предсказать. "Я еще не видел этой мазни, да и смотреть
не  буду,  --  писал  Фолкнер  Филу Маллену. -- Мать читала и пришла в ярость,
говорит,  что  все  это  гнусная  ложь,  отказалась  от  подписки.  Годами я
старался  предотвратить  нечто подобное, всегда отказывался, просил оставить
меня   в   покое.   Скверно,  что  в  этой  стране  человек  не  защищен  от
журналистики,  или  как  там они называют свои занятия. Но, видно, ничего не
поделаешь.  Я  усматриваю  в этом проявление того же духа, который позволяет
совершенно  незнакомым  людям  входить  ко  мне  в  дом,  хватать в качестве
сувениров книги или трубки...
     Что  за  дикость!  Швеция  дала мне Нобелевскую премию, Франция -- орден
Почетного  легиона.  А  родная  страна  только  и знает что вторгаться в мою
личную  жизнь,  вопреки просьбам и мольбам. Не удивительно, что люди во всем
мире  не  любят  нас, ибо мы, кажется, лишены вкуса и благородства, ничем не
интересуемся,  кроме  денег,  и  только  в  них и верим, независимо от того,
каким образом они получены".
     Следует  все  же признать, что Америка, пустившись в погоню за Европой,
проявляла  внимание  к  своему  соотечественнику не только в форме пиратских
налетов  репортеров.  Последовали  уже  известные  нам избрания и медали, не
замедлили  и новые. В конце 1954 года Фолкнер получил еще одну академическую
премию  по литературе, а некоторое время спустя -- премию Пулитцера, высшую в
США писательскую награду.
     Обеими был отмечен роман "Притча".
     Здесь  мы  возвращаемся  к  тому  осеннему дню 1943 года, когда Фолкнер
завершил черновик рукописи под названием "Кто?"
     Все  эти годы, и в самые черные моменты, и в моменты душевного подъема,
она   не   оставляла   писателя.  Он  создавал  и  издавал  другие  книги  --
"Осквернителя  праха",  "Реквием  по  монахине",  "Собрание  рассказов",  но
неизменно  утыкался  взглядом  в  стены  кабинета,  на  которых  давно  были
начертаны  слова  и  стрелки  --  опорные  пункты  фабулы  нового романа. Они
напоминали  ему,  что  книга  --  главная  книга! -- плохо движется, совсем не
движется.
     По  переписке Фолкнера 1943--1954 годов можно восстановить в деталях ход
работы над рукописью.
     В  первое  время  он  все еще думает, что должен получиться рассказ или
короткая,  в  два-три  печатных  листа  повесть,  которую  потом можно будет
переделать  в  пьесу.  В  письме Роберту Хаасу (15 января 1944 года) Фолкнер
объясняет  замысел:  "Действие  происходит  в середине первой мировой войны.
Появляется  Христос  (как  некое  воплощение человеческой решимости положить
конец  войнам вообще), и его вновь распинают. Сегодня мы возвращаемся назад,
мы  опять  затеяли  войну. Быть может, если Иисус даст нам еще один шанс, мы
поступим, как прежде, в третий и последний раз отправим его на крест.
     Я  выражаюсь слишком жестко, а ведь проповедовать я ни в коем случае не
намерен.  Но вот идея: то, что мы сделали в 1918 году, в 1944-м не только НЕ
ДОЛЖНО  повториться,  это  НЕ  ПОВТОРИТСЯ,  или  иначе - НЕУЖЕЛИ МЫ ПОЗВОЛИМ
ЭТОМУ  ПОВТОРИТЬСЯ, неужели, ввязавшись в очередную войну, мы упустим третий
и последний шанс спасти Его?"
     Не  хочу  проповедовать,  говорит  Фолкнер.  По-моему,  он лукавит либо
впадает   в  самообман.  По-моему,  на  этот  раз  писатель  как  раз  хотел
проповедовать.  Не  потому  ли  он  опять  ушел  с  Юга, из Йокнапатофы, что
сложившиеся  здесь,  и  только здесь, быт, нравы, обстоятельства помешали бы
идее выразиться четко, чисто, без примесей?
     Ровно  через  год  Фолкнер  вновь  пишет  Роберту Хаасу и своему новому
редактору  Беннету  Серфу:  "Работаю  над книгой, которая пока мне нравится.
Впрочем,  может,  я  и  заблуждаюсь  --  достиг  уже  такого  возраста, когда
художнику  становится все труднее оценить собственную работу. Пришла наконец
пора  зрелости.  Всю  свою  литературную  жизнь я был поэтом, у которого нет
образования  и  которого ведут лишь инстинкт и яростная убежденность, вера в
истинность  и  значительность  того,  что  он  создает,  и  еще безграничная
страсть  к  риторике  (я признаю, что получаю от этого удовольствие). Ничего
иного  я  не знал и ничто иное меня не интересовало. Ну, а теперь все иначе,
настолько  иначе,  что  я  пишу  и переписываю, взвешиваю каждое слово, чего
раньше  никогда  не делал; я лишь нашлепывал на стену плакаты, как неопытный
маляр, и никогда не оглядывался, чтобы посмотреть, как получилось".
     Конечно,  Фолкнер  мистифицирует  корреспондентов,  причем  без  всякой
надежды  на  успех  --  уж  кто-кто,  а  Хаас прекрасно знал, что он и прежде
переписывал  и  взвешивал.  Но  в этой наивной игре есть, может быть, смысл:
писатель лишний раз хочет подчеркнуть, что значит для него новая книга.
     Теперь  уже  вполне  понятно  стало,  что  это не рассказ и не повесть.
Может быть, даже не роман, сколь угодно большой.
     "Отослал  в  издательство  250  страниц,  --  в очередной раз адресуется
Фолкнер  к  Хаасу, -- но это пока лишь декорация, настоящее повествование еще
не  началось. Наверное, оно получится длинным, длиннее, чем книги Тома Вулфа
(действительно  романы-левиафаны,  в  тысячу  и  более  страниц.  -- Н.А.) ".
Предполагается,  по  словам  автора, "эпическая поэма", "нечто большее даже,
чем  притча".  И если получится, -- "можно будет бросить писательство". А все
эти  годы  --  1944--1946-й  автору  кажется, что получится, во всяком случае,
пока  получается.  Едва  ли  не  в каждом письме звучит надежда, даже полная
уверенность:  "лучшего  мне  не  приходилось  писать",  "не только лучшее из
написанного мною, но вообще -- лучшее в литературе нашего времени".
     Но  проходит  недолгое  время,  и появляются первые сомнения. Пока они,
правда,   --   на   вид,  во  всяком  случае,  --  касаются  только  возможной
читательской  судьбы  будущего произведения. В марте 1947 года Фолкнер пишет
Хаасу:  "Наверное,  пора  издательству  знать,  о чем я пишу и куда движется
работа,  потому  что  она  потребует еще некоторого времени, и мне, чтобы не
возвращаться в Голливуд, придется вновь стать к вам на содержание.
     Написано  около  трехсот  страниц.  Дальнейшее  мне  ясно. Чуть позднее
стоит,  наверное, приехать в Нью-Йорк и все с вами обговорить. Действительно
стоит  --  я  вовсе не ищу повода поразвлечься. Меня смущает место действия и
содержание.  Если книга может быть воспринята и дана как притча, каковой она
является  в  моих  глазах,  то  это не имеет значения. Может быть, и не надо
придавать  этому  значения.  Но  тогда, боюсь, вы откажетесь издавать книгу.
Впрочем,  может быть, я и ошибаюсь. Я мог бы сказать, почему я так думаю, но
об  этом,  собственно,  я  и  стараюсь  написать  в книге, так что переписка
рискует занять столько же места, сколько само произведение.
     Так  что  лучше  всего  приехать,  посидеть  вечер и рассказать вам всю
историю,  посмотреть,  как  вы  ее  воспримете,  и договориться об авансе на
какой-то определенный срок -- может, на год, а может, и больше.
     (Под  местом действия и содержанием я понимаю следующее: с исторической
точки  зрения  преступник  --  это  французская  армия или все союзные армии,
воевавшие  в  1918 году, а главные злодеи (все еще исторические лица, но для
меня лица придуманные, вымышленные) Фош, Хейг, Першинг и другие.)"
     В  Нью-Йорк  Фолкнер  не  поехал  --  поехал  во  Францию,  а  там сразу
отправился  на  места  самых  кровопролитных  боев  первой мировой войны -- в
Верден.  Он  уже  бывал  здесь  в  молодости, а теперь надо было -- преследуя
вполне  определенную  цель  --  оживить  старые впечатления. Однако же если и
отразились  они  в  книге, то только повышенной эмоциональной напряженностью
слова.  Место  действия  так  и  не  зафиксировалось,  или, скажем, никакого
значения  оно  не  имеет:  Париж,  Верден -- просто названия, могли бы быть и
другие.
     И   все  же  художник  не  хотел  уступать  нажиму  чистого  мыслителя.
Мыслитель   говорит:  "Не  имеет  значения",  художник  тянется  к  земле  --
естественно,  к  земле  знакомой,  родной. Получив от Хааса заверение о том,
что  о  деньгах  беспокоиться  не надо, Фолкнер отправляет ему новое письмо:
"Рукопись  продвигается. Правда, медленно, но теперь, когда вы взяли меня на
довольствие,  это  меня  не тревожит. Сейчас я написал примерно половину еще
одной  главы  страниц  на  сто.  Это занятная история, завершенный рассказ о
белом  и  черном  --  старом  проповеднике  и  его  четырнадцатилетнем внуке,
который  украл охромевшую лошадь, выходил ее и целый год провел, болтаясь по
округе  и  участвуя  в  бегах,  пока наконец полиция его не поймала; а затем
белый  пристрелил  лошадь.  Деда  и внука интересовал не один лишь заработок
(хотя  лошадь  была  скакуном-фаворитом),  просто  хозяин, когда она сломала
ногу,  собирался  превратить  ее  в рабочую скотину, а похитители знали, что
она хотела участвовать в бегах: фаворит -- чемпион среди лошадей".
     Рассказ  или,  скорее,  повесть,  о  которой  говорится  в письме, была
опубликована  отдельно  --  под  названием  "Конокрад".  Но  не сразу; журнал
"Партизан  ревью",  куда она была тогда же предложена, поначалу ее отклонил,
потребовав  не просто сокращений, а коренной переработки, Фолкнер, вообще-то
привыкший  к  такого рода отказам, на сей раз сильно огорчился. Ведь это, по
существу,  была  первая  публичная  проба  того Opus Magnum, каким он упорно
считал  "Притчу",  и вот такая обескураживающая реакция, причем в издании не
массовом  -  элитарном. Скорее всего не поняли, не захотели понять, а может,
просто  испугались  --  ободрял  себя  писатель.  "Догадываюсь, почему журнал
отклонил  рукопись,  --  пишет  он  Хэролду  Оберу.  --  В последние годы мир
пережил  такое  потрясение,  его  так измолотили, что люди впали в состояние
моральной  трусости:  весь  дух  и  все силы приходится тратить на то, чтобы
хоть  как-то  сохраниться  физически,  а  на  все, что связано с искусством,
ничего  уж  не  остается.  Нет  теперь  таких  журналов, которые в 20-е годы
готовы  были  печатать  главы  из  "Улисса".  Так  что  человек,  который  в
Миссисипи,  в  своей  дыре,  исходит кровью, стараясь придать художественную
форму  своим  раздумьям,  своим  представлениям  о  сердце  и душе... просто
никому  не  нужен,  он  похож на чудака, орудующего в литейке вручную, когда
давно уже изобретен бессемеровский процесс.
     Но  ты-то  что  думаешь  о  книге?  Прочитает ее кто-нибудь в ближайшие
двадцать  пять  лет? Или "Рэндом Хаус", абсолютно доверившись своему автору,
просто  пускает  деньги  на  ветер?  Мое собственное время не в счет, мне не
кажется,  что я его просто транжирю и что давно пора остановиться, покончить
со  всем  этим.  Я  уверен,  что  книга  получится,  только миру потребуется
пятьдесят  лет,  чтобы  перевести  дыхание  и  взяться  за  нее. Она слишком
объемиста, слишком сложна".
     Пора  безмятежной уверенности осталась позади, теперь Фолкнер буквально
поминутно переходит от надежды к отчаянию, от разочарованности к оптимизму.
     Из  письма  Роберту  Хаасу  (3 октября 1947 года): "Даже представить не
могу,  сколько еще понадобится времени, чтобы закончить книгу. Я стал писать
очень  медленно,  и  это  все  сильнее  меня  тревожит; мне все кажется, что
ничего   не   получается,  потому  и  дело  затягивается..."  Но  тут  же  --
несколькими  строками  ниже:  "Нет, все не так. Насчет книги у меня сомнений
нет.  Я  просто  старею  и  не  могу  писать  с  прежней скоростью. Я всегда
переделывал  написанное,  только  теперь  я  совершаю  ошибки  медленнее -- и
медленнее их исправляю".
     А  потом  надолго,  на  четыре-пять  лет,  из писем, деловых и частных,
исчезает   даже   упоминание   о   "Притче",   если   не  считать,  конечно,
непрекращающейся  тяжбы  между  автором  и  издательством,  с одной стороны,
Голливудом,  с  другой:  полагая, что идея романа есть собственность студии,
юристы, выражаясь их стилем, требуют долевого участия в прибылях.
     Фолкнер  устал.  Ему  и прежде приходилось упираться в тупик, но сейчас
положение  казалось  особенно  безрадостным:  прошло  четыре года неотрывной
работы,  а  ничего хоть отдаленно похожего на книгу все еще не было. В конце
концов  ему  пришлось стать на испытанный путь -- отложить рукопись, заняться
чем-нибудь   другим.   На   протяжении  двух  с  половиной  лет  (1949--1951)
последовательно  вышли  "Осквернитель  праха", новеллистический сборник "Ход
конем", "Избранные рассказы", "Реквием по монахине".
     Старые  сюжеты,  знакомые лица -- Фолкнер уподобляется Антею, черпающему
в  земле  иссякающие  силы.  А  впрочем,  не  совсем  старые, да и не вполне
знакомые.  Ведь  хозяин  Йокнапатофы вернулся домой не в прежней экипировке.
Он  пишет  о тех же людях и о тех же краях, но во многом иначе. Больше стало
открытого   рассуждательства,   философские   идеи  и  идеи  социологические
прорастают   прямо,   отказываясь   порою  считаться  с  пластикой.  Недаром
интеллектуал  Гэвин  Стивенс  передвигается с обочины в центр, становясь, по
существу,  главным  героем книг. Даже в "Ходе конем", где он по преимуществу
занят  разного  рода  детективными  разысканиями, Стивенс не упускает случая
поораторствовать  о  добре,  чести, морали. А в "Осквернителе праха" он, как
мы видели, только этим и занят.
     Особняком  как  будто  стоит "Собрание рассказов". Однако же и этот том
составляя,  Фолкнер  стремился  не просто к тому, чтобы полно, в протяженной
перспективе   времени   изобразить   историю   Йокнапатофы.  Малкольм  Каули
советовал  сопроводить  книгу  предисловием.  Идея  эта Фолкнера не особенно
увлекла,  но  вот  что  он  отвечал  корреспонденту: "Единственное авторское
предисловие  к  книге,  которое  мне запомнилось, я прочитал, когда мне было
лет  шестнадцать.  Это  Сенкевич, не уверен даже в названии, по-моему - "Пан
Михель".  Может,  я  перевираю  цитату, но, кажется, там говорилось что-то в
таком  роде:  "Эта книга написана в тяжких муках (может, он употребил другие
слова:  агония,  жертвенность), чтобы возвысить сердце людей". Что является,
на  мой  взгляд,  единственной  целью,  достойной  художника,  в том числе и
автора книги рассказов"*.

     *Речь   идет   действительно  о  "Пане  Михеле",  заключительной  части
трилогии  Генрика  Сенкевича  (первые  две  --  "Огонь  и  меч" и "Потоп"). В
предисловии   к   роману   автор   писал:   "Этим   томом  завершается  цикл
произведений,  которые  отняли не один год и немало сил и были написаны ради
того, чтобы укрепить сердца людей".

     Нетрудно   заметить,  что  Фолкнер  почти  буквально  повторяет  слова,
сказанные год назад при получении Нобелевской премии.
     Нет,  отложив  в  сторону  рукопись "Притчи", писатель вовсе не оборвал
над  нею  работу.  Просто  она ушла вглубь, продолжалась скрыто, отзываясь и
другими   книгами,   которые   писались  легче,  и  письмами,  и  публичными
выступлениями.  По  возвращении  из  Стокгольма, Фолкнер, уступая настояниям
дочери,  обратился  к  ее  одноклассникам  -- выпускникам Оксфордской средней
школы.  Он говорил: "Страх -- вот что нам сейчас угрожает. Не атомная бомба и
даже  не  ужас  перед ней, потому что, если бы она упала сегодня на Оксфорд,
она  убила  бы  нас, и все, а это не так уж много: убив нас, она лишилась бы
власти  над нами, которая держится на страхе, на том, что мы ее боимся. Нет,
опасность  для  нас  в  другом.  Опасность  для  нас -- те силы мира, которые
используют  страх  человека,  чтобы лишить его индивидуальности, духовности,
запугиванием  и  подачками  стараются  свести  его  до уровня нерассуждающей
массы,  дают  ему  хлеб  ни за что, платят обесцененные деньги, ибо он их не
заработал.  Я  говорю о всех тех экономических, идеологических, политических
системах,  как  бы  они  себя  ни  называли  и  где  бы ни утверждались, -- в
Америке,   Европе,  Азии,  --  о  системах,  готовых  растворить  личность  в
послушной  массе ради собственного возвеличения и могущества или потому, что
сами  растеряны  и  боятся  или не верят в человеческую смелость, стойкость,
способность  к  самопожертвованию...  Потому  никогда не бойтесь. Никогда не
бойтесь  возвысить  голос  в  защиту  чести,  правды,  сострадания  -- против
несправедливости,  лжи,  алчности.  Если  вы  -- не только собравшиеся в этой
аудитории,  но  и  те,  кто  еще  придет  в сотни таких же аудиторий по всей
земле,  и завтра, и через неделю, -- сделаете это... вы измените мир. И тогда
все  наполеоны, гитлеры, цезари, муссолини, все тираны... все они исчезнут с
лица земли в течение жизни одного поколения".
     Фолкнер  не  хотел  вещать,  не хотел наставлять -- он сразу оговорился,
что  еще не так стар и тем более не так мудр, чтобы кого-то чему-то учить. И
все-таки  вещал  и  учительствовал.  Не  как  Нобелевский  лауреат, которому
только  что  внимала вся просвещенная Европа, нет, -- как человек, кое-что на
свете  повидавший и кое-что научившийся понимать. К тому же он снова поверил
в то, что пишет книгу, после которой "можно будет переломить карандаш".
     Речь  в  оксфордской  школе -- тоже осколок "Притчи", к которой писатель
теперь вернулся.
     Правда,  вернулся  все  еще  как  бы  сбоку. Следуя канве фолкнеровской
биографии,  причудливому ходу творческой мысли писателя, нам придется сейчас
отвлечься  от  рассказа  о  большом  романе, который то ускорял стремительно
свое движение, то замедлялся на месяцы и годы.
     Расползающийся  сюжет, а вернее говоря, внутренний смысл "Притчи" вдруг
пришел  в странное сцепление со страшной историей, которую Фолкнер поведал в
далеком  теперь  "Святилище". Как мы, кажется, уже замечали, роман этот, его
положения  и  герои, упорно не отпускал автора. Но только теперь нашелся как
будто  верный  угол  зрения,  только  теперь криминальная интрига укрепилась
метафизической идеей.
     27  сентября  1951  года  был  опубликован роман "Реквием по монахине".
Роман?   Так   значится   на   обложке.   И   точно,   начинается   книга  в
неторопливо-эпическом  духе.  Но в какой-то момент повествование обрывается,
возникает  другой сюжет и другая форма -- драматургическая. Акт первый. Потом
все  дважды  повторяется.  Прологи, со своей развивающейся, ранее намеченной
темой,  и  новые  акты пьесы -- второй, третий, опять-таки не имеющие видимой
связи с прозой.
     Словом, книга-кентавр. Она тоже сложилась далеко не сразу.
     Еще  в  1930  году  Фолкнер  пишет  рассказ  "Когда наступает ночь". Мы
встречаемся  здесь  со  знакомыми  уже Компсонами, но они остаются в тени, а
свет  постоянно  падает  на  негритянку  Нэнси  --  проститутку и наркоманку,
существо  совершенно  забитое  и  беспомощное,  над  которым  кто хочет, тот
измывается.   Своего   рода  символ  человеческого  безмолвия,  страдания  и
незащищенности.  Как  Бенджи  из  "Шума и ярости". Цвет кожи в данном случае
особой роли не играет.
     " -- Я не черномазый, -- сказал Джейсон. -- А ты черномазая, Нэнси?
     --  Я  богом проклятая, -- сказала Нэнси. -- А скоро я никакая буду. Скоро
я уйду туда, откуда пришла".
     Не   ошиблась,   не  зря  боялась  в  темноте  ходить  в  свою  хибару,
отсиживалась,  покуда  возможно,  у  Компсонов. Достали ее все-таки, убили --
муж  по  имени Иисус убил. Конец этот не показан, но вытекает из всей сути и
тона повествования.
     Со  "Святилищем"  рассказ  перекликается лишь в мелких деталях, правда,
весьма  выразительных: в романе упомянут негр, перерезавший жене горло, и от
такого  же  удара  бритвой  наискось  умирает  несчастная  Нэнси.  Но тогда,
разумеется,   даже   догадаться   было  невозможно,  что  ей  предстоит  еще
воскреснуть  (чтобы  снова погибнуть) и встать рядом с Темпл Дрейк. Впрочем,
через   два   года  случайная,  тонкая  нить  связи  протягивается.  Фолкнер
принимается  за  другое  повествование, по замыслу роман. "Не думаю, -- пишет
он  Харрисону  См