулировавшие, запретившие вынимать картечины северян из колонн перед
фасадами  домов,  из  каминов  и  межоконных перемычек, -- женщины, которые и
семьдесят  лет  спустя  становились  похожими на героинь "Унесенных ветром",
стоило кому-нибудь упомянуть имя генерала Шермана...".
     Да,  это был еще старый Юг. Вернее, Юг, не хотевший становиться новым --
хотя  бы  психологически. Детские забавы -- это детские забавы. Игры взрослых
людей  -- это защитная реакция, бессильная попытка возродить даже не прошлое,
а  то  представление  о  прошлом, которое позволяет выгородить в ненавистном
настоящем  оранжерею  несломленного  духа.  Поднимая  полуистлевшие знамена,
уходящее  поколение  не  с  отрядами  генерала  Гранта  продолжало  борьбу --
восставало  отчаянно  против  врага  гораздо более могучего и непобедимого --
промышленного прогресса.
     Юг менялся на глазах.
     Старый  полковник,  может  быть,  строил  свою дорогу, чтобы дать выход
неукротимой  энергии,  и в его пору поезда останавливались в любой точке и в
любой  момент  --  стоило  прохожем}  поднять  руку  или  машинисту  захотеть
отдохнуть  в ближайшей пивной. Но уже тридцать -- сорок лет спустя Миссисипи,
и  почти  весь  Юг был опутан стальной сетью. Поезда теперь ходили строго по
расписанию, человеко-часы подсчитывались, грузы взвешивались.
     Для  Джона Фолкнера, молодого полковника, сына Старого, основанный им --
первый  в здешних краях -- банк был, разумеется, коммерческим предприятием; в
то  же  время  он запросто мог, плюнув на дела, затеять здесь же, в конторе,
неспешный   разговор  об  охоте,  лошадях,  подвигах  минувших  дней.  Такой
примерно   сценой   открывается   роман   "Сарторис":  не  деловые  операции
проворачивает  старый  Баярд  (прототипом которого дед писателя и послужил),
не  клиентов  принимает  -  ждет  девяностолетнего  нищего,  который  должен
принести  ему  отцову трубку; а отпустив гостя, "все еще продолжал сидеть и,
держа в руке трубку, тихонько поглаживал ее большим пальцем".
     Может,  потому  и  не  вышел  из него настоящий финансист. Да и как мог
выйти  -- упрямый хранитель традиций и уже потому заклятый враг прогресса, он
запросто  мог отказаться от выгодной сделки на том лишь основании, что ссуду
просили  для  приобретения  автомобиля.  Неудивительно,  что  с  годами  ему
становилось  все  труднее  соревноваться  с молодыми честолюбивыми клерками.
Сантименты  были  им  чужды,  зато близко знаком и сладок язык бухгалтерских
книг.  Один  из  таких  хватких дельцов нового племени, звали его Джо Парке,
вытеснил  Джона Фолкнера из президентского кресла. В материальном смысле это
семью  не  особенно  подорвало,  но  дело тут было не в деньгах. Происходила
смена караула, на место аристократии духа приходила аристократия доллара.
     Заметно   менялся   и   пейзаж.  Симфония  леса  заглушалась  скрежетом
циркулярной  пилы,  неумолчным  гулом  фабрик,  выраставших  как грибы после
слепого  дождя.  И  уже  не  мулы  тащились  по  колдобинам  машины, набирая
скорость,   неслись   по   свеженакатанному   асфальту.   Пустели  фермы,  в
окончательный  упадок приходили плантации -- люда перебирались в города. Джон
Фолкнер,   третьестепенный   беллетрист,   лишь  брату  обязанный  некоторой
известностью,  достаточно  живо  все  же  описал в одном из романов картины,
свидетелем  которых  был  в  детстве: "Плодородные земли постепенно иссыхали
под   жарким   солнцем.   Бледно-зеленые  стебли  кукурузы,  чашечки  хлопка
превращались  в  жухлую  траву.  Мулы  лениво топтались на пастбище -- некому
было   обрабатывать  поля.  Старые  плуги  стояли  в  ряд,  и  сорная  трава
пробивалась   между  лемехами,  пожирая  все,  кроме  покрывшихся  ржавчиной
ручек... Поля хирели. Люди уходили в город".
     Описано  все точно, но в стиле ощущается некая эпическая замедленность,
не  дающая  ощутить  скорость века. Вспоминается легендарный Рип ван Винкль.
Занятый  любимым делом -- охотой на белок, -- он притомился и заснул невзначай
высоко  в  Кэтскиллских  горах,  а очнувшись, не узнал родной деревеньки: на
месте  трактира  выросла  гостиница,  вокруг  замелькали какие-то незнакомые
лица,   дерево,  в  тени  которого  он  любил  поболтать  с  односельчанами,
превратилось  в  голый  шест  со звездно-полосатым флагом на верхушке, люди,
вместо  того  чтобы,  как  обычно, читать вслух газеты да покуривать трубки,
ораторствуют  о  гражданских  правах,  континентальном  конгрессе,  выборах,
неведомом  Банкер-Хилле.  Но  ведь проспал-то старый Рип целых двадцать лет,
за  это  время  и  впрямь  многое  могло измениться. В нынешнем веке, даже в
начале  его,  даже  на  американском Юге с его упрямым консерватизмом, темпы
были  не  те.  По  свидетельству  очевидца,  уже не роман, как Джон Фолкнер,
сочиняющего,   а   историческую   справку,  городок  буквально  в  одночасье
превратился   в   центр   деловой  и  политической  активности,  заключались
миллионные  сделки,  вчерашняя  окраина  закипела энергией бизнеса, дел было
больше, чем рук...
     Правда,  место,  о  котором  идет речь, не вполне характерно -- Норфолк,
морской  порт, само географическое положение которого благоприятствует таким
потрясениям.  Но  и  в  стороне  от  водных и шоссейных путей происходило на
рубеже  столетий  примерно то же самое. Со статистикой не поспоришь. То есть
для  нас,  посторонних, это статистика -- вчера было столько-то миль железных
дорог,   сегодня   стало  столько,  и  таким-то  образом  в  такие-то  сроки
сдвинулась  пропорция  сельского и городского населения. А те, кто жил и рос
тогда,  счета не вели: рушился многолетний уклад жизни, грохотом не только в
ушах, но и в сердцах отзывалось опасное столкновение традиции и нового.
     Это  была  жизнь  на историческом перепутье, и требовала она мужества и
мудрости,  воли  и  решимости выстоять, здорового консерватизма и готовности
принять перемены, а может, и содействовать им.
     В таких условиях и художественный талант формируется по-особому.
     Конечно,  Уильям  Фолкнер  в  любом  случае стал бы писателем -- слишком
рано  проснулась  в  нем тяга к сочинительству, слишком щедрой фантазией был
он  наделен:  вспоминают, что, начав рассказывать, десятилетний подросток не
мог  остановиться,  и  вскоре  утрачивалась  всякая  граница между правдой и
небылью.  Но родись он в другом месте, не вообще в другом месте, а хотя бы в
другой  части  Америки,  --  и  никогда бы мы не встретились с тем Фолкнером,
каким мы знаем его теперь.
     Ему  не  надо  было искать сюжеты и героев -- они сами его нашли. Ему не
надо  было  специально  напрягать  голосовые  связки -- повествовательный тон
естественно  усиливался эпохой перелома, разыгрывавшей свои драмы и трагедии
прямо у него на глазах.








ГЛАВА II

ПО ДОРОГЕ В ЙОКНАПАТОФУ


     Однако  путь  к  самому  себе оказался не прям. Сердце, может, и знало,
что  золотая  жила  --  рядом,  достаточно нагнуться, поднять камень, придать
форму  --  и получится нечто высокое и значительное, внятное всем. Но не было
никакого  опыта  и  уверенности,  им  даруемой. Это когда еще Фолкнер скажет
слова,  ныне  в  лоск  зацитированные:  "Мне  хотелось  бы  думать, что мир,
созданный  мною,  --  нечто  вроде  краеугольного камня целой вселенной, что,
сколь  бы  мал этот камень ни был, убери его -- и вселенная рухнет". Пока же,
только  мечтая  о писательстве, только пробуя силы, он, наоборот, испытывает
сильнейшие  сомнения,  знакомые, наверное, любому провинциалу: а что как сад
окажется все-таки слишком мал и садовника никто не заметит?
     Шервуду  Андерсону  понятны  были  такие  сомнения,  он и сам через них
прошел   и   написал   о  том  впоследствии  в  автобиографической  "Истории
рассказчика";  потому  и позвал столь уверенно за собою начинающего. Но ведь
до  этой встречи было еще далеко. А в ранней молодости рядом с Фолкнером был
совсем  другой  человек.  Он  не  был  знаменит,  он  не был писателем, да и
разница   в   возрасте   ничтожна   (правда,   когда   младшему  семнадцать,
двадцатидвухлетний  кажется  зрелым  мужчиной)  -- те не менее именно под его
сильнейшим духовным воздействием входил Фолкнер в литературу.
     Звали  этого человека Филипп Стоун, родился и вырос ой в семье, похожей
на   фолкнеровскую,   --  мать  происходила  МЙ  влиятельного  плантаторского
семейства,  отец  --  юрист  и  банкир, а также, понятно, страстный охотник и
любитель  конного  спорта.  Но  сыну  своему Стоуны решили дать классическое
образование,  что  вообще-то  было нехарактерно для такой среды: сказывалось
еще  традиционное  убеждение, что южному джентльмену не пристали напряженные
интеллектуальные  занятия.  Фил  Стоун закончил университет штата Миссисипи,
затем   национально   знаменитый   Йель,  где  молодежь  зачитывалась  тогда
французами  --  Верденом  и  Малларме -- и англичанами -Конрадом и Суинберном.
Знакомство   с   новейшими   европейскими   писателями  навсегда  определило
литературные   вкусы,   и   вернулся   Стоун  домой  в  Оксфорд,  охваченный
просветительским  стремлением  освежить  застойный умственный климат родных,
мест.  Здесь  ему  указали  на  парня,  который  здорово  умеет рассказывать
истории и, по слухам, сочиняет стихи.
     В  юном  земляке  Стоун нашел благодарного слушателя, Фолкнер же на всю
жизнь  сохранил  любовь  и  преданность первому наставнику. И не скупился на
свидетельства  оной  -  душевные,  да  и земные, материальные. С посвящением
Филу  Стоуну  вышли  книги,  составившие трилогию о Сноупсах, - "Деревушка",
"Городок",  "Особняк".  Многие  черты  его  внутреннего облика запечатлены в
фигуре   Гэвина   Стивенса   -  одного  из  самых  благородных,  нравственно
безупречных  фолкнеровских  героев.  В  завещании, составленном в 1934 году,
Стоун   (вместе   с   братом   Фолкнера  Джоном)  назван  исполнителем  воли
завещателя.  А  когда,  после  банкротства  отца,  он  оказался в совершенно
отчаянном  положении, Фолкнер сам в ту пору человек далеко не состоятельный,
не  колеблясь,  пришел  на  помощь.  "У  меня есть друг, -- пишет он издателю
Роберту  Хаасу, -- мы знакомы целую вечность, у нас всегда все было общее". И
далее  просит  авансировать  его,  готов  подписать  любой документ, продать
права  на  рукопись -- что угодно, лишь бы выручить товарища. Стоун тоже умел
быть  благодарным.  Когда  появился роман "Притча", он откликнулся статьей в
оксфордской  газете "Игл", где писал не столько о Фолкнере-прозаике, сколько
о   Фолкнере-человеке:   "Многие   любят  говорить  о  благородстве,  чести,
верности.  Билл  не говорит -- он живет этими понятиями. Другие могут бросить
тебя,  но  Билл, если он тебе друг, -- не бросит никогда. Тебя могут обливать
грязью,  тащить на крест, но в этом случае Билл -- если он только друг тебе --
лишь поспешит на помощь".
     Однако  в  литературном  смысле отношения, поначалу светлые, безбурные,
со временем дали трещину.
     "Никому  не  позволено  указывать мне, как и что писать", -- раздраженно
заметил  Фолкнер, когда речь как-то зашла о его старшем товарище. Собеседник
не  стал  выспрашивать  подробности,  Фолкнер  тоже  оборвал  тему,  так что
остается  лишь  догадываться,  что  его  вдруг  заставило  встать  на защиту
творческой независимости. Впрочем, сделать это нетрудно.
     В   университетах   Стоун   занимался   правом,  в  жизни  (неудачливо)
банковским  делом,  но  подлинной страстью его стала литература. А поскольку
сам  он  созидательной  силой  наделен  не  был, то вся незаурядная энергия,
воля,  тщеславие  ушли на учительство. Ему нужен, просто необходим был сырой
материал,  которому  следует  придать  завершенную  форму  и  одарить  таким
образом  Америку  великим  художником. Собственными руками вылепить гения. В
этом   смысле  молодой  Фолкнер  оказался  или,  точнее  сказать,  показался
счастливой  находкой.  Стоун  принялся терпеливо, но и тиранически пестовать
обнаруженный им талант.
     Он  действовал  с  упорством и настойчивостью бульдозера. Добровольно и
бескорыстно  взял  на себя обязанности не только опекуна, но и литературного
агента  начинающего автора. Перед поездкой Фолкнера в Европу он снабжает его
рекомендательными  письмами  к Т.С. Элиоту и Арнольду Беннету, Эзре Паунду и
Джеймсу  Джойсу,  ничуть  не  смущаясь  тем,  что имя его этим знаменитостям
ничего  не  говорит.  Слава  богу, у Фолкнера хватило здравого смысла ими не
воспользоваться.
     Когда  решался  вопрос  с  публикацией  стихотворного  сборника,  Стоун
рекламирует  предстоящее издание в газете Йельского университета, не забывая
присовокупить:  "Этот  поэт представляет собою мою личную собственность, и я
требую,  чтобы  все  мои  друзья  и  единомышленники  купили по экземпляру".
Шутка,  конечно, но в ней заключена немалая доля серьезности: в глубине души
Стоун  впрямь  верил в то, что говорил. Он и сам эту веру сохранил до конца,
и  в  других внедрял, п