пыте. Тогда я взял некоторых
людей,  мне знакомых, других придумал, третьих вылепил, опираясь на истории,
услышанные  некогда от кухарок-негритянок и кучеров всех возрастов. Вылепил,
говорю   я,   потому   что  отчасти  они  сложились  из  того,  чем  были  в
действительности,  а  отчасти  из  того, чем должны были стать, но не стали:
так  я  улучшил  породу, созданную богом, который, хоть и любил, может быть,
сцену, не имел ни вкуса, ни склонности к театральному представлению".
     Запись  эта  была  сделана  явно  для  себя,  сохранилась случайно; но,
разысканная  и  обнародованная  ныне,  она  помогает понять, почему писатель
оставил  на долгое время попытки развить "Отца Авраама". Да, он видел вокруг
себя  Сноупсов  и  знал  их,  хотя,  может, еще недостаточно. Но людей иного
круга,  иной  породы  он, пусть и повымерли они к тому времени, знал, как ни
странно, лучше. К тому же он их любил.
     Словом, Фолкнер начал новую книгу, которую назвал "Флаг в пыли".
     Заготовки,  каковыми  можно  считать первые главы ненаписанного романа,
не  пропали  --  у  Фолкнера  вообще  ничего не пропадало, -- они ждали своего
часа.  До  него  было  еще  далеко,  впрочем,  и  во "Флагах" автор сохранил
Сноупсов  и  даже  расширил  их круг, пытаясь ответить все на тот же вопрос:
откуда  взялась эта чума, как удалось им выбиться из грязи прямо в князи. Но
сразу,  с  первых  же  страниц,  начинает  разворачиваться  другая  история,
начинает  вставать  другой  мир,  населенный другими людьми. Мы уже знаем их
имя  -- Сарторисы. Это те, кто закладывал основы старого Юга, кто вырабатывал
его  моральные нормы и этику поведения, кто сражался и пал при Манассасе или
Ричмонде,  завещав  потомкам  хранить  память о проигранном Деле, -- а лучший
исход  любой  войны,  скажет  Фолкнер много лет спустя,-- поражение. Тут же и
сами  эти  потомки,  новые  поколения,  опаленные дымом другой войны, первой
мировой,  и  их  сверстники,  которые  в  Европе  не  были,  но считают себя
обязанными  набросить  гарольдов  плащ  разочарованности  (автор  все еще не
может  освободиться  от  обветшавших  одежд  писательской  молодости).  Пути
Сарторисов  и Сноупсов неизбежно пересекаются, и в момент встречи происходит
трагический  раскол:  в  судьбах  и отношениях людей отражается ход истории,
отбрасывающий   одних   --   лучших  --  на  обочину,  а  других  --  низких  и
отвратительных  --  одаряющий  всеми благами. Воспоминания о недавней мировой
бойне   затем,   собственно,   и   понадобились,   чтобы   усилить   чувство
неотвратимости перемен.
     Над  новой  книгой Фолкнер работал неустанно, буквально изнуряя себя. К
сентябрю  1927  года  шестисотстраничная  рукопись  была  завершена, Фолкнер
отослал  ее  в Нью-Йорк. Из письма Хорэсу Ливрайту (на чье доброжелательство
он  вполне  мог  рассчитывать,  ведь  уже  две  книги выпущено) видно, сколь
огромные  надежды  возлагал  писатель  на этот роман: "Наконец и бесспорно я
написал  Книгу,  в  сравнении  с которой все предыдущее -- что телята рядом с
племенным  быком. Думаю, это лучшее, что приходилось читать в этом году Вам,
да  и  любому  другому  издателю".  Тут  же  следует  приписка,  лишний  раз
показывающая,  как  дорого было Фолкнеру это его детище: "Прилагаю некоторые
пояснения  для  наборщика;  ради  бога,  просмотрите  их  и,  если возможно,
погладьте  его  по  шерсти,  умаслите  каким-нибудь образом; ведь обычно мне
буквально  выкручивают  руки, добавляя в виде бесплатного приложения кавычки
и  запятые,  в которых я вовсе не нуждаюсь. Не думаю также, что даже птичка,
которая  придумала  название  "Солдатская  награда"  (оно действительно было
принято  по  предложению  женщины-редактора.  -  Н. А), изобретет на сей раз
что-либо лучшее, чем "Флаги в пыли"".
     В  ожидании  скорого и, естественно, благоприятного ответа Фолкнер, как
и  обычно  об  эту  пору  года,  отправился  на  оленью  охоту. Вернувшись в
Оксфорд,  он нашел на столе письмо от издателя, которое разом его отрезвило.
Приговор  оказался  убийственным.  В  ответе  даже  не  было ритуальных фраз
вежливости  ("интересный  замысел", "живые характеры", "мастерство диалога",
"но,  к  сожалению..."  --  к  таким  откликам Фолкнер давно привык). Ливрайт
сразу  же  берет  быка  за  рога, не находя нужным тратить время и бумагу на
реверансы:   "С   сожалением   должен  сообщить  Вам,  что  все  трое  наших
сотрудников,  прочитавших рукопись "Флагов в пыли", находят, что публиковать
ее  не  следует".  Дальше -- хуже: "Более того, как друзья Вашего таланта, мы
полагаем,  что Вам не стоит предлагать ее в другие издательства". Почему же?
А  вот почему. " "Солдатская награда" была хорошей книгой, впрочем, могла бы
быть  написана  и  лучше.  "Москиты"  уже  не  так хороши, Ваш духовный рост
замедлился,   да   и   мастерство,  мне  кажется,  не  выказывало  признаков
прогресса.  И  вот теперь -- "Флаги в пыли", которые, откровенно говоря, всех
нас  разочаровали. Роман распадается на фрагменты, ему не хватает цельности,
сюжет  развивается слабо, характеры малоподвижны... Рассказ никуда не ведет,
у  главной  линии  тысячи  ответвлений, и все обрываются на половине. Будь у
книги  хоть  какой-то сюжет, хоть подобие композиции, мы могли бы предложить
некоторые  сокращения и поправки, но повествование размыто до такой степени,
что в этих предложениях, я думаю, не было бы никакого смысла".
     Отзыв  привел автора в отчаяние и ярость одновременно; первой реакцией,
вспоминает  он,  был  слепой  протест.  Но  потом,  продолжает  писатель, "я
попытался  быть  объективным, как отец, которого оглушили известием, что сын
его  -- идиот, или вор, или прокаженный". Ничего, естественно, не получилось:
"На  какой-то  один  ужасный  момент  я  застыл в оцепенении и скорби и, как
сделал бы на моем месте любой отец, закрыл глаза во гневе несогласия".
     Понять   легко,  мало  кто  из  художников,  даже  крупнейших,  наделен
способностью  холодной  самокритики;  к  тому  же  речь  идет о произведении
дорогом,  как  никакое  другое. Правда, переписка, завязавшаяся в это время,
касается  в основном денежных вопросов -- Фолкнер и в этом смысле возлагал на
роман  немалые  надежды. "Очень жаль, что Вам не понравились "Флаги в пыли".
Если  Вы  не настаиваете на том, чтобы задерживать у себя рукопись под залог
тех   двухсот  долларов,  которыми  издательство  авансировало  меня  летом,
вышлите  ее,  пожалуйста,  в  Оксфорд, чтобы я мог попытать счастья у других
издателей".  Из  другого  письма: "...хочу предложить отверг!: Вами рукопись
другому  издателю.  Можно  ли  это  сделать, имея в виду, что я либо заплачу
свой   долг,  либо  представлю  Вам  следующую  рукопись,  когда  она  будет
завершена?  Правда,  я  не  знаю,  как  скоро это будет, но если мне удастся
пристроить  "Флаги"  и  получить  аванс, я смогу расплатиться с Вами, только
что  отослал  своему  агенту несколько рассказов, может их примут, и тогда я
опять-таки  смогу  вернуть  долг.  В  противном  случае  просто не знаю, что
делать,  у  меня полно идей, вы, издательский народ, утверждаете, что книги,
вроде  то?  что  была  отклонена  Вами,  --  просто бред. Боюсь, мне придется
продать  пишущую машинку и искать себе место, хотя, видит бог, тратить даром
талант, какой мне дан, просто святотатство..."
     Видно,  Фолкнер  в  то  время  и  впрямь  был  в отчаянном положении. И
все-таки  в  поисках выхода из тупика продолжает сохранять убежденность, что
именно  эта  книга  "сделает  мне имя как писателю". И рассылает ее в разные
концы  страны не потому лишь, что нужны деньги. Но ответ отовсюду один и тот
же: не пойдет.
     Так кто же был прав: настойчивый автор или издатели?
     Теперь  мы можем попытаться понять это -- в середине семидесятых, спустя
почти   полвека   по   написании,  роман  пришел-таки  к  читателю  в  своей
оригинальной форме.
     Разумеется,  Ливрайт  не  был  филантропом  и  деньги на ветер не хотел
выбрасывать.  В  то же время, как мы уже имели случай убедиться, не был он и
просто  коммерсантом,  у  которого в литературе один лишь интерес -- прибыль.
Его  отзыв  -- это отзыв опытного редактора, и он был, по чести говоря, прав,
утверждая,    что    роману    недостает   композиционной   строгости,   что
повествовательное  пространство  чрезмерно перенаселено. Автор действительно
начинает  одну  историю,  потом  внезапно  ее  обрывает,  чтобы приняться за
другую,  а  к  прежней  уже  и не возвращается. Сарторисы, появляясь один за
другим,  втягиваясь  в  различные  приключения,  еще  как-то  друг  с другом
связаны  --  хотя  бы именем, хотя бы принадлежностью к семье; точно так же и
Сноупсы  составляют  единый  клан.  Но  друг  от  друга  те и другие удалены
безнадежно,  каждые  обживают  свой  угол и только в нем остаются. А тут еще
новые  персонажи  возникают,  у  них свои биографии, свои заботы. Образуется
какая-то  толпа  людей,  почти  не  слышащих,  да и не желающих слышать друг
друга.  И  вообще, как справедливо заметил в позднейшие времена один критик,
роман  напоминает  одеяние,  предметы  которого изготовлены в разных местах:
пиджак  -- от Кардена, брюки -- от провинциального портного, галстук и рубашка
случайно выдернуты из домашнего гардероба.
     Снова  можно  вспомнить  Томаса  Вулфа.  Он писал, примерно тогда же, в
конце  20-х  годов,  своему  приятелю,  беллетристу Джону Уилоку: "Ты хочешь
создать  совершенное  произведение, а мне необходимо представить всю пустыню
американского  континента".  В  другом  письме,  адресованном Старку Янгу, с
которым  дружил и Фолкнер, Вулф говорил: "Лично я стремлюсь поместить в свои
книги  целую  вселенную бытия -- сотни характеров, которые должны быть такими
же реальными, как и я сам".
     Фолкнеру  был близок этот грандиозный, скорее всего для одного человека
непосильный  проект  --  он и сам к тому же стремился; так что неудивительно,
что   он   точнее   и   глубже   многих  оценил  глобальный  порыв  младшего
современника,   поставив  его  во  главе  лучшей,  по  его  мнению,  пятерки
американских писателей XX века.
     Но  в пору сочинения "Флагов в пыли" Фолкнер, уже представив себе общий
план  эпоса,  еще не умел его воплотить. В одну книгу он просто не умещался,
потому и расползалась она по швам, кособочилась все время.
     Это  Ливрайт, конечно, заметил. А вот того, что обещает замысел, смутно
проступающий  за  очевидными  слабостями, -- не разглядел. Впрочем, не вполне
справедливо  было  бы упрекать его, да и других тогдашних читателей книги, в
близорукости.
     Какие  книги  писались  в  ту  пору,  какие  читались,  если  говорить,
конечно,  о серьезном творчестве, оставляя в стороне массовую беллетристику,
которая  в 20-е годы переживала невиданный взлет, буквально затопила книжный
рынок?
     Книги  о  людях,  погибших  на  войне,  даже если их счастливо миновала
пуля. Это Хемингуэй, это Дос Пассос.
     Книги   о   "веке   джаза",   скрывающем  за  карнавалом  послевоенного
процветания  мертвенную  пустыню  духа.  Поистине  пир  если не во время, то
накануне чумы. Это Фицджеральд.
     Книги  о  времени,  изживающем  себя  в  погоне за призраками успеха, о
крушении всех ценностей. Это Элиот.
     Книги  о  художниках,  разучившихся  творить  и  впадающих то в усталый
скепсис,   то   в   пустые  словопрения,  то  в  высокомерное  и  гибельное,
разумеется, отрицание жизни и культуры. Это Хаксли.
     Книги,  погружающие  читателя  в  глубины  психики  -- чаще всего в духе
Фрейда. Это Лоренс.
     До  некоторой  степени  в  тот  же  круг  входили  и  первые два романа
Фолкнера.
     А  "Флаги  в  пыли"  -- это просто другая, совершенно непривычная по тем
временем литература. Литература, отныне для Фолкнера неизбежная.
     Пусть  получилось  плохо,  пусть  вовсе  не  получилось -- сойти с пути,
вернуться  на  прежнюю  колею  (к  чему  невысказанно  подталкивал издатель,
вспоминая  "Солдатскую  награду")  писатель не мог. Никому ничего не говоря,
напротив,  уверяя,  что принялся за другие вещи, чтобы отработать все тот же
несчастный аванс, Фолкнер вернулся к отвергнутой рукописи.
     Работа  шла  мучительно.  Вычеркивались  абзац,  страница,  даже  целая
глава,  но  на  их  месте возникали новые абзацы, страницы, главы, еще более
развернутые.  Книга  не  только  не  становилась  компактнее,  а,  наоборот,
разбухала,  оседая  под  собственной тяжестью. Автор готов уж был отказаться
от  безнадежного предприятия, но тут ему, как вскоре выяснилось, повезло -- в
дело  включился его давний приятель-земляк Бен Уоссон. Познакомились они еще
в  университетских  аудиториях,  и, в отличие от многих, Уоссон не обманулся
расслабленно-аристократической   позой   "Графа".   Правда,   его,  студента
прилежного  и  добросовестного, несколько смущало вызывающее, демонстративно
пренебрежительное  отношение  Фолкнера  к  знанию. Говорят, когда профессор,
читавший  шекспировский курс, попросил его как-то прокомментировать сцену из
"Отелло",  тот  лишь отмахнулся: откуда, мол, мне знать, все это происходило
четыреста  лет  назад,  меня там не было. Впрочем, и это была лишь юношеская
бравада,  стиль  студенческой  вольницы или, может, неуклюжий протест против
академии  с ее претензией заменить живую литературу "разборами". "Разбирать"
произведения  Фолкнер  действительно  не  умел и не хотел, зато способен был
увидеть   за   сюжетами,  персонажами,  техническими  приемами  писательства
нескованный  мир  человеческой  истории. Это и оценил сразу в Фолкнере новый
его  товарищ,  тем  более  что  сам,  обладая  цепким умом, хорошей памятью,
чутьем  на  правду  в  литературе, совершенно лишен был воображения. Так или
иначе,  эти  двое сблизились, правда, ненадолго. После того как Фолкнер ушел
из  университета,  встречи  стали случайными, а затем Уоссон вообще уехал из
Оксфорда  в  Нью-Йорк, где нашел работу по себе -- литературным консультантом
Американского театрального объединения.
     О  нем-то  Фолкнер, получив очередной отказ (перерабатывая рукопись, он
не  оставлял  попыток  опубликовать  ее  в  оригинальной форме), и вспомнил:
вдруг  Уоссон  поможет  пристроить  книгу, наверняка ведь у него за эти годы
завязались  прочные  связи в издательском мире. На этот раз, как ни странно,
получилось.   По   прошествии   некоторого   времени   из  Нью-Йорка  пришел
обнадеживающий  ответ:  роман  принят  в  издательстве  "Харкурт,  Брейс энд
компани",  договор  вместе с тремястами долларов аванса высылается ближайшей
почтой,  автора  просят приехать для уточнения некоторых деталей. Что это за
"детали",   Фолкнер,   разумеется,   догадывался   --   наверняка   потребуют
сокращений.  Тем  не  менее  это  был  луч надежды, и Фолкнер телеграфировал
Уоссону  (который  стал теперь его официальным литературным агентом), что он
заранее согласен на все.
     Но  такое  обещание  легче  дать,  чем  выполнить. Увидев, чего от него
хотят,  автор  даже  не  взбунтовался  --  пришел  в  тихий  ужас. Разговор с
Уоссоном протекал, по его воспоминаниям, так:
     Фолкнер.  Капусту посадили, она выросла. Пришел ты, посмотрел на кочан,
он  тебе  не  понравился:  какой-то  скособоченный. Давай-ка, говоришь ты, я
постригу  его  так,  чтобы он был похож на произведение искусства; у меня он
будет  выглядеть  как  горох,  или  японская  пагода, или хорошо поджаренный
пончик;   отлично,  отвечаю  я,  действуй,  только  в  этом  случае  капуста
погибнет.
     Уоссон.  Тогда  давай  вместе  приготовим  из  нее  какое-нибудь блюдо,
например  салат,  им  накормишь  по  крайней  мере  вдвое  больше людей, чем
простым кочаном.
     "Вместе"   этими   гастрономическими   операциями   Фолкнер  заниматься
отказался   категорически,   но  не  возражал,  чтобы  Уоссон  попробовал  в
одиночку.  Через  неделю  или  две,  продолжает  свой  рассказ  Фолкнер, они
встретились  снова, и Уоссон показал результаты своей деятельности. Рукопись
сильно  похудела,  но именно это, настаивал редактор-доброволец, ей и нужно:
тут  у  тебя,  говорил  он,  материала  по  крайней мере на шесть книг, а ты
расточительно используешь его в одной.
     В  таким  утверждении  был  смысл, автор уже и сам отлично понимал это.
Иное  дело,  что Уоссон явно перестарался -- он практически вовсе исключил из
романа  все  истории,  связанные  со  Сноупсами,  на  что  согласиться  было
невозможно.  "Флаги  в  пыли"  -  картина  жизни на Юге, без Сноупсов она не
только  не  полна,  вообще невозможна. Надо хотя бы завязать узел -- пусть он
развяжется  потом,  в  других  книгах. Потому Фолкнер, включившийся теперь в
работу,   сохранил   уже  цитированный  абзац  о  семействе,  стекающемся  в
Джефферсон.  Правда,  от  подробного  рассказа  автор  до времени уклонился,
оставив  на  страницах  только  одного  Сноупса -- бухгалтера джефферсонского
банка.   Получился   набросок  всех  последующих  членов  клана:  манекен  в
человеческом  облике, чей голос звучит механически, как граммофонная запись,
взгляд  никогда не оживает, страсть остается в границах самой низкой похоти.
Впрочем,  и  Байрон  Сноупс  пребывает  на краю повествования, а на переднем
плане  --  аристократическое  семейство  Сарторисов. По их имени и назван был
новый, по существу, роман, увидевший свет в январе 1929 года.
     Начинаешь  читать,  и кажется -- автора упорно, неизбывно преследуют так
и  не  воплощенные  призраки отгремевшей в Европе войны. Как и в "Солдатской
награде",  возвращается домой летчик-ветеран Баярд Сарторис. Ему повезло, он
остался  жить,  даже  искалечен  не  был,  но  сохранилась только физическая
оболочка,  а  душа  ранена  навылет;  затянуться  этой ране не дано, так что
телу,  чтобы  обрести  покой,  надо  тоже истлеть, ускорить путь к гибели. И
действительно,  Баярд  только  тем  и  занят,  что нетерпеливо, яростно ищет
способ  умереть.  Едва  появившись  в  Джефферсоне,  он  покупает скоростной
автомобиль  новейшей  марки  и принимается гонять по разбитым, совершенно не
приспособленным   для  езды  дорогам  с  такой  сумасшедшей  скоростью,  что
остаться  в  живых можно лишь чудом. Вновь и вновь повторяется одна и та же,
лишь   в   мелких   деталях   меняющаяся   картина:  вытянувшийся  в  полете
сигарообразный  корпус  автомобиля,  а  внутри  --  четкий,  остановленный на
мгновенье   профиль,  лицо  безумца,  глаза  невидящие  и  горящие:  "...они
рванулись  вперед  с  гулом,  напоминающим  глухие  раскаты  далекого грома.
Немыслимая  лента  разматывалась  под  машиной и исчезала, вздымаясь бешеным
вихрем   пыли,   а  придорожные  заросли  сливались  в  сплошной  струящийся
тоннель...  Баярд,  свирепо  усмехаясь,  оскалился..." "Дорога нырнула вниз,
потом  снова  устремилась  вверх  по длинному пологому склону, перекопанному
надвое  еще  одним  спуском,  и вдруг крутой стеной встала прямо перед ними.
Автомобиль  взлетел  наверх,  пронесся по спуску, потом совершенно оторвался
от  дороги,  снова  с  оглушительным ревом помчался вперед". "Секунда полной
тишины,  в  которой  исчезло  всякое ощущение движения. Потом вдруг затрещал
можжевельник,  по  радиатору  со  свистом  захлестали  ветки,  злобно норовя
треснуть  ездоков по головам; они наклонились вперед, уперлись ногами в пол,
а  автомобиль, подпрыгивая, описал длинную дугу... Снова беззвучная пустота,
потом  резкий  толчок,  от которого рулевое колесо ударило Баярда в грудь и,
вырвавшись из рук, чуть не выдернуло их из суставов".
     Но  избавление  не  приходит.  В  любых,  самых  невероятных ситуациях,
которые   бы,  наверное,  и  профессиональных  каскадеров  устрашили,  Баярд
остается  цел,  отделываясь  то  царапиной  на  лице, то сломанными ребрами.
Упустив  очередной  шанс  смерти,  убедив себя лишний раз, что готов в любой
момент  ее принять, герой вроде примиряется с неизбежностью жизни: "Земля на
какое-то  время  приняла  его  в  свое  лоно, и он познал то, что называется
удовлетворенностью.  Он  поднимал