это часто, -- не позволял себе увлекаться, да и других
пытался   уберечь   от   слишком   рискованных  сопоставлений.  Интервьюируя
Фолкнера,  его  хороший  знакомый,  критик Харви Брайт, заметил, что, по его
мнению,  "Медведь"  --  это  "Моби  Дик" современности. Собеседник, по словам
самого  Брайта,  на  удочку  не  попался,  "отклонил провокацию": "Ну что за
ерунда"?  А провокация, безусловно, была, Брайт не мог не знать, что Фолкнер
считал  книгу Мелвилла величайшим американским романом, ставил его даже выше
столь любимого им "Гекльберри Финна".
     В  другой  беседе  --  с  Синтией  Гренье, женой сотрудника американской
информационной   службы   в   Париже,  Фолкнер  услышал:  "Вчера  вечером  я
перечитывала  "Медведя",  и,  хотя  я  не  очень-то  знакома с охотой и тому
подобными  вещами, меня затронули чувства, описанные в нем. Мне кажется, что
это  очень  хороший  рассказ".  Фолкнер только слегка улыбнулся: что же, вам
нравится, я рад, и на этом покончим.
     И  все же, по всему чувствуется, автору рассказ был очень близок, тайно
он  им  и  впрямь  гордился.  Недаром,  не  желая  рассуждать о достоинствах
"Медведя",  всегда  поддерживал  разговор  о  мотивах,  деталях,  серьезно и
неспешно  предлагая  толкования тех или иных мест. Тут уж не просто терпение
было  или уважение к аудитории, была охота, был интерес -- рассказ словно рос
в  сознании  автора, и герои его сохраняли неизменную живость. Фолкнер даже,
что  случалось  нечасто,  раскрывал  жизненные  истоки  произведения.  Та же
Синтия  Гренье  спросила,  существовал  ли  в  действительности Старый Бен --
гигантский  медведь, наводящий страх на всю округу, и Лев -- смешанной породы
пес,   который  годами  Бена  преследовал.  Фолкнер,  явно  радуясь  старому
воспоминанию,  ответил,  и  сказал  больше, чем спрашивали: "Да. Когда я был
мальчишкой,  у  нас  в  округе бродил медведь вроде Старого Бена. Однажды он
попал  лапой  в  капкан,  охромел,  и с тех пор все его так и звали -- Хромая
Лапа.  Его  тоже  убили,  но,  конечно,  не  так  эффектно, как я убил его в
рассказе.  Хоггенбека  я  списал с парня, который работал у моего отца. Было
ему  лет  тридцать, но ум четырнадцатилетнего. А мне было восемь или девять.
Конечно,  раз  я сын хозяина, мы всегда делали по-моему. Просто чудо, как мы
остались в живых, чего только не вытворяли! Просто чудо".
     Вот  так  же,  и  сочиняя  рассказ, Фолкнер испытывал, наверное, чистую
радость  погружения  в  мир  собственного  детства  и  дальше, глубже -- в те
невозвратные,  а  может и не бывшие, мифические, времена, когда природа жила
собственной  жизнью,  а  человек шел не покорять ее, а отдаваться, постигать
законы и с готовностью принимать их.
     Невинность  давно утрачена, цивилизация вступила в права, напридумывала
разного  рода  условностей,  только  искажающих  человеческие  отношения,  и
все-таки  остается  возможность  --  если  хватит воли и выдержки -- через эти
условности  переступить  и  принять вызов природы, сделать последнюю попытку
обрести  утраченную  цельность.  Так  и  прокладывает  свой путь в жизни Айк
Маккаслин.
     Собственно,  даже  не прокладывает -- ведет, с детских лет, безошибочный
инстинкт,  надо быть лишь верным ему, не поддаваться ни на какие провокации,
противостоять   любым   искушениям.   В  охотничьем  лагере  перебрасываются
случайными,  казалось  бы,  словами,  но  звучат  они по-особому веско, даже
величественно.  Пьют  обыкновенное  виски,  но  буроватый  напиток в бутылке
кажется мальчику "конденсатом дикого и бессмертного духа".
     Все  вокруг  неуловимо  увеличивается  в  размерах, окрашивается в цвет
славы и подвига, на все ложится отсвет мужества и силы.
     Такой  сценой  начинается  "Медведь", и повествование сразу исполняется
чувством   вселенского   эпического  покоя.  Но  это  взорванный  эпос,  это
расколотый  мир,  и  трещина  прошла и через сердце тех, кто не успел еще по
сути ничего совершить -- ни доброго, ни дурного.
     Да,  Айк  наделен  верным  чутьем, но все равно к правде, к истинному в
себе  приходится  пробиваться  через  затвердевшую кору исторического опыта.
Погоня  за  медведем,  в  которую  устремляется мальчик, вырастает в роковое
испытание,  становится  даже  не просто актом мужества -- мужества хватало, --
но  актом  познания,  приобщения  к  символам  веры,  что  требует чистоты и
решимости  духа.  Изо  дня в день мальчик покидал лагерь, углублялся в чащу,
надеясь  хотя  бы  увидеть того, за кем годами безуспешно гоняются взрослые,
испытанные  охотники.  И  ничего  не  получалось: только следы находил. И не
получилось  бы,  если  б  индеец  Сэм  Фэзерс,  единственный, пожалуй, среди
обитателей   Йокнапатофы,  кому  язык  леса  внятен  до  конца,  --  поистине
мифологическая  фигура, -- не подсказал: ружье. Таково правило, таков ритуал:
общение   с   природой  *-  а  Старый  Бен  ее  часть  --  нельзя  осквернять
посторонними  предметами.  Награда  не замедлила: оставив ружье, сняв с руки
часы  и  компас,  мальчик  добился  заветного  свидания  -- медведь "предстал
недвижный  в  стоячих  зайчиках  зеленого  знойного  полдня, не громадный из
снов,   а  каким  мерещился  наяву  или  чуть  крупнее  --  размеры  скрадены
пятнисто-сумеречным фоном -- и смотрит".
     Трещина  между  миром человеческим и миром природным вроде бы заделана.
Но  тут  же  --  новый  взрыв.  Медведь,  только  что  явившийся  в окружении
вековечной   тишины,  превращается  в  яростное,  опасное  животное.  Сцены,
живописующие  последнюю,  решающую  схватку  собак  и людей со Старым Беном,
написаны  апокалипсически, здесь все полыхает огнем, исступлением, безумием.
"Лес  впереди  и  отягченный дождем воздух обратились теперь в сплошной рев.
Заливистый,  звенящий,  он  ударялся в тот берег, дробился и вновь сливался,
раскатывался,  звенел,  и мальчику казалось, что все гончие края, сколько их
было  и  есть,  ревут  ему в уши. Он вскинул ногу на спину выходящей из воды
мулице.  Бун  не  стал  садиться, ухватился рукой за стремя. Они взбежали на
обрыв,  продрались  сквозь  прибрежные  кусты  и  увидели медведя: на задних
лапах  встал  спиной  к  дереву, вокруг вопят и каруселью вертятся собаки, и
вот опять Лев метнулся в прыжке".
     Конечно,  этот  грозный  непокой, эти громовые раскаты Фолкнеру ближе и
дороже  визга циркулярной пилы или свистка паровоза. Но и идиллии он не ищет
и  не  хочет.  Стихийные  силы  не упорядочены, они всегда готовы к бунту, к
самозащите,  а  то и к безжалостному нападению. Автор счел нужным специально
это  разъяснить:  ""Дикая  природа"...  символизирует темные силы прошлого --
старины,  чуждой  всякой  жалости,  но  в  собственных глазах непогрешимой и
последовательной.  Она  как  жила,  так  и  канула  в  небытие,  ни в чем не
сомневаясь...  Медведь  --  символ  такого  прошлого и тех его начал, которые
сами  по  себе  не  злы, поскольку неотделимы от человеческого естества, и в
юности  проявляются  в  человеке волею извечной безжалостности природы через
инстинкт -- это ощущается и в юношеских грезах, и в ночных кошмарах".
     Человек,  как  и  природный  космос,  мечен грехом -- мысль для Фолкнера
принципиальная.  Но  тут  нет  равенства. Природа ни в чем не сомневается, и
если  различает  добро  и  зло,  то  "своим,  особенным образом". А человеку
даровано  сознание,  и  он  обязан до конца осуществлять этот дар. Исправляя
природу,  он  и себя исправляет. Как? Разные приспособления, инструменты тут
не  помогут,  это  просто  иной способ насилия, выдающего себя за прогресс и
наивно  верящего  в  свое  могущество.  Нет,  нет, Фолкнер, стоит напомнить,
ничуть  не разделял идеи возврата: как только остановится движение, исчезнет
сама  жизнь.  Но  в  его  понимании  прогресс,  если это прогресс подлинный,
означает  накопление  не суммы технических знаний, а суммы милосердия. В нем
спасение  мира. Вот еще один авторский комментарий к "Медведю": "Я рассказал
о  том, что он (Айзек Маккаслин. -- Н.А.) должен обязательно понять: нужно не
только  преследовать,  но  и  догнать  --  и потом сжалиться и не уничтожить,
поймать,  потрогать  и  отпустить, потому что тогда можно будет завтра снова
начать  погоню.  Если  же уничтожить то, что поймал, все пропадет, погибнет.
Иногда  эта  способность  не разрушить то, к чему стремишься, представляется
мне  главным  достоинством  человека,  и,  во  всяком  случае,  в этом самая
большая   радость.  Важно  само  преследование,  стремление  к  цели,  а  не
вознаграждение, добыча".
     На  относительно  небольшом  повествовательном  пространстве сгустились
идеи  и  образы, выражающие нравственное кредо художника. Он говорил, что не
любит  идеи и символы, -- ничего подобного. В "Медведе" то и другое проведено
четко  и  нескрываемо.  "Неукротимым  и  как  перст  одиноким виделся старый
медведь,   вдовцом   бездетным  и  неподвластным  смерти,  старцем  Приамом,
потерявшим  царицу  и  пережившим  всех  своих  сыновей".  Вряд  ли  Фолкнер
запамятовал,  что  в  мифе, напротив, последний царь Трои гибнет в войне при
взятии  города греками, гибнут и сыновья, а жена его, Гекуба, остается жить.
Скорее  он,  может,  хотел  исправить  миф, воплотить если не бессмертие, то
такую  силу  жизни,  которая  сильнее  всего, даже разрушительных инстинктов
зла.  И  сцена  гибели Старого Бена выдержана в мифологическом стиле: "...не
поник,  не  склонился  долу.  Рухнул,  как  дерево..."  --  прямая  цитата из
"Илиады", где слова эти повторяются вновь и вновь.
     Под   стать   медведю-символу   молодой  Маккаслин,  недаром  дано  ему
библейское  имя  и недаром апеллирует он к всевышнему: "И меня Он должен был
провидеть  --  Айзека,  Исаака,  рожденного  во времена уже не Авраамовы и не
согласного быть отданным в жертву".
     Словом,  миф  энергично  вторгается  в действие, бросает величественный
отсвет  на людей и события. После завершившегося наконец гона умирает старый
Сэм  Фэзерс,  и  эта  смерть  --  тоже  лишена  обыденности  завершения  пути
какого-то  одного человека. В ней есть некая недоговоренность, даже загадка.
Только  что  индеец  еще дышал, и вот уже вырос могильный холм, самый момент
смерти  даже  не  показан.  Автор  разъясняет:  "Он  понимает, что жизнь его
кончена,  он  устал от жизни, и, если бы у него были силы, он бы отошел сам,
а  он  не  может.  Он  просит  Буна,и,  я думаю, Бун убил его. Это был жест,
достойный греческого героя.
     Как  и  другие  рассказы,  из  которых  составился роман, "Медведь" был
опубликован  отдельно,  впрочем,  всего за два дня до того, как увидела свет
вся  книга.  Он и в дальнейшем не раз включался в различные новеллистические
сборники,  привлекая,  между  прочим,  куда  большее  читательское внимание,
нежели  роман  как  целое.  Но  между  журнальным  и  книжным вариантом есть
большая   разница,   в  первоиздании  не  хватает  целой  большой  главы.  К
сожалению,   это   была  воля  самого  автора:  сначала  он  уступил  нажиму
редакторов  из  "Поста",  а потом сам решил, что, коль скоро публике рассказ
нравится  в  таком  виде,  значит,  так  тому  и  быть.  Между  тем без этой
опущенной,  четвертой  по  счету,  главы  рассказ  мелеет,  а  роман и вовсе
перекашивается.  Это  писатель отлично видел, потому в данном случае был как
раз  непреклонен,  отказываясь  что-либо  менять  и  уж тем более -- опускать
главу в романном варианте. Впоследствии у Фолкнера состоялся такой диалог:
     Вопрос.  С какой целью вы перерабатывали "Медведя" -- рассказ о мальчике
и огромном медведе-изгое?
     Ответ.  На самом деле он не перерабатывался. Это была необходимая часть
произведения,  которое  я  считал не сборником рассказов, а романом, книгой.
Мне  казалось,  что  рассказ  о медведе в определенном месте необходимо было
прервать  и  вставить  туда  что-нибудь другое по тем самым соображениям, по
которым  музыкант  говорит  себе:  "В  этом  месте  мне  нужен  контрапункт.
Необходим диссонанс. Или стоит сменить тему".
     Можно,  конечно,  сказать  и  так,  можно принять авторское объяснение,
имея  в  виду  только,  что  контрапункт  для  Фолкнера  -- понятие далеко не
техническое.
     Поначалу  "Медведь"  кажется  естественным  продолжением  первых глав и
предшествованием того, что последует.
     Мотив  посвящения  в  мужчины  возникает еще в "Стариках": первый олень
убит,  мальчик  символически  помазан  кровью,  --  и  в  новой  части только
развивается,  уходя  несколько  от  чистой  ритуальности  охотничьего  быта,
клонясь  в сторону универсальных истин. "Это история не просто о мальчике, --
говорил  автор,  --  а  о  взрослении  человека  вообще; становясь старше, он
учится  завоевывать  место  в  мире,  на  земле.  Медведь олицетворяет собой
старину,  некогда  непоколебимую;  и  именно в силу былой непоколебимости, а
также   верности  представлений  о  том,  как  должно  себя  вести,  прошлое
заслуживает  того,  чтобы  его  уважали.  Как  раз  это  чувство  испытывает
мальчик.  Из  встречи  с  медведем  он  вынес знание не о медведях, он обрел
понимание  жизни,  нашел  место  в ней. Многому научил его медведь -- отваге,
состраданию, ответственности".
     Далее,  в  "Медведе"  сильно  звучит, как мы имели уже случай заметить,
противопоставление  вольной  природы миру банков и ферм. Это тоже развитие и
предшествование -- от "Очага и огня" -- к "Осени в пойме".
     А  четвертая глава -- не просто продолжение, то есть и продолжение тоже,
но одновременно и резкий обрыв в логическом нарастании темы.
     Как  будто  Айзек  Маккаслин,  выдержав  все  испытания,  пробивается к
истине,  обретает  цельность  в  единении  с природным миром. По смерти Сэма
Фэзерса,  своего  духовного  отца, он готов нести эстафету жизни дальше -- не
просто  продолжать  завещанное  предками  дело,  но  удерживать в равновесии
очеловеченный   космос.  И  вот  в  этот  самый  момент  происходит  надлом,
построенное  с  таким  трудом  здание  заваливается,  и мальчик -- то есть не
мальчик   уже  --  мужчина,  двадцать  один  исполнился,--  оказывается  перед
трагической  необходимостью  все  начинать сначала. Только задача неимоверно
усложняется.
     Перелистывая  старые  конторские  книги,  которые  с  детства  видел на
полках  отцова  дома,  Айзек между записями о рождениях и смертях, доходах и
расходах,   разных  мелких  домашних  происшествиях  обнаруживает  отчеты  о
купле-продаже  рабов.  Такие,  например,  корявым почерком выведенные строки
ему  попадаются: "Тенни Бичем 21 год. Выиграна в покер Амодеем Маккаслином у
г-на  Хьюберта  Бичема Возможный стрит против трех открытых троек". Или еще:
"Евника  Куплена  отцом  в Новом Орлеане 1807 г за 650 долларов... Утонула в
речке  на  рождество  1832  г".  Уточнение:  "Юня  21  1833 Утопилас". Далее
эпистолярный  обмен  мнениями: "23 юня 1833 г Да кто когда слыхал чтоб негры
топилис" -- "Авг 13 1833 г Утопилас".
     Конечно,  не  настолько невинен Айзек, чтобы не видеть того,  что видят
все.  И  может  быть, ничего нового из этих пожелтевших свитков он не узнал,
разве   что  подробности:  Евника  утопилась  потому,  что  Люциус  Карозерс
Маккаслин,  патриарх  рода,  взял  в наложницы собственную -- и ее, Евники, --
дочь Томасину.
     Но  эта  ожившая история позора особенно потрясла его именно теперь, на
сильном   психологическом  фоне  обретенной,  казалось,  духовной  зрелости:
понятно  стало,  что  найти  общий язык с лесом и землей -- это еще далеко не
все.
     В  новый  регистр переводится тема, прозвучавшая в "Черной арлекинаде".
Айзек  пускается в спор со своим дядей, а вернее, с целой системой взглядов,
с традицией, заложником которой и сам является.
     " -- Они  выстоят.  Они  лучше  нас. Сильнее нас. Их пороки скопированы,
собезьянничаны  с  белых  или  привиты  белыми  и  рабством: безалаберность,
нетрезвость,  уклонение  от  работы  --  не леность, а уклонение от того, что
заставляет  делать  белый  не для благоденствия рабов и не для облегчения их
жизни, а для собственного обогащения...
     и Маккаслин:
     --  Что  ж,  продолжай  перечень... Спанье с кем попало. Необузданность,
неуравновешенность. Неспособность различать между своим и чужим...
     и он:
     --  Как  же  различать,  если  в течение двух сотен лет для них вовсе не
существовало своего?
     и Маккаслин:
     -- Ладно. Продолжай. А их добродетели... и он:
     -- Да. Исконны, никем не привиты. Выносливость...
     -- Выносливы и мулы, и он:
     --  ...сострадание,  терпимость,  и  терпение,  и  верность,  и любовь к
детям...
     и Маккаслин:
     -- Чадолюбивы и собаки.
     и он:
     --  ...безразлично,  своим  или  чужим  детям, черным или белым. И более
того:  не  только  не  привиты  белыми  эти  добродетели,  но и не переняты,
вопреки  белым.  Ибо  врожденны,  достались от свободных праотцов, свободных
задолго до нас, да мы-то никогда и не были свободны".
     Но и теперь круг не замкнулся.
     "Да  мы-то  никогда и не были свободны", -- говорит Айзек. Почему? Ясно:
тяготеет  проклятие рабовладения. Однако это не единственное проклятие. Раса
обрекла  себя  на  несвободу  еще  и  потому,  что  присвоила,  захватила  в
собственность  то,  что  собственностью  быть  не  может, -- землю. Эта мысль
тяжело,  медленно  растет  в  сознании  героя,  она, как мы видели, догадкой
мелькала  и  прежде,  а теперь оформляется в непреложное знание. Путь к нему
не  показан,  остался в том пропущенном пятилетии, что разделяет смерть Сэма
Фэзерса  и  словесную  битву  двух  Маккаслинов в отцовской лавке. И лишь по
отшлифованной   четкости  формулировок  можно  догадаться,  сколь  насыщенно
протекала   жизнь   духа,  какой  бесповоротный  перелом  произошел.  Айзек,
единственный    прямой   потомок   по   мужской   линии,   отказывается   от
наследственного   владения;   впрочем,  не  отказывается  даже,  ибо,  "чтоб
отказаться,  надо  прежде  владеть,  а  земля  и  не  была  моей.  И никогда
отцовской  не  была  и дядиной, и завещать они ее мне не могли, потому что и
дедовой  не  была  она,  и завещать им во владение и мне на отреченье дед не
мог,  потому что земля и старому Иккемотубе не принадлежала, и продать он ее
не  мог ни во владенье, ни на отреченье. Потому что и пращурам его индейским
никогда  она  не  принадлежала  так, чтобы пойти через Иккемотубе на продажу
деду  или  кому  другому,  ибо  в  ту  минуту,  когда  Иккемотубе обнаружил,
уразумел,  что  можно  продать ее за деньги, тут же земля вовеки, изначально
перестала  быть  его владевшем из рода в род, и купивший ее человек не купил
ничего".
     Давно,    больше    десяти   лет   назад,   Фолкнер   написал   рассказ
"Справедливость".  Там  впервые  прозвучали  эти  индейские  имена,  впервые
поведано  о том, как заселялись пустынные прежде места, которые потом станут
Йокнапатофой.  Было  так: в 1820 году в леса северной части Миссисипи пришел
вождь,  за  которым  закрепилась  черная слава отравителя, -- Иккемотубе, чье
имя  было  переделано  на  французский  манер, впрочем, ошибочно, -- Du Homme
(надо  --  L'Homme  ), и насилием, обманом, убийством установил свою власть в
этих   краях.   Все   это  мы  узнаем  от  Квентина  Компсона,  но  он  лишь
пересказывает  слова  Сэма  Фэзерса,  услышанные  по пути домой "в странных,
почему-то  зловещих сумерках". И когда дед спрашивает притихшего мальчика, о
чем  все-таки  шла речь, тот и ответить не может: "Мне было тогда двенадцать
лет,  и  надо  было  еще долго ждать, пока я преодолею это марево сумерек. Я
уже  тогда  знал, что когда-нибудь все пойму, но к тому времени Сэма в живых
не будет".
     Так  оно  и  произошло.  Раскрылось  (но  уже  не  Квентину, а молодому
Маккаслину)   не   понятое   тогда  значение  имени  вождя  --  в  английском
произношении  оно  звучит  как  Дуум  -- "Рок", "Проклятье", и наступила пора
расплаты.   Айзек   готов   принять  на  себя  бремя  вины  предков.  Только
см