ся на рассвете, сажал растения, наблюдал за
их  ростом и ухаживал за ними; бранил и погонял черномазых и мулов, не давал
стоять  им  без  дела...  ложился  в  постель  с приятным ощущением отдыха в
благодарных  мышцах, со здоровым ритмом природы во всем теле и так засыпал".
Но   все  это  ненадолго.  Проходит  день,  неделя,  и  ритм  природы  вновь
сбивается,  Баярд  снова  превращается  в  загнанного,  попавшего  в ловушку
зверя,  он  ждет  только  пули, и, если, даст бог, она настигнет, "ты мог бы
радоваться, взлететь наверх -- куда угодно, лишь бы не на землю".
     В  конце  концов  герой сыграл наверняка или почти наверняка: он сел за
штурвал  экспериментального,  сконструированного каким-то маньяком-любителем
самолета,  попал  в  бешеный  штопор  и,  даже не попытавшись выйти из него,
врезался во взлетную полосу.
     Баярд  Сарторис  --  если не родной, то во всяком случае двоюродный брат
Джо  Гиллигана,  только  если тот стоически готов претерпеть жизнь до конца,
то  герой  нового  романа ждать не намерен. Впрочем, его стремлению оборвать
как  можно  скорее  сроки  пребывания  на  земле  есть  объяснение. Если для
Гиллигана  война  --  всемирная,  на  всех поровну разделенная катастрофа, то
Баярда  она  обездолила  лично:  у него на глазах погиб младший брат Джон. И
теперь  мертвец  призраком  неискупимой вины постоянно преследует его -- вины
не  за то, что хоть и пытался, да не смог уберечь родную кровь, а за то, что
не  хватило  когда-то  решимости  пойти,  как и Джон, на верную гибель: ведь
отправляясь  в тот отчаянный боевой вылет, Джон точно знал, что не вернется.
И  вот теперь Баярд думал "о своем брате, которого не видел уже больше года,
думал  о  том,  что через месяц они встретятся снова". Это воспоминание, это
видение  горящего, на куски разваливающегося самолета все время с ним, любая
встреча,   любой   разговор,   без   всякого  видимого  повода,  побуждения,
ассоциации,  возвращают  его  к минувшему. "Я не пускал его на эту проклятую
хлопушку"   --   с   такими   словами,  даже  не  поздоровавшись  с  родными,
возвращается  Баярд  домой.  И,  отправляясь  на  охоту, он не видит лиц, не
слышит  собачьего  лая,  лишь  заученно,  следуя  инстинкту, выработанному с
детства,  делает  все,  что  нужно  делать  в таких случаях: занимает место,
вскидывает  ружье,  целится,  спускает  курок. А чувства, а мысли его заняты
совсем  другим,  покоя  нет,  он  и  здесь  "вспомнил то утро, с напряженным
вниманием  пережил  его  вновь  --  от той минуты, когда заметил первый дымок
трассирующего  снаряда, до тех пор, когда при выходе в крутой вираж смотрел,
как  пламя,  словно бодро трепещущий на ветру оранжевый вымпел, вырвалось из
носа  "Кэмела", на котором летел Джон, и он увидел знакомый жест брата и его
падавшее  тело,  которое  вдруг  неуклюже  распласталось, теряя равновесие в
воздухе;  он  пережил все это опять -- словно бегло листая страницы много раз
прочитанной   книги,   пытаясь  вспомнить,  ощутить  пулю,  пронзающую  твое
собственное  тело или голову, пулю, которая в ту самую секунду могла убить и
тебя".
     Возвращаясь   к   событиям   войны,   стремясь   настойчиво   воплотить
непережитое,   компенсировать   отсутствие   опыта   воображением,   Фолкнер
рисковал.  И  надо  откровенно сказать, что здесь, как и в прежних вещах, он
не  вполне  свободен  от  сковывающей  власти  словесного  канона. "Высокий,
худощавый,  трагически  юный"  --  это,  собственно,  не Баярд, это безличные
черты  рассеянного  в  послевоенной  атмосфере  страдальца,  которыми  можно
наделить  кого  угодно.  Например,  романтического  любовника по имени Хорэс
Бенбоу.  Как  бывшему  офицеру  какого-то тылового интендантского ведомства,
где  он  проторчал  всю  войну, ему здесь делать явно нечего (потому, может,
Фолкнер,  перерабатывая роман, согласился на значительные сокращения по этой
линии).  Но  вот  Хорэс  возвращается  домой,  и  здесь  автор  наделяет его
свойствами  "неуловимой  утонченной  ущербности"; помимо того, отвлекаясь от
городского  быта,  герой  совершает "странствия по безбурным мерцающим далям
заоблачных сфер". Написано почти всерьез.
     Во  всем  этом  есть укоренившаяся привычка и старая фальшь. Достоинств
книге   она,  разумеется,  не  прибавляет,  но  удивительным  образом  и  не
разрушает  того  ощущения  правды, которое испытываешь, читая "Сарториса", и
какого не возникало при чтении "Солдатской награды", тем более "Москитов".
     Почему бы?
     А  потому,  что  война здесь лишь дополнительный и в общем посторонний,
привычный  источник  напряжения:  он искусственно увеличивает силу света, но
саму его природу, к счастью, не меняет.
     Им  действительно  плохо,  всем этим молодым людям, но плохо не оттого,
что  они  пережили  (а  большинство  даже  и не пережило, только делает вид)
военные  испытания. Сами они, Баярд во всяком случае, ни за что бы с этим не
согласились,  но  автор  знает  отлично и нам тоже ясно дает понять. Причины
надлома  коренятся  не  во  вчерашнем  дне,  искать  их надо много глубже-- в
историческом прошлом.
     Вот  самое  начало  романа:  "Старик Фолз, как всегда, привел с собой в
комнату  Джона  Сарториса;  он  прошагал  три мили от окружной богадельни и,
словно  легкое  дуновение,  словно  чистый  запах  пыли от своего выцветшего
комбинезона,  внес  дух  покойного  в эту комнату, где сидел сын покойного и
где  они  оба,  банкир  и  нищий,  проведут  полчаса  в  обществе  того, кто
преступил  пределы  жизни,  а  потом  возвратился  назад.  Освобожденный  от
времени  и  плоти,  он  был,  однако,  гораздо  более  осязаем,  чем оба эти
старика..."
     Так  сразу  задается мера повествовательного времени, которая потом уже
не  позволит  нам  воспринимать события и судьбы в одной лишь их сиюминутной
актуальности.  История  протекает  здесь  и  сейчас,  но  началась  давно  и
кончится  не  завтра, если вообще когда-нибудь кончится. И в этой неизбывной
продолжительности  уже  есть  своя  драма, потому что бессчетный ход времени
неизбежно  предполагает столкновение настоящего и прошлого, которое вовсе не
прошлое  или  такое прошлое, такая традиция, которая во всех своих обликах --
высоких  и  смешных, животворящих и тленных -- стремится утвердить свое право
на  вечность.  Много  лет  спустя,  подытоживая  почти  уже пройденный путь,
Фолкнер  скажет:  "Не  существует  никакого  "было" -- только "есть". Если бы
прошлое существовало, не было бы ни печали, ни страдания".
     Традиция обнаруживает себя повсюду, во всем.
     В  фигуре,  в  ястребином профиле старого Джона Сарториса, главы клана,
который,  появившись  на  первой странице, пребудет вместе с наследниками до
самого  конца повествования, а затем шагнет и в другие истории, рассказанные
в  других  книгах.  Он  давно  умер,  но  это  не  важно  ~ он здесь, рядом,
напоминая  о себе осязаемостью духа, "дерзкой тенью, властвующей над домом",
упрямой   мечтой   о   величии,   гранитной   твердыней  памятника,  который
господствует  над  всей  округой. Еще живы люди, разделившие с ним торжество
первых  побед  в  Гражданской  войне.  Например,  девяностолетний  Фолз:  он
вспоминает  военные  эпизоды,  и  в  пересказе они звучат так живо, будто не
полвека  с лишним назад произошли, а только вчера, будто ничего с тех пор не
изменилось,  не  стряслось:  храпят  под  всадниками  боевые кони, полковник
ведет  свою  небольшую  команду  в  глубокий обход, и вот уже янки захвачены
врасплох,  взяты  в  плен,  да  только  делать  с  ними нечего и взять с них
нечего,  приходится отпустить, реквизировав провиант и одеяла, чтобы в тепле
провести  ночь.  Впоследствии  Фолкнер  и к этому эпизоду вернется, а пока --
возникают  все новые носители старины, которая, впрочем, упорно отказывается
признать  себя  таковой. Вот тетя Салли -- она "жила главным образом прошлым,
мягко,  но  бесповоротно  отгородившись  от  всего, что произошло после 1901
года";  вот Дженни, младшая сестра полковника Джона Сарториса, -- эта и вовсе
пришла  сюда  затем  лишь,  кажется, чтобы поведать в сотый раз одну и ту же
историю,  которая  по мере повторения "становилась все красочнее, приобретая
благородный  аромат  старого  вина,  пока  наконец безрассудная выходка двух
обезумевших  от  собственной  молодости  мальчишек  не  превратилась в некий
славный,   трагически   возвышенный   подвиг  двух  ангелов,  которые  своей
героической   гибелью   вырвали  из  миазматических  болот  ничтожества  род
человеческий, изменив ход истории и очистив души людей".
     А  дело  обстояло  так. Еще один из рода Сарторисов, тоже Баярд, только
не  из  Миссисипи,  а Каролинский, наделенный особенно отчаянным нравом (все
они,  кажется,  унаследовали неукротимый дух Уильяма Фолкнера-старшего), так
что был  сущим  наказанием даже для этой семьи, получил во время Гражданской
войны  должность  адъютанта  генерала Стюарт Тот, надо сказать, отличался не
меньшей  лихостью  и  сумасбродством. И вот как-то эти двое, в сопровождении
еще  несколько офицеров, обнаружив под рождество, что у них вышел весь запас
кофе,  вскочили  на  лошадей  и после сумасшедшего галопа через онемевшие от
изумления  сторожевые  разъезды  федеральной  армии ворвались в провиантскую
палатку  противника  и  тут  же,  под беспорядочные выстрелы янки, принялись
передавать  друг  другу,  точно заздравную чашу, огромный кофейник. При этом
генерал   Стюарт,  как  истый  джентльмен,  воспитанный  на  Юге,  не  забыл
пригласить  и пленника -- тучного штабного майора -- выпить за здоровье Поупа,
одного  из  генералов  армии  северян. А когда трапеза закончилась, с той же
великолепной  учтивостью  предложил  майору  лучшего  коня. Уезжать, правда,
пришлось  в  некоторой спешке -- охрана всполошилась, кольцо окружения начало
стягиваться,  но,  разумеется,  храбрецам  удалось  уйти  от  погони. Только
Сарторису  из  Каролины  всего  этого  показалось  мало.  Пленный язвительно
заметил,  что  если кофе посылают добывать генерала Стюарта, то за анчоусами
скорее  всего  отправится  сам  главнокомандующий южан -- генерал Ли. На этот
вызов  нельзя было не ответить. Едва спешившись, Баярд тут же вновь оказался
в  седле  и  повернул коня назад. Но теперь ему не повезло: до палатки-то он
добрался,  но  нерастерявшийся  повар  всадил  ему  в спину заряд из мощного
"дерринджера".
     Подробности   истории  могли  меняться,  но  заканчивалась  она  всегда
одинаково.  Тетя  Дженни  выдерживала  паузу,  морщины  на  бледном  ее лице
разглаживались,  черты  приобретали  особенную  кротость  и  нежность, и она
говорила,  адресуясь  к  давно  умершему  Джебу  Стюарту:  "Несчастный...  В
пятьдесят  восьмом  году  я  танцевала с ним вальс в Балтиморе. -- И голос ее
был  гордым  и  тихим, как флаги в пыли" (вот смысл первоначального названия
романа).
     Таковы  эти  люди  -- пленники и несломленные носители традиции, которая
не    знает   календаря,   живет   за   счет   постоянно   возобновляющихся,
неисчерпаемых,  в  сущности,  запасов  рыцарственного духа, передаваемого по
наследству.
     Старый  Баярд,  дед  отчаянного  гонщика,  не  участвовал в Гражданской
войне,  только  наблюдал  ее подростком. Но и он, конечно, обломок былого, и
он  без  остатка  растворен  в атмосфере героического времени. Недаром Баярд
почти  ничего  не слышит -- это символическая глухота, надежно охраняющая его
от   покушений   внешнего   мира.   Привычки,  сложившиеся  давно,  держатся
неколебимо,  что  бы  там,  за  окнами  банка,  за  окнами  дома,  где царит
безмятежная  тишина, ни происходило. В точно определенное время он оставляет
кабинет,  чтобы  поспать  час-другой,  в точно определенное время спускается
вниз,  усаживается  в сосредоточенном молчанье на складной стул перед входом
в  банк. И постоянно его ожидает тут экипаж, да не просто экипаж, а еще одна
--  при  всей  своей  неказистости  -- твердыня истории, такая же прочная, как
памятник  основателю  рода.  На  козлах  --  неизменный кучер, негр Саймон, в
левой  руке  --  вожжи,  в  правой  -- кнут, и это всегда так, а во рту -- явно
несгораемая  сигара.  И  каждый  день любопытствующие могут наблюдать ритуал
отъезда:  завидев  хозяина,  Саймон  подтягивается, каким-то лишь одному ему
известным  способом  сообщает лошадям, что кульминация близка, и лошади тоже
подбираются,  по  крупам  пробегает волнующая дрожь, и вот уже сделан первый
шаг,  и на "морщинистой черной физиономии изобразилось неописуемое величие".
Старики  принадлежат  разным  расам,  между  ними  --  пропасть  в социальном
положении,  только  все  это  ерунда  в  сравнении  с  тем,  что их нерушимо
объединяет.   И   недаром  Баярд,  при  всей  своей  глухоте,  речи  Саймона
воспринимает   без   всякого  напряжения,  тому  даже  голос  не  приходится
повышать.
     Впрочем,  что  там  Баярд, Саймон, Фолз -- даже и те, кто родились много
позже,  естественно  включаются  в  круг  и ритм традиции. Нарцисса Бенбоу --
совсем   другого,   нового   времени   человек,   однако   и  она  столь  же
дремотно-неподвижна,  сколь  и  старики.  Часами  бродит  молодая девушка по
пышному  Сарторисову  саду, неспешно переговариваясь с тетей Дженни о том, о
сем,   и   им  обеим,  в  едином  духовном  состоянии  пребывающим,  чудятся
притаившиеся  по  углам фигуры "в шелковых и атласных кринолинах и фижмах, в
камзолах  и  широких  плащах,  а  иные в серых мундирах, опоясанных широкими
алыми  шарфами, и с грозными шпагами, до поры до времени мирно помещающимися
в  ножнах".  И неудивительно, что Нарцисса выходит замуж за молодого Баярда:
что  с  того,  что  он  в  своей  страшной  нецельности, безумии -- прямая ей
противоположность;  он  --  Сарторис,  и этим сказано все, звук имени для нее
выше и важнее любой личной несовместимости.
     Есть  среди  персонажей  книги семейство Маккалемов -- шестеро сыновей и
отец-патриарх,   тоже   успевший   послужить   в   армии   конфедератов.  По
происхождению  -- не аристократы, а "белая шваль", те же Сноупсы по существу,
но  сделанные,  видно, из другого, благородного человеческого материала, так
что  и  они,  как  свои, вошли в лоно традиции. Маккалемовы лица, как и лица
Сарторисов,  были  подобны  монете  одного чекана -- казалось, будто их высек
"из  сумрачной  тьмы  огонь очага, будто замысел их родился в одной голове и
будто  все  они были обтесаны и подкрашены одной и той же рукой". Жизнь этих
людей  нерушимо  связана  с  жизнью  самой  природы, ничего им, труженикам --
фермерам  и охотникам-промысловикам, не нужно, кроме неба над головой, земли
и  леса,  где  есть  все,  так  что  старому  Маккалему непонятны и чужды да
малейшие  отклонения  от  закрепленного  годами  порядка, каким дети иногда,
явно  по  недомыслию,  пренебрегают:  Индейка!  -  с великолепным презрением
проворчал  старик. Полная загородка опоссумов, полный лес белок, полная река
уток,  полная коптильня окороков, а вам, ребята, непременно приспичило ехать
в город покупать к рождественскому обеду индейку".
     Есть  во  всем  этом  --  чувствуется  сразу  --  некоторая  доля иронии;
Совершенно  комически  ведет  себя  старый  Баярд,  когда  его  притащили  к
дипломированному  врачу,  чтоб  удалить  бородавку  на  щеке. Стерилизаторы,
термостаты,  никелированные  кипятильники  приводят  его в полную панику, он
беспокойно  ерзает  на  стуле,  воинственно вскакивает, порывается бежать, и
спасает  его от оперативного вмешательства лишь появление старого знакомца -
местного  эскулапа  Люша Пибоди, который "начал практиковать в округе, когда
весь  медицинский  инвентарь  состоял  из  пилы,  галлона  виски  и  мешочка
карамели".  Разрешается  в  конце  концов  дело  тем,  что  Фолз  вытравляет
бородавку какой-то проверенной мазью.
     Это  взгляд  со стороны, а иногда источник юмора перемещается вовнутрь.
Подтрунивают  над  отцом  сыновья  Маккалемы:  "Да,  сэр,  когда  генерал Ли
сдался,  это  была  величайшая  ошибка  человечества. Страна от нее так и не
оправилась". И даже сами ветераны готовы порою перевести дело на шутку.
     "Старый Баярд стряхнул пепел с сигары.
     -  Билл,  --  сказал  он,  --  а  за  что  вы, ребята, собственно говоря,
воевали, дьявол вас всех побери?
     --  Баярд,  --  ответил  ему  старик  Фолз,  - будь я проклят, если я это
когда-нибудь знал".
     И  все-таки,  даже  и  посмеиваясь  над  собою,  и  становясь  объектом
насмешки,  эти  люди  вызывают и уважение, и симпатию, больше того -- любовь.
Ибо  близость  традиции  делает  их  чем-то  большим,  нежели они есть, дает
опору, причащает космосу бытия.
     Вот  коренной  сдвиг  в самосознании Фолкнера как художника. Его уже не
просто   индивидуальные   судьбы   интересуют:  в  любом  характере,  жесте,
поступке,  слове  отражается  свет  самого  бытия.  Иными  словами, писатель
творит эпос.
     В   "Солдатской   награде"   Чарльзтаун,   едва  возникнув,  тут  же  и
растворился  в  сумрачных  переживаниях персонажей. Назвавшись Джефферсоном,
тот   же   городок   и  окрестности  его  обрели  несокрушимую  материальную
вещественность.    Бродя   вместе   с   обитателями   по   здешним   местам,
останавливаясь  у  домов  и  магазинов,  заглядывая в кабачки, карабкаясь по
склонам  холмов,  вдыхая  пряные  запахи  знойного  полдня,  прислушиваясь к
сонному  жужжанию  пчел,  следуя  за собаками, взявшими лисий след, наблюдая
монотонные  движения  пахарей,  отыскивая  ночью по горящим огонькам-глазкам
опоссумов,  притаившихся  на дереве, мы постепенно начинаем ощущать, как вся
эта  примелькавшаяся  повседневность  складывается в самое жизнь, совершенно
независимую  от  побуждений  тех  существ, которые попадаются на ее дорогах.
Конечно,  она  и  к  людям  неравнодушна, если только, поднявшись над мелким
эгоизмом,  они  примут  высший порядок. Иногда Фолкнеру замечательно удается
показать  это  единство. Попав в дом Маккалемов, увидев над головой морозное
небо,  различив  в полутьме то, что раньше никогда не замечал: штабель дров,
бочонок  с  водой,  плуг  -- нехитрую фермерскую утварь, -- даже молодой Баярд
испытал  неожиданно  ощущение  непривычного,  хоть в любой момент и готового
рухнуть покоя -- "кровь его согрелась, тело перестало дрожать".
     Но  голос  писателя  еще до конца не окреп, иногда он срывается; словно
ни  себе, ни нам не доверяя, автор резким и потому особенно заметным усилием
обрывает  ровный  ход  повествования  и  с  грохотом,  точно гвозди в стену,
начинает вбивать ударения.
     "Какому-нибудь  Гомеру  хлопковых  полей  следовало бы сложить сагу про
мула  и  его  роль  в  жизни  Юга.  Именно  он,  больше  чем какой-либо иной
одушевленный  или  неодушевленный  предмет,  благодаря  полному равнодушию к
окружающей  жизни, которая сокрушала сердца мужчин, и злобной, но терпеливой
озабоченности  сегодняшним  днем,  сохранил  неизменную верность этой земле,
когда   все   остальное   дрогнуло   под   натиском  безжалостной  колесницы
обстоятельств;  именно  он  вызволил  поверженный  Юг  из-под  железной пяты
Реконструкции  и снова преподал ему урок гордости через смирение и мужество,
через   преодоление   невзгод;   именно  он  совершил  почти  невозможное  в
безнадежной  борьбе  с  неизмеримо  превосходящими  силами  благодаря одному
только  мстительному долготерпению", -- долго звучит еще, не снижая тона, эта
возвышенная  ода  бессловесному  труженику.  Сама  по  себе  она  хороша,  и
все-таки  этот  мул-статуя,  мул-символ  не так убедителен, как проплывающие
медленно  перед  глазами  живые мулы, которых не может сбить с дороги ничто,
даже врезающийся в них на полной скорости автомобиль.
     Точно  так  же время, застывшее в фигурах стариков и старух, отчетливее
и  достовернее  в  своей  пластике,  чем  тот образ метафизического Времени,
который  Фолкнер  хочет  выстроить поверх его бренных воплощений: "Сарторисы
презрели  Время,  но  Время  им не мстило, ибо оно долговечнее Сартори