ащаться на родину.
Я  могу  представить  себе  этот  звук здесь точно так же, как у себя дома".
Иное  дело,  что  развитое  чувство  малой родины не мешало Фолкнеру ощущать
себя  человеком  планеты.  Думаю даже, что он сознательно вырабатывал в себе
это ощущение, хоть потребность в нем испытал, кажется, не сразу.
     В  20-е  годы  молодые  американцы  отправлялись  за  океан.  Не  стоит
говорить  о  тех,  кто  искал  легкой  жизни  -- доллар в послевоенной Европе
ценился  высоко,  можно было с приятностью провести время. Не стоит говорить
и  о тех, кто просто хотел мир посмотреть и, главным образом, себя показать.
Но  ведь  были  Хемингуэй,  Фицджеральд,  Дос  Пассос,  да  и  другие,  --  в
обстановке  коммерческого  бума  им  было  душно: казалось, в Европе, прежде
всего в Париже, творческий дух найдет более благодатную почву.
     По-видимому,  Фолкнер  думал так же, во всяком случае, в июле 1925 года
он отправился вслед за иными. И что же получилось?
     Нам   известно   лирическое  признание  Хемингуэя:  "Париж  никогда  не
кончается,   и  каждый,  кто  там  жил,  помнит  его  по-своему.  Мы  всегда
возвращались  туда,  кем  бы  мы  ни  были  и как бы он ни изменялся, как бы
трудно  или  легко  ни  было  попасть  туда.  Париж стоит этого, и ты всегда
получал  сполна за все, что отдавал ему. И таким был Париж в те далекие дни,
когда  мы были очень бедны и очень счастливы". Это не просто ностальгический
вздох.  Не  будь  Парижа  с  его  мостовыми,  музеями,  кафе, книжной лавкой
Сильвии  Бич,  мастерской  Гертруды  Стайн,  не будь Испании с ее корридой и
горными  ручьями,  где  водится  форель,  а потом фронтовым товариществом на
полях Гражданской войны, не было бы писателя Хемингуэя, каким мы его знаем.
     Скотт   Фицджеральд,  оправдывая  репутацию  кутилы  и  бретера,  певца
"джазового  века",  пускался  в  Париже  во всякие авантюры. Но прежде всего
ему,  конечно,  тоже  необходим  был  сам  воздух  этой  столицы  тогдашнего
литературного  мира, где сокрушались кумиры, где витали и испытывались новые
художественные идеи.
     А  Фолкнер  сразу  же почувствовал себя в Италии и Швейцарии, Франции и
даже  Англии как-то неуютно, мало что его здесь привлекало. В Париже он снял
комнату  там  же,  где и Хемингуэй, на левом берегу Сены, но жизнь, кипевшая
здесь,  словно  обходила его стороной. Он отправлялся по обычным маршрутам --
соборы,  музеи,  --  но  это был просто вежливый поклон в сторону французской
культуры.  "Вчера  был в Лувре, видел Венеру Милосскую, "Мону Лизу" и т.д. --
все  оригиналы.  Было  интересно,  особенно  картины  более  или менее новых
художников,  например  Дега  или  Мане"  --  вот  и  все, что он пишет домой.
"Оригиналы"  --  смешное  тщеславие  провинциала,  впервые  прикоснувшегося к
подлинным  ценностям  человеческой культуры. Но по самому тону письма видно,
что ему скучно.
     Фолкнер,   конечно,   зная,  что  в  Париже  тогда  образовалась  целая
интернациональная  колония  писателей  и  художников,  но  палец  о палец не
ударил,  чтобы  свести  хоть  с  кем-нибудь  знакомство. Только Джойс вызвал
мимолетное   любопытство,   тридцать   лет  спустя  Фолкнер  вспоминал,  что
"предпринял  некоторые усилия, чтобы найти кафе, в котором он обычно обедал,
--  хоть  посмотреть".  (А  Фицджеральд  в поисках того же Джойса обегал весь
Париж  и,  встретившись  наконец,  упорно порывался выпрыгнуть в окно, чтобы
таким образом засвидетельствовать почтение великому мастеру.)
     Вялые  письма  продолжают идти в Америку -- письма чужестранца, которому
ничто  в европейских городах не близко. "Чувствую, что Париж меня утомляет".
"Устал  от  городов".  "Во Франции, в Париже ощущаю себя не в своей тарелке,
вот в чем все дело".
     И  оживляется  путешественник,  только  когда  не  надо  вести себя как
туристу  или  начинающему  писателю,  приехавшему  на выучку в столицу. Лувр
вызывает  отстраненный интерес, Джойс всего лишь диковина, но душою отдыхает
Фолкнер,  пуская  с  детьми  кораблики  в лужах после дождя. Понимаю, звучит
слащаво  и  банально,  но  это  правда.  Слог  писем  становится иным, в них
появляются  детали  и  лица:  "Скорченный  старичок  мастерит  с мальчишками
игрушечные  катера,  у  нас  таких странных людей не встретишь. Когда я буду
достаточно  стар для того, чтобы не искать оправданий тому, что отлыниваю от
дела,  куплю  старую  шляпу,  как  у  него,  и  стану  играть  с  детворой в
Люксембургском саду".
     А   еще  лучше  --  там,  за  границею  города.  Фолкнер  строит  планы:
"отправлюсь-ка  в Бургундию, посмотрю, как крестьяне давят виноград, а потом
в  Компьен,  в  лес,  на старые охотничьи тропы, сяду на поваленное дерево и
представлю  себе,  будто  слышу  рог  и лай собак и вижу охотников в зеленых
куртках,  они  скачут  назад,  в  прошлое,  а потом выезжает король со своей
свитой, все в золотом и алом".
     Названия  странные  --  Бургундия,  Турень, Руан, -- но занятия, но жизнь
понятные  и  близкие.  Может,  именно  во французском захолустье очутившись,
Фолкнер  почувствовал,  что  пора  возвращаться  домой  --  клочок земли ждал
пахаря.
     Перелистывая  хроники  и  церковные  книги, дополняя их более или менее
правдоподобными  догадками,  биографы  решили,  что  первые Фолкнеры, Джон и
Элизабет,   пристали   к   американскому   берегу   в  1665  году  на  борту
пассажирского   судна   "Согласие".   Растворившись   в   толпе  эмигрантов,
начинавших  жизнь  на  новой  родине,  они  осели где-нибудь в Мэриленде или
Виргинии,  получили 50 акров земли, полагавшихся каждому, и начали разводить
табак,   или  сорго,  или  хлопок.  Кто-нибудь  из  отпрысков  укрепился  на
насиженном  месте, стал средней руки плантатором, другие двинулись глубже на
Юг  или  на Запад, где отнимали земли у коренных жителей -- индейцев, строили
дома,  покупали  негров-рабов.  А  те,  кому  не везло, продолжали путь, шли
дальше,  нигде  не  задерживаясь  надолго,  пополняя  армию  тех, кого потом
назовут на Юге "белой швалью".
     Обычные   судьбы,  накатанная  поколениями  дорога,  тот,  кому  выпало
прославить  имя,  опишет  ее  сотни  лет  спустя  в романе "Деревушка": "Они
явились  с  Атлантического  побережья,  а  до  того  из  Англии  и  с окраин
Шотландии  и  Уэльса... При них не было ни невольников, ни шифоньеров работы
Файфа  и  Чиппендейла; почти все, что было при них, они могли легко принести
(и  приносили)  на  своих  плечах.  Они  заняли  участки, построили хижины в
одну-две  клетушки  и  не  стали  их  красить,  переженились  между собой, и
наплодили  детей,  и пристраивали все новые клетушки к старым хижинам, и так
жили.  Их  потомки  так же сажали хлопок в долине и сеяли кукурузу на скатах
холмов  и на тех же холмах в укромных пещерах гнали из кукурузы виски и пили
его,  а  излишки  продавали. Федеральные чиновники приезжали сюда, но уже не
возвращались.  Кое-что  из вещей пропавшего -- войлочную шляпу, черного сукна
сюртук,  пару  городских  ботинок,  а то и пистолет -- иногда видели потом на
ребенке,  на  старике  или  женщине.  У  них  были  свои церкви и школы, они
роднились  друг  с  другом, изменяли друг другу и убивали друг друга, и сами
были судьями и палачами..."
     Может  быть,  кто-нибудь  из  Фолкнеров был в армии Джорджа Вашингтона,
сражался  у  Банкер-Хилла  и,  если остался жив, отпраздновал провозглашение
независимости.  Но история, даже в самых малых своих хранилищах, не удержала
имени  этого  воображаемого  солдата  или  офицера,  как потеряла она других
Фолкнеров, будь они плантаторами или фермерами.
     Лишь  через полтора столетия после того, как "Согласие" бросило якорь в
одном   из  заливов  Атлантического  побережья,  имя  Фолкнер  всплывает  на
поверхность.  1  июня  1816  года  некий  Уильям  Джозеф  Фолкнер женился на
Каролине  Уорд,  дочери  шерифа  округа  Сарри в Северной Каролине, человека
видного,   серьезного,   ученого,   главное   же   --  принадлежащего  клану,
основанному  первыми  поселенцами.  А это всегда было в Америке чем-то вроде
охранной  грамоты.  Но Уильям Джозеф упустил свой шанс. То ли не по себе ему
было  в  тени  тестевой  известности,  то  ли  по  натуре  он  был искателем
приключений  -  так  или  иначе,  молодая  семья  вскоре  снялась  с места и
двинулась   в   сторону  Виргинии,  затем  Теннесси  и  Кентукки.  Во  время
странствий   рождались   дети.  Одному  из  них,  Уильяму  Кларку  Фолкнеру,
предстояло  сыграть  замечательную  роль  в  жизни  правнука-писателя,  хоть
правнук  никогда  предка  не  видел,  тот  умер  за  восемь  лет до рождения
Уильяма-младшего.  Но  ему  и  не  обязательно  было  его видеть: вся округа
хранила  память о Фолкнере-старшем, это важная достопримечательность здешних
краев,  человек-легенда. Много лет спустя писатель вспоминал: "Люди говорили
о  нем как о живом, будто он лишь отлучился ненадолго и может в любой момент
вернуться...  Старые  места  исчезли  --  нет  ни дома, ни плантации, остался
только памятник. Но он прошел через наши края как животворная сила".
     Ощущение  присутствия  давно  ушедшего человека сохраняется и поныне, в
свое  время нам предстоит еще в этом убедиться. А пока -- вот краткая хроника
жизни,  отозвавшейся  во  многих  сочинениях  наследника  имени  -- и прямыми
соответствиями,  и,  более  того,  общим  своим смыслом, -- так, как она была
осознана художником.
     Унаследовав  от  отца страсть к перемене мест, Уильям Кларк шестнадцати
лет  от  роду  оставил  родительский  дом,  якобы  затем, чтобы заработать и
обеспечить  семье  достойное  существование. К двадцати годам он уже изрядно
изучил  право,  во  всяком  случае  вел  в  Рипли,  городке штата Миссисипи,
судебные  процессы  и,  между прочим, начал пописывать. Впоследствии он и на
этом  поприще преуспел, хотя даже лучшая его книга, "Белая роза Мемфиса", не
поднимается  над  ложноромантическими  традициями местной беллетристики; при
всей  пристрастности,  у  правнука  доставало  трезвости признать это -- "все
мужчины  здесь  храбрецы, а женщины -- чище ангелов". Но литературные занятия
оставались,  конечно,  на обочине жизни. Молодой человек ищет приключений. В
1846  году  Соединенные  Штаты  объявляют  войну  Мексике, и Фолкнер -- среди
волонтеров.  На  будущий  год он, по ранению, возвращается домой, женится на
богатой  наследнице  старинного  семейства  и  получает в качестве приданого
плантацию и рабов. Так Фолкнеры вошли в избранный круг южного общества.
     Стиль  его  жизни  сложился  давно, а к середине XIX века успел обрасти
пышным   орнаментом   легенды.   Южанин-плантатор   представлялся  в  образе
сибарита,  коротающего  дни  за  стаканом  виски,  в  разговорах о политике,
литературе,  может  быть,  видах  на  урожай.  Любимые его занятия -- охота и
конный  спорт.  Это  джентльмен-рыцарь, готовый верно служить даме, -- этакий
Галахед,  странник  и  отважный  турнирный боец. У него в жизни один закон --
неписаный  кодекс  чести,  и  ради  верности ему он, не задумываясь, обнажит
шпагу   или   вытащит   из-за   пояса   пистолет.   Все   это,   разумеется,
вальтерскоттовская  романтика,  над  которой  так едко посмеялся в "Жизни на
Миссисипи"  Марк  Твен.  Он,  пожалуй,  даже  хватил через край, возложив на
знаменитого  шотландского  романиста -- ни много ни мало -- ответственность за
рабовладение и, своим чередом, за Гражданскую войну в США.
     Увы,  легенда  жила  не  только в воображении, она требовала ритуальных
жертв  в  реальной  жизни  и  получала  их.  На Юге развилась целая культура
дуэльного  соперничества, в XIX веке она не выказывала ни малейших признаков
упадка.  История  хранит  память  о знаменитых, исторических, можно сказать,
поединках.   Так,   на   дуэли   был   убит  Аарон  Бэрр,  вице-президент  в
правительстве  Джефферсона.  Решал  спор  с  помощью  пистолета  и  генерал,
впоследствии  президент  Соединенных  Штатов  Эндрю  Джексон.  При  этом  он
нарушил  какие-то параграфы кодекса, и политические противники не забыли ему
этого.
     Жертвой  традиций  стал  в  конце  концов  и  Уильям  Кларк Фолкнер. Он
стрелял,  в  него  стреляли. В 1849 году вчерашний мексиканский однополчанин
Роберт   Хиндман   обвинил  Фолкнера  в  жульничестве:  тот,  мол,  подделал
результаты  голосования  при  выборах  в  какой-то  местный клуб. Причем что
значит  обвинил?  Это  сейчас сторона, чувствующая себя ущемленной, нанимает
адвокатов,  те  собирают  бумаги,  передают дело в суд, на сессии начинаются
прения,   присяжные  удаляются  в  совещательную  комнату,  судья  объявляет
приговор.  А  тогда,  во  всяком  случае на Юге, такие дела решались просто.
Встретившись  с  обидчиком  (скорее  всего мнимым) на улице, Хиндман вытащил
пистолет  и  выстрелил  в  упор.  Произошла осечка, нового выстрела Фолкнер,
естественно, ждать не стал, вытащил нож -- противник свалился замертво.
     Так  началась  вендетта,  тянувшаяся  несколько  лет.  Хиндманы  искали
случая  расквитаться, и он не замедлил представиться: кто-то из них затеял с
Фолкнером  жестокую тяжбу по пустяковому делу об арендной плате. На сей раз,
похоже,  Фолкнер  выстрелил  первым  --  и  не  промахнулся. Самому же ему до
времени  везло  --  снова пистолет одного из Хиндманов не сработал. Через год
Фолкнера вызвали на дуэль, но усилиями друзей противников помирили.
     А  впереди  ждали новые испытания, новая кровь. Один из сыновей Уильяма
Кларка,  изрядный  шалопай  и карточный игрок, затеял роман с женой местного
ювелира,  и  тот,  защищая  честь,  убил  его.  Потом  явился  к отцу и, как
требуется   по   правилам,   заявил,   что   в   любой   момент  готов  дать
удовлетворение.  Но  то  ли боевой дух угас в стареющем плантаторе, то ли он
решил,  что  правда  на  стороне  оскорбленного,  --  во всяком случае и этот
поединок не состоялся.
     Только  мирно  кончить жизнь Уильяму Кларку Фолкнеру так и не пришлось.
События,  если  верить  преданию,  разворачивались  следующим образом. После
победы  на  выборах  в  самоуправление  штата  он  прогуливался с друзьями и
оживленно  обсуждал  события  недавней  борьбы. Остановился у конторы своего
политического  противника.  Одни  говорят,  что  Фолкнер  заглянул  в окно и
потянулся  к  карману (в котором, впрочем, не; было оружия). Другие уверяют,
что  ничего  подобного,  не  заглядывал  и  даже  не останавливался. Так или
иначе,  вчерашний  конкурент  неожиданно возник рядом и, не говоря ни слова,
разрядил  пистолет. Через день, 6 ноября 1889 года, Фолкнер скончался, и ему
устроили  такие  похороны,  каких,  говорят, не видели не только в захудалом
Рипли,  но  и  во  всем  штате Миссисипи. А спустя некоторое время поставили
памятник  в  натуральную  величину  из белого каррарского мрамора. Эскиз его
заблаговременно  приготовил  сам Фолкнер, который, по слухам, не сомневался,
что благодарные земляки когда-нибудь увековечат память о нем.
     Некоторые  основания  для  такой  веры,  пожалуй,  были, ведь не просто
дуэлянтом провел он отпущенный срок.
     Едва  началась  Гражданская война, Фолкнер набрал на свои средства полк
волонтеров  и  возглавил его. Храбрости Старому полковнику, как и сейчас его
называют  в  родных краях, было не занимать стать, особенно отличился он при
Манассасе,   где   конфедераты   одержали   крупную   победу   над  войсками
федерального  правительства.  Карьера  военачальника,  впрочем, не задалась.
Одним  не  нравилась  жесткая  дисциплина,  которую  командир  ввел у себя в
полку,  другие  не  хотели  зря подставляться под пули: презирая тактические
расчеты,  не  желая  считаться  с  целесообразностью, полковник всегда лез в
самое  пекло сражений. Короче говоря, довольно скоро солдаты взбунтовались и
сместили  Фолкнера  с командирского поста. Гордыня не позволила ему остаться
в  регулярной  армии,  и  он  затеял  собственную войну, собрав партизанский
отряд,  который  своими  кавалеристскими  наскоками  досаждал,  впрочем,  не
столько  северянам,  сколько  своим же, ломая сложные стратегические замыслы
южных  военачальников.  С  легким  юмором об этом будет рассказано много лет
спустя в романе "Непобежденные".
     Капитуляция   у  Аппоматокса,  где  прекратила  сопротивление  основная
группировка  южан  под  командованием генерала Ли, положила конец и одинокой
войне Старого полковника.
     Удар  был  силен.  Разбежались  негры-невольники,  уничтожена вчера еще
цветущая  плантация, развалился дом. Главное же -- мятежную душу сжигал позор
поражения.  Но Уильям Кларк был сделан из слишком прочного материала, чтобы,
подобно  многим, погрузиться в тоску по былому. Положим, и ему не были чужды
сентиментальные  порывы,  но  для этого существовала литература, В 1867 году
он  написал  мелодраму  "Потерянный  алмаз",  в  которой  с  большим пафосом
изобразил  доблестное  воинство  южан, готовых до конца защищать проигранное
дело.  А  через  пятнадцать  лет  появилась  "Белая  роза Мемфиса" -- реквием
павшим  и  гимн  южному  рыцарству. В свою пору роман имел огромный успех, в
течение  тридцати  лет он выдержал тридцать пять изданий Общим тиражом в 160
тысяч   экземпляров.  Не  исключено,  что  он  стал  одним  из  литературных
источников   знаменитой   впоследствии  книги  Маргарет  Митчелл  "Унесенные
ветром",  где  героиня,  хрупкая женщина, "белая роза", сильная духом своего
народа, стоит на пепелище одинокой твердыней.
     Конечно,  все  это  историческая  мишура.  И  сам  сочинитель это, надо
думать,  прекрасно  понимал.  Уильям  Кларк Фолкнер-беллетрист мог позволить
себе  самое  безудержное мифотворчество. Уильям Кларк Фолкнер-человек отнюдь
не  лишен  был  здравого смысла. Аристократ-плантатор в первом поколении, он
сохранил  практическую  хватку  первых  поселенцев.  Парадоксальным образом,
может,  сам  того  ясно  не осознавая, полковник-конфедерат со всей энергией
включился  как раз в ту работу, которую навязывали ему враги -- северяне, -- в
Реконструкцию  старого  Юга.  Вчерашний  защитник традиции стал ее невольным
разрушителем,  и  эта  драматическая  раздвоенность тоже прошла впоследствии
широкой трещиной через художественный мир, созданный правнуком.
     Еще  в  1857  году  в  Рипли была основана железнодорожная компания, но
начавшаяся  вскоре  война  не дала осуществиться едва зародившемуся проекту.
Пятнадцать  лет  спустя  он  возобновился,  и  среди  главных вкладчиков был
Уильям  Кларк  Фолкнер;  позднее  он  стал  единоличным владельцем компании.
Поначалу   дело   двигалось   медленно,  но  уже  к  середине  восьмидесятых
фолкнеровская  линия  соединила  городки  Миссисипи  и  соседних  штатов.  А
предприимчивый  хозяин  вынашивал  новые  планы,  собираясь  придать бизнесу
общенациональный  размах,  протянув  ветки далеко на северо-запад, в сторону
Чикаго,   и  на  юг  --  к  Мексиканскому  заливу.  Впоследствии  так  оно  и
получилось,  но  Старому полковнику не было суждено увидеть результаты своих
честолюбивых начинаний.
     Таков  был  этот  человек  -  авантюрист и делец, дуэлянт и расчетливый
политик,  романтик  и  трезвомыслящий  практике  Когда  правнука  в  детстве
спрашивали,  кем  он  хочет  стать,  ответ  всегда  был один: писателем, как
Старый  полковник.  Но литературные начинания предка интересовали его все же
и   последнюю   очередь.   В  истории  частной  жизни  ему  виделся  отблеск
общенациональной  истории,  это было скрещенье, центр грозной сшибки потоков
самой жизни, водораздел времен.
     Уильям  Катберт  Фолкнер  родился  26  сентября 1897 года в Нью-Олбэни.
Пять  лет  спустя  семья  переехала  в  соседний Оксфорд, и на фоне городка,
почти  деревушки,  город  --  город! а жило-то в нем всего около двух тысяч --
поразил  своими  размерами  и  образом  жизни.  Младший  брат  писателя Джон
вспоминает:  "Мы  с  Биллом  вышли  из  вагона, и оба онемели от изумления --
столько  вокруг  было  людей,  лошадей, экипажей. И море света -- эти уличные
фонари!