и яхта с красивым
мифологическим  названием  "Назикаа".  На  словах  все  эти люди протестуют,
разоблачают  буржуазный  снобизм,  условности, защищают собственную духовную
независимость.  Только  все  это  ничуть  не  мешает  им наслаждаться вполне
буржуазным  комфортом  плавучего  дома.  Здесь бунтовать, изображать вольных
бродяг даже удобнее, чем в мансардах Французского квартала.
     Говорят  об искусстве, рассуждают о новых формах, сокрушают авторитеты,
мечтают  о  шедеврах,  которые  поразят  мир  и  перевернут  представления о
возможностях  искусства,  но,  берясь  за  перо,  кисть,  резец,  немедленно
утрачивают  энергию.  Шедевр  --  идеал  женской  красоты выглядит так: "Торс
девственницы:  без грудей, без головы, без рук и ног, запечатленный в момент
мраморной  неподвижности и яростно стремящийся вырваться из нее..." Конечно,
это  издевка,  впрочем,  и  сам  автор  скульптуры  понимает,  что снизил до
гротеска  тот  дух  вечной юности, что грезился ему в минуты вдохновения или
того,  что  за  вдохновение  принималось.  Столь же отчетливо понимает он, и
чего  стоят  салонные дискуссии: "Болтовня, болтовня, болтовня: абсолютная и
умопомрачительная глупость слов".
     Но ни на что другое не способен.
     Это,   собственно,   и   показал   Фолкнер:  беспочвенность  претензий,
слабоволие,  бессилие  создать  что-нибудь  настоящее  - нечто такое, что на
самом деле могло бы противостоять пошлости и бездуховности.
     Только  ведь  мало  этого ~ для романа мало. Мы уже давно поняли, с кем
имеем  дело,  а  автор  все  продолжает  убеждать нас, все расширяет границы
шутовского  хоровода.  Такая  избыточность  небезопасна, и не просто потому,
что  повествование  утрачивает  динамику,  топчется  на месте и вызывает тем
самым  скуку. Хуже то, что автор и сам невольно втягивается в порочный круг.
Хочется  сказать  свое  слово,  весомое  и  значительное,  --  не получается.
"Звезды  медленно  загорались,  напоминая  бледные  увядшие гардении..." "За
окном,  погруженный  в  расслабленное,  вялое, тусклое раздумье, лежал Новый
Орлеан;  он  был  подобен  стареющей,  но  все  еще  прекрасной  куртизанке,
возлежащей  в  прокуренном  будуаре,  жаждущей наслаждений, но и истомленной
ими".  "Миссис  Мурир  вздохнула,  ощущая тяжесть прожитых лет, неизбежность
тьмы  и  смерти".  Это  авторская речь, но уже безнадежно испорченная стилем
мышления и выражения персонажей романа, этих поистине "полых людей".
     "Москиты"  были  опубликованы  в  конце  апреля  1927 года. На этот раз
аплодисменты   были   не   столь   громкими,   во  всяком  случае  не  столь
единодушными;   скажем,   одного   рецензента  с  Юга  этот  роман  на  фоне
"выдающегося  дебюта"  разочаровал. С другой стороны, Дональд Дэвидсон, один
из  вчерашних  "беглецов"  и  завтрашних  "аграриев",  роман в целом принял,
заметив,  что  автор  теперь  полностью  овладел  методом Джойса. Тепло были
встречены  "Москиты"  и там, где формировались репутации книг, -- в Нью-Йорке
на  них  с  похвалой откликнулся видный поэт и критик Конрад Эйкен, а Лилиан
Хеллман,  тогда  начинающая, а впоследствии ведущая театральная писательница
Америки,  и  вовсе заявила, что лишь немногие из современных авторов владеют
стилем столь же превосходно, сколь автор "Москитов".
     Опять  критическая  оценка  явно  не  соответствует реальной творческой
ценности   романа.   Но   не  стоит  слишком  сурово  упрекать  рецензентов.
Существует  такое  понятие,  как  литературный  стиль  времени,  стиль  не в
буквальном  смысле  --  построение  фраз, образность и т.д., но более широко:
темы,  герои, проблематика. Он, этот стиль, воздействует на вкусы публики, в
том  числе  публики профессиональной -- критиков. Привычное -- воспринимается,
новое  -- настораживает. Фолкнер-прозаик писал в ту пору как все, и о том же,
о  чем писали все. К тому же он, погрешая порою против вкуса, в общем словом
владел  уверенно,  у  него  хорошо получались лирические пассажи, а с другой
стороны,  развито  было  чувство  комического.  Это  критиков  и привлекало.
Позднее,  когда  Фолкнер  резко  выделился в текущей литературе, -- отношение
сложилось  иное.  Должно  было пройти время, и немалое, чтобы увидеть в этой
необычности  подлинное открытие. Между прочим, именно Конрад Эйкен был одним
из  тех  немногих  ценителей,  кому  удалось  это сделать, притом едва ли не
первым.  В  1939  году  он  написал  статью  "Роман как форма" -- блестящее и
глубокое  исследование,  посвященное  Фолкнеру-романисту.  Но  тут  уж  он о
"Москитах" даже не вспомнил.
     Что  же  касается  самого  автора,  то  и  его отношение к этой книге с
течением  времени  менялось. Когда сочинял ее, был по-настоящему увлечен. То
есть  --  герои  казались  живыми  людьми. В августе 1926 года он писал одной
приятельнице,  которой  собирался  посвятить  "Москитов":  "Твоя книга почти
закончена.  Осталось совсем немного. Это хорошая компания: Дженни невыразимо
сладостна,  как  крем-сода,  а у Пита странно-золотистый цвет глаз, а мистер
Толлиаферро..."  О  неравнодушном  отношении автора говорит и то, как нервно
отнесся  он к издательской редактуре: из книги вычеркнули несколько абзацев,
которые  по  тогдашним викторианским нравам Америки могли показаться слишком
вольными.
     Но  потом, кажется, Фолкнер к роману совершенно охладел, упомянув его в
своих  беседах  и  переписке  лишь  однажды. В Японии один слушатель сказал:
"Мне  всегда  нравились "Москиты", а вы как сейчас относитесь к этой книге?"
--  "Полагаю,  это  неважный  роман,  и  все же мне, как и вам, он нравится".
Дальше  на  эту  тему писатель распространяться не стал. А когда здесь же, в
Японии,  Фолкнера спросили, в каком порядке лучше всего читать его книги, он
ответил:  "Возможно, лучше всего начинать с романа под названием "Сарторис",
в  нем  --  зародыш всего остального". Словно раньше ничего написано не было,
во  всяком  случае,  ничего,  достойного  внимания. В общем -- верно. Главные
книги оставались все еще впереди.









ГЛАВА IV

ОБРЕТЕНИЕ


     "Писатель  хочет  не  просто сравняться с современниками. Он даже хочет
не  просто  сравняться  с  Шекспиром,  он хочет превзойти его" -- так говорил
Фолкнер,  обращаясь  к  студентам Виргинского университета, где в конце 50-х
годов  вел  нечто вроде курса писательского мастерства. Потом, готовя записи
бесед  со  слушателями  к  печати, он исключил эти слова, хоть давно уже был
увенчан  нобелевскими  лаврами  и славу завоевал всемирную. Но во времена, о
которых  речь, Фолкнер не то что публично, а даже и с самыми близкими людьми
ни  за  что  бы  не  позволил  себе  такой  меры  откровенности. Лишь одному
собеседнику  он  мог  довериться  --  самому  себе.  Что,  однако  же,  толку
предаваться  тайно  честолюбивым  мечтаниям,  если  уже  тридцать, а все еще
топчешься  на месте? Шекспир! -- какой там Шекспир. Ведь даже сверстники ушли
далеко  вперед.  Фицджеральд  всего  на  год  старше,  Хемингуэй на два года
моложе,  а  "Великим Гэтсби" и "Фиестой" зачитываются по обе стороны океана;
в  то  же  время "Солдатская награда" и "Москиты", не говоря уж о "Мраморном
фавне",  --  всего  лишь, как говорится, факт одной литературной биографии. У
Фолкнера   доставало   трезвости   видеть   это,  как  бы  ни  ласкали  слух
благожелательные отзывы критики.
     Отчего  так  получается? Таланта не хватает? С этим, как мы уже поняли,
Фолкнер   никогда  бы  не  согласился.  Трудится  не  упорно?  (В  одном  из
позднейших  интервью  он  скажет,  что  хороший писатель складывается из 99%
таланта,  99%  дисциплины,  99% работы.) Такая легенда существует -- писатель
сам  придумал  ее:  мол, сочинительством занимаюсь между делом, перемежая им
другие  занятия  (какие,  собственно?).  Еще в 1930 году, отвечая на вопросы
журнала  "Форум",  Фолкнер  так  изобразил свой путь в литературе: "Встретил
человека  по  имени Шервуд Андерсон. Сказал: "А что, если попробовать писать
романы?  Может,  не  придется  работать".  Сказано  --  сделано.  "Солдатская
награда".  Сделано.  "Москиты". Сделано. "Шум и ярость". Сделано." Пока, как
видим,  шутка,  но  впоследствии,  кажется,  Фолкнер  сам ей поверит или, во
всяком случае, заставит других поверить.
     Разумеется,   все  это  лишь  красного  словца  ради,  а  может,  чтобы
оправдаться  как-то  за  неудачное  начало. Биографы давно установили, что в
молодости,  как и в зрелые годы, писатель работал самозабвенно. Сейчас вдоль
и  поперек  прочитаны  рукописи  его  книг  -- все они, в том числе и первые,
пестрят авторской правкой.
     Приходилось,   следовательно,   признать,   что  на  протяжении  десяти
примерно  лет  бил  мимо  цели.  Сначала,  в  стихах,  подражал  прямо,  как
прилежный  ученик,  далее,  в романах, уже не подражал, но шел тем не менее,
куда шли все.
     Пора  было  браться  за  свое. Пора было, наконец, поверить, довериться
чутью,  заглушавшемуся  прежде  внутреннему  голосу,  инстинктивному  знанию
того,  что близлежащее не так мелко и скучно, как кажется, что и в медленном
быте, в рутине, сокрыт смысл жизни.
     "Москиты"  еще только набирались, не было и корректорских листов, когда
писатель  принялся  за  новую  книгу. С нее, собственно, Фолкнер и начался --
раньше  под  тем  же  именем  выступал  какой-то  другой автор. Затянувшийся
период  подготовки к настоящему писательству остался позади, перед Фолкнером
открылись  совершенно  иные  горизонты.  В интервью 1956 года, явно сокращая
сроки   и  ослабляя  драматизм  длительных  поисков,  он  следующим  образом
зафиксирует  этот  знаменательный  момент перехода: "Работая над "Солдатской
наградой",  я  увидел,  что писать интересно. Однако позднее я понял, что не
только  в  каждой  отдельной  книге должен быть определенный замысел, но все
созданное  художником  должно  подчиняться некоему общему плану. "Солдатскую
награду" и "Москитов" я писал просто потому, что мне нравилось писать.
     Начиная   с  "Сарториса",  я  обнаружил,  что  маленький,  величиной  с
почтовую  марку,  клочок  земли  достоин  изображения,  и  что  мне никогда,
сколько  бы  ни  прожил,  не  исчерпать  его,  и  что,  превращая реальное в
апокрифическое,  я  обрету  свободу  и  осуществлю  способности, которые мне
отпущены. Открылась золотая жила, я создал собственный космос".
     Теперь  мы  хорошо  знаем  эти  края, их карта, отпечатанная впервые на
обложке  романа  "Авессалом,  Авессалом!",  разошлась  по  миру  в миллионах
экземпляров.  Вот  она.  На  севере  округ ограничен рекою Таллахачи, на юге
другой   рекой,  которая  дала  название  всей  местности,  --  Йокнапатофой.
Посредине  железная  дорога. К западу от нее -- земли, принадлежавшие некогда
индейцам   племени   чикесо  и  проданные  потом  вождем  Иссетибехой  белым
пришельцам.  Впоследствии  здесь  разбил  плантацию и выстроил особняк Томас
Сатпен.  Неподалеку  -- дом священника Хайтауэра, где был убит полукровка Джо
Кристмас.  Здесь  же  -- лесопилка, и дом Розы Колдфилд, и дорога, по которой
Энс  Бандрен  с  сыновьями  перевозил  гроб с телом жены в Джефферсон, центр
округа,  где  она  завещала  себя похоронить. К востоку от железной дороги --
Французова  Балка,  холмы,  поросшие  густым  сосновым  лесом,  лавка  Билла
Варнера, крохотные фермы земледельцев-издольщиков.
     Внизу,  где  обычно  помещаются  выходные данные и обозначается масштаб
карты,  написано:  "Джефферсон, округ Йокнапатофа, штат Миссисипи.  Площадь:
2400  кв.  миль.  Население:  белых  -- 6298, негров -- 9313. Уильям Фолкнер --
единственный хозяин и повелитель".
     "Авессалом,  Авессалом!" вышел в 1936 году, и к тому времени Фолкнер не
был  самозванцем,  действительно вступил во владение придуманной им страной.
Написаны  были  "Сарторис",  "Шум  и  ярость",  "Когда  я  умирала", "Свет в
августе",  и  за  названиями,  именами  стояли  реальные  истории  и судьбы,
читатель уже многое знал.
     Но  за  десять  лет  до того территорию еще предстояло завоевать: голая
равнина  --  ни  лесов,  ни  ферм,  ни  домов,  ни  их обитателей. Можно было
действовать  постепенно, в хронологической последовательности, осваивая край
так,  как осваивали Америку пионеры: за милей -- миля, за участком -- участок.
И   тогда,  как  станет  ясно,  начать  следовало  бы  с  1811  года,  когда
правительственный   чиновник   Джеймс   Ликург   Компсон   принялся  скупать
йокнапатофские  земли  у  здешних  индейцев.  А  может, заглянуть и глубже в
историю,  рассказать об отдаленном предке, основателе рода Квентине Маклюэне
Компсоне, который родился в 1699 году в Глазго в семье печатника.
     Но  Фолкнер  решил  иначе:  сразу  же  поломал  естественный  календарь
событий,  начал  не  с  начала,  а  по  существу  с конца или с тех событий,
которые близкий конец предвещали.
     Осенью  1926  года  возник  замысел романа "Отец Авраам". Как раз в это
время  Шервуд  Андерсон  писал  под  тем  же  названием биографию президента
Линкольна  --  может быть, Фолкнер позаимствовал заголовок. Но если и так, то
сходство  было  только  в  звучании  --  имя  у Фолкнера ассоциировалось не с
национальной  историей,  но  с  библейской  легендой  о  проповеднике  веры,
герое-воителе  и  родоначальнике народов. Впрочем, как сразу обнаруживается,
и  это  сцепление  условно,  ибо главный герой книги, Флем Сноупс, ничего не
сохранил  от  мудрости,  великодушия,  духовной  мощи  библейского  Авраама,
осталась  лишь  близость,  так  сказать,  функциональная:  тоже  вожак, тоже
главный.
     Теперь  нам  хорошо  знакомо это имя и все, что за ним стоит: прочитаны
романы,   составившие   трилогию   о  Сноупсах,  --  "Деревушка",  "Городок",
"Особняк",   прочитан   и   "Сарторис",   где   говорится   о  целом  клане,
представители   которого   "тонкими   струйками  просачивались  в  город  из
маленького  поселка,  известного  под  названием  Французова  Балка,  Первый
Сноупс,  Флем,  однажды  без  всякого  предупреждения  появился  за  стойкой
излюбленного   фермерами   маленького   кафе   в   одной  из  боковых  улиц.
Утвердившись  здесь,  он,  подобно  библейскому  Аврааму, начал переселять в
город  своих  родственников  и  свойственников  --  семью  за  семьей, одного
человека  за  другим  --  и  устраивать  их  на  такие  места,  где они могли
зарабатывать деньги".
     Но  до трилогии еще далеко, а в "Сарторисе" Флем вообще только упомянут
--  так,  словно  если  и не все, то по крайней мере нечто существенное о нем
уже рассказано и автор лишь коротко напоминает об известном.
     Действительно,  в  начатой  книге  Фолкнер намеревался показать, как на
Юг,  на  то  пепелище,  что  осталось после Гражданской войны, хлынуло племя
пришельцев.  Лишенные  корней  и  традиций,  свободные от любых нравственных
запретов,   они  решили,  что  пробил  их  час  взять  социальный  реванш  у
поверженных  хозяев  прежнего  Юга,  установить здесь порядок, основанный на
голом стяжательстве.
     Определилась  общая  идея,  выстроился  сюжет,  начали  обретать  плоть
персонажи,  и  даже  топография Джефферсона и ближайших окрестностей в своих
главных  приметах  сложилась.  Найден был и прием. Как и в "Элмере", Фолкнер
смещает  ход времени, начиная с изображения Флема на вершине карьеры: вот он
сидит   неподвижно   в  президентском  кресле  джефферсонского  банка,  куда
пробивался  интригою  и  обманом  на  протяжении долгих сорока пяти лет, -- а
затем возвращаясь к началу пути.
     Но  вдруг,  на  двадцать  пятой  или  тридцатой  странице,  так удачно,
казалось,  разворачивающаяся  история  застопорилась.  Автор  попытался было
расширить  круг  действия, начал вводить новых персонажей, например аптекаря
В.К.Сэрэта  (потом, в новых книгах, он сменит имя и профессию, превратившись
в  торговца  швейными  машинами  Рэтлифа).  Ничего не получалось, всякий раз
писатель  упирался  в  тупик,  сюжеты  и  люди не связывались воедино, а без
этого и главный герой отказывался расти.
     Кажется,  ущерб  таился в самом замысле, или, может, точка отсчета была
избрана неверно.
     Впоследствии  Фил  Стоун,  который  все  еще  был  рядом  с  Фолкнером,
наблюдая  за каждым его шагом, писал: "На самом деле Юг преобразило вовсе не
освобождение  негров,  а  стремительное  процветание "белой швали": лишенные
нравственного  чувства  старой  аристократии,  эти  люди  захватили ключевые
позиции".  При  этом  Стоун  не  преминул  добавить, что именно он подсказал
Фолкнеру  сюжет,  да  и  общую  идею  "Отца  Авраама". Может, и так, но сама
социальная  панорама  начала  века открыта была, разумеется, любому, даже не
очень  внимательному,  наблюдателю.  Бросалось  в  глаза,  как  обживаются в
здешних   краях,  расталкивая  всех  локтями,  новые  люди  --  бедняков-южан
называли  "белой  швалью",  а  пришельцев  с Севера -- "саквояжниками": придя
сюда  налегке, они с необыкновенной, пугающей быстротой захватывали и земли,
и  банки,  и  магазины. Что касается Фолкнера, то он, как мы знаем, был даже
не  просто  наблюдателем  --  до  известной  степени  объектом этой агрессии.
Вытеснили   из   банка   деда.   Объединившись   в   синдикат,  отбросив  за
ненадобностью  сентиментальные  соображения местного патриотизма, превратили
прадедову    железную   дорогу   в   прибыльное   коммерческое   предприятие
общенационального  масштаба.  Презрели  все  то, что Фолкнерам, как и другим
старым  кланам,  было  дорого  и  близко, -- честь, порядочность, мораль, -- и
внедрили  нравы,  основанные на самом бессовестном шантаже и надувательстве.
Это   из   их   среды   выделились   демагоги-политиканы  наподобие  Бильбо,
губернатора  штата  Миссисипи,  или  сенатора  Вардамана.  Сейчас имена этих
людей  мало  кто  помнит,  разве историки, а тогда, на рубеже тридцатых, они
входили  в  силу,  покоряя,  увы,  сердца  современников  своим  рассчитанно
грубоватым  демократизмом.  Как происходило все это, прекрасно показал много
лет  спустя  в  своем  известном  романе  "Вся королевская рать" Роберт Пенн
Уоррен.
     Неудивительно  поэтому,  что Фолкнер, обратившись к жизни Юга на рубеже
столетий,   захотел   сразу   же   показать  ее  в  наиболее  характерных  и
впечатляющих чертах.
     Но   оказалось,   что   этого  недостаточно.  День  сегодняшний,  чтобы
обнаружить  свой  смысл, нуждался в историческом пространстве, ему необходим
был  образ  памяти  и  дороги.  Иначе  --  все  заваливается,  слишком многое
остается  недосказанным.  Откуда  взялись нувориши, что позволило им с такой
видимой  легкостью  утвердиться? Оставаясь на пятачке времени и внутри одной
только  социальной  среды,  ответить  на  вопросы  было  невозможно.  Короче
говоря,  Сноупсы  нуждались  в Сарторисах -- основателях Йокнапатофы, которых
новое племя вытесняло и в конце концов вытеснило.
     К  тому  же  Фолкнер,  презирая  и ненавидя перемены, пожирающие родной
дом,  одним этим презрением, одной этой ненавистью удовлетвориться не мог. В
детстве  будущий  писатель упивался историями о былых подвигах. В юности они
показались  смешными  и  напыщенными.  Теперь,  в зрелую пору, Фолкнер к ним
вернулся  --  без  прежнего безоглядного восторга, но и без скепсиса: прошлое
ждало  воплощения  и  в благородной красоте своей, и в комизме, и в трагедии
обреченности.  Два  года спустя Фолкнер, вспоминая незадававшуюся работу над
"Отцом  Авраамом",  скажет:  "Исписав  и  изорвав  десятки  страниц, я понял
наконец,  что единственное мое спасение заключается в попытке воссоздать под
переплетом  мир,  к  утрате  которого,  к  поминкам  по  которому  я был уже
внутренне   готов,   ощущая   с  немыслимой  горечью,  какую  испытываешь  в
молодости,  что  я  не  только  подошел  к  порогу  отчаяния,  но что каждый
обретает  зрелость  в этом огромном мире в одиночку... Тогда я начал писать,
поначалу  без определенного плана; но вскоре понял, что написанное получится
волнующим,  если  будет  основано  на  личном  о