щными лапами в  такт  бешеному
биению сердец. Окружающее перестало существовать  для  Казимира.  Он  огибал
древесные стволы и отталкивался ногами от рыхлой  влажной  земли  совершенно
механически, не в силах думать ни о  чем  другом,  кроме  дразнящего  запаха
добычи, который снова ворвался в его чуткие ноздри. Жертва была  уже  где-то
совсем близко, и от нее исходил пьянящий волков аромат страха.
   Неожиданно перед ними оказался крутой склон,  ведущий  в  глубокую  узкую
долину. Не раздумывая, стая ринулась вниз, ускорив и без того  стремительный
бег. Казимир перепрыгивал с камня на камень, стараясь  держаться  наравне  с
Герконом Люкасом. Перебравшись через неглубокий ручей,  мирно  журчавший  на
дне, они принялись карабкаться вверх по  склону  на  другой  стороне.  Откос
оказался каменистым, и Казимир почувствовал, как саднит  изрезанные  лапы  и
как когти со скрежетом скользят по гранитным валунам. Лкжас не отставал, без
труда приноровившись к его длинным прыжкам. Между деревьями проглянула луна,
озарив потемневшие от пота шкуры.
   Оказавшись на гребне подъема, они увидели свою жертву в соседней  долине.
Это был могучий самец с короной ветвистых рогов,  венчающих  изящную  голову
между настороженными ушами. Глаза зверя  были  расширены  от  страха.  Олень
стоял, готовый в любую секунду броситься наутек, упираясь в каменистую почву
острыми копытцами.
   Прыгнув на каменный уступ, Казимир поднял голову к сияющей в небесах луне
и издал пронзительный охотничий клич. Ему ответил столь же  пронзительный  и
жуткий вой Люкаса. Остальные волки тоже завыли на  разные  голоса,  так  что
весь лес застонал переливами мрачного эха.
   Олень на мгновение замер, потом в панике ринулся в лес. Казимир взвился в
воздух и приземлился глубоко внизу в вихре  потревоженных  опавших  листьев.
Оттолкнувшись задними ногами, он помчался дальше по  склону,  чувствуя,  что
вся стая несется следом.  Вскоре  его  нагнал  Люкас,  двигавшийся  легкими,
высокими  прыжками,  и  вся  стая,  словно  бурнал  река   сжатая   гранитом
набережных, ринулась вдоль оврага по следу оленя.
   Перевалив через небольшой пригорок, Казимир увидел далеко  впереди  белый
хвост оленя. Взрывая когтями землю и дыша словно кузнечный  мех,  он  удвоил
усилия. Чем больше сокращалось расстояние между ним и  оленем,  тем  сильнее
становился его запах. Жертва неслась сквозь  лес,  выбрасывая  из-под  копыт
комки жирного перегноя.  Почувствовав,  что  его  нагоняют,  олень  метнулся
вправо, потом влево, и Казимир заметил его выпученные от страха глаза.
   Волки приблизились вплотную к своей добыче. Казимир прыгнул вперед и чуть
не попал под удар заднего копыта. Люкас прибавил скорость и обошел  оленя  с
одного бока, в то время как  Казимир,  поняв  его  маневр,  зашел  с  другой
стороны. Олень повернул к нему свою узкую голову и посмотрел остановившимися
глазами на страшные челюсти.
   Казимир бросился, прокусив белый мех и вонзив клыки  в  горячую,  соленую
плоть. Олень споткнулся под его тяжестью и покатился по земле. Острое копыто
болезненно ударило Казимира по ребрам, но он не разжал зубов. Олень отчаянно
забился на земле, пытаясь вырваться, но тут остальные волки  набросились  на
него со свирепым рычанием. Острые зубы хватали животное  за  ляжки  и  рвали
мокрую от пота шкуру на боках. Олень еще несколько раз дернулся и затих. Все
было кончено.
   Казимир сумел оторваться от туши только после того, как наелся до отвала.
Беззвучно ступая по мягкой земле, он отошел от урчащих хищников и скрылся  в
лесу.
   Геркон Люкас, все еще в волчьем обличье, поднял голову  и  посмотрел  ему
вслед долгим взглядом. Когда Казимир  исчез  из  вида,  Люкас  опустил  свою
испачканную в крови морду и снова занялся добычей.

ГЛАВА 12

   На следующее утро восход солнца застал Казимира бодрствующим. Он сидел  в
кресле на балконе своей спальни, заложив руки за голову и  положив  ноги  на
перила. Яркое солнце сверкало на влажных от росы крышах Гармонии.  Глядя  на
сонный еще город, Мейстерзингер наблюдал за воробьями, перелетавшими от дома
к дому.
   Один из воробьев, трепеща крылышками, подлетел к увитому плющом балкону и
уселся на перила в нескольких дюймах от ног Казимира. Пристально разглядывая
птицу, юноша заметил зябкое дрожание перьев.
   - Лети-ка ты лучше на юг, пташка, - пробормотал он негромко. - Зима идет.
   Не слушая его, воробей рассеянно поскакал  по  перилам  туда,  где  вился
стебель плюща, украшенный красно-золотыми листьями.  Острый  клюв  сорвал  с
сухой ветки прокисшую ягодку, потом воробей взмахнул крыльями и  полетел  по
своим воробьиным делам.
   Казимир следил взглядом за его полетом, а сам припоминал события  прошлой
ночи. Он все еще  чувствовал  в  своей  груди  пьянящий  аромат  полуночного
воздуха и помнил, как дрожала земля под его стремительными ногами. Никто  не
смог бы противостоять ему вчера, никто не смог бы сравняться с  ним  -  даже
Геркон Люкас. А что за добыча был этот  олень!  Что  за  сладкое  мясо!  Как
приятно было на полном скаку пригнуть к земле его голову,  вонзить  клыки  в
его упругую и мягкую шею, опрокинуть и терзать горячую  плоть,  не  чувствуя
уколов совести и вины!..
   Теперь, чувствуя, как в легкие  его  вливается  свежий  утренний  воздух,
Казимир ничего не желал так сильно, как снова начать охоту - не одному,  как
это было на протяжении восемнадцати долгих лет, а в стае, во главе таких же,
как он, хищников. Теперь он больше не был одинок.
   В спальне за  его  спиной  раздался  предательский  скрип  петель,  потом
раздался осторожный шорох протертых кожаных подошв по полу.
   - Доброе утро, мастер Казимир, - неуверенно сказал мальчик-слуга.
   Шумно вздохнув, Казимир сделал ему знак встать перед собой.
   - Что такого важного случилось, что ты решился потревожить меня  в  столь
ранний час?
   Гладкие  кожаные  подошвы  зашаркали  по  паркетному  полу,  и  юный  паж
остановился рядом с Мейстерзингером.
   - Давай, выкладывай, - поторопил его Казимир.
   - Жрец Милила Густав мертв! - выпалил мальчишка.
   Казимир почувствовал, как  горло  его  стиснуло  внезапной  судорогой,  и
помрачнел Густав мертв?
   По шее его пробежал холодок, и он вздохнул снова. Отвернувшись  от  пажа,
он посмотрел вниз, на просыпающийся город.  Воробьи  продолжали  виться  над
крышами, не обращая внимания на появляющихся редких людей.
   После нескольких минут раздумья Казимир протянул руку и взял мальчика  за
плечо.
   - Иди, найди Ториса и позови его сюда.
   Паж не медля выбежал из комнаты, и Казимир закрыл лицо руками.
   - Волк снова нанес удар, - задумчиво пробормотал он, снимая ноги с  перил
балкона и скрещивая на груди руки. Озноб пробежал по его телу.
   "Я не могу остановиться, не могу  излечиться,  не  могу  не  убивать",  -
подумал он и медленно поднялся. Не успел он войти в  спальню,  как  раздался
стук в дверь.
   - Входи, Торис.
   Дверь широко распахнулась, и на пороге возник  темный  силуэт  юноши.  Он
медленно шагнул в комнату.
   - Что случилось, Казимир? - спросил он вместо приветствия.
   Казимир  знаком  велел  ему  подойти  ближе,  и  Торис  с   беспокойством
приблизился.
   - Скажи, Кас, что произошло?
   - Густав мертв, Торис, - холодно объяснил Казимир.
   - Мертв?! - ахнул Торис.
   - Должно быть, это я убил его своим ударом.
   Торис прикоснулся пальцами к безвольно опущенным рукам друга.
   - Не вини себя, Казимир. Ты же не хотел его убивать.
   - Но я хотел причинить ему боль.
   - Но он, по крайней мере, успел вылечить тебя  перед  смертью,  -  сказал
Торис, изо всех сил стараясь не проявить своего страха.
   - Он избавил меня от проклятья, а я убил его, - тяжело вздохнул Казимир.
   Присев на краешек кровати, Торис покачал головой.
   - С этим уже ничего не поделаешь.
   - Нужно организовать  похороны,  -  отозвался  Мейстерзингер,  выходя  на
балкон и глядя на город. - Я хочу устроить в храме торжественную службу,  на
которую пришли  бы  все  свободные  граждане  Гармонии.  Прежде  чем  служба
начнется, орган должен быть окончательно починен. Я сам выступлю с  траурной
речью, а заодно - издам указ, согласно которому все граждане Гармонии впредь
должны будут молиться в храме.
   - Может быть, нужно обратиться к  юристам,  чтобы  они  занялись  мелкими
вопросами?
   - Нет, - негромко сказал Казимир не оборачиваясь. - Я хочу, чтобы ты этим
занялся. Спланируй похоронную процессию от храма до вершины Саут-Хилла.
   Пусть Густава похоронят в том месте, где я когда-то  спрыгнул  с  обрыва.
Необходимо также нанять скульптора, чтобы он высек из гранита статую  жреца,
которая будет стоять в изголовье его могилы. Потом загляни в Хармони-Холл  и
найди для храма органиста и хормейстера.
   Торис, чувствуя как голова его начинает слегка  кружиться,  потер  лоб  и
переспросил:
   - Хормейстера и органиста? Но кто станет жрецом Милила?
   Казимир медленно обернулся к нему.
   -  Жрец   обладает   властью   лишь   ненамного   меньшей,   чем   власть
Мейстерзингера. Враждебно настроенный жрец мог  бы  сбросить  меня  с  моего
поста. Я не могу доверять никому, кроме тебя.
   - Что? - удивился Торис.
   - Хормейстер будет петь  для  тебя,  а  органист  -  играть.  Я  же  буду
указывать тебе, о чем проповедовать прихожанам с кафедры собора. Тебе  нужно
будет только научиться молиться, да еще подзубрить кое-что о житии и деяниях
нашего бога.
   - Но мне только шестнадцать лет! - возразил Торис.
   - Я стал Мейстерзингером в восемнадцать.
   - Никто не станет меня слушать, - попытался настоять на своем юноша.
   - Но зато все станут слушать меня, - негромко ответил Казимир.
   - Не надо, Кас, - умоляющим голосом попросил его товарищ.
   - Все уже решено, - без колебаний ответил молодой Мейстерзингер.

***

   Вздрагивая от холода, Торис стоял в каменном коридоре, соединявшем храм с
залой для собраний храмовых  послушников.  Сквозь  закрытые  двери  до  него
доносилась музыка органа,  смешивающаяся  со  стоном  зимнего  ветра.  Торис
плотнее закутался в свою рясу из вышитого золотыми нитками шелка и посмотрел
в одно из окон, прорубленных  в  стене  коридора.  Сквозь  древнее  неровное
стекло он  увидел  беснующуюся  метель,  которая  укутывала  город  холодным
снежным покрывалом.
   "Целых четыре месяца стоят холода, - подумал он уныло.  -  Скорее  бы  уж
кончилась эта проклятая зима!"
   И все же вой холодного ветра он предпочитал стонам и завываниям огромного
органа. С тех пор как инструмент был  починен  к  похоронам  Густава,  Торис
всякий раз, стоило только органу зазвучать, жалел о том, что он не остался в
разломанном виде.  Особенно  жаль  ему  было  многочисленных  прихожан,  чье
присутствие Казимир объявил обязательным  на  каждом  таком  душераздирающем
концерте.
   Тем временем инструмент в последний раз оглушительно рявкнул и  замолчал.
Было слышно только, как со стуком закрываются его многочисленные  клапаны  и
регистровые заслонки. Возведя  очи  к  сводчатому  потолку  коридора,  Торис
вознес беззвучную благодарность Милилу. Он еще не решил, верит ли он  сам  в
этого пасторального бога музыки и песен, однако положение жреца  ко  многому
его обязывало.
   Подобрав свои развевающиеся одеяния, Торис  распахнул  дверь  и  вошел  в
теплое, пропахшее курениями и ладаном главное святилище. Он всегда  приходил
сюда, когда Казимир читал свои проповеди. За шесть месяцев,  которые  прошли
со  смерти  Густава,  молодой  Мейстерзингер  превратился  в  страстного   и
красноречивого оратора. Его выступления одинаково согревали сердца  бедняков
и богачей даже холодной зимой.
   Оказавшись на краю церковного нефа, Торис увидел  Казимира.  В  последнее
время он выглядел  бледным  и  исхудавшим,  как  мертвец  в  могиле,  однако
нездоровая бледность лица лишь подчеркивала страсть, звучащую в его голосе.
   Казимир оперся своими тонкими руками о край  кафедры  и  набрал  в  грудь
побольше воздуха. Очередной  порыв  холодного  зимнего  ветра  пронесся  над
храмом и загремел на крыше разболтанной черепицей.
   - Эти зимы... - начал Казимир и замолчал, качая головой. - Эти зимы с  их
глубоким снегом, с безжалостными и холодными ветрами изгоняют нас с  улиц  и
заставляют бежать от негреющего зимнего солнца  к  нашим  крошечным  очагам,
свет и огонь которых есть всего-навсего жалкое подобие лета.  Скорчившись  у
огня и закутавшись в шерстяные одеяла, мы порой задумываемся о том, как стал
наш мир столь жестоким и неприютным. Неужели Милил не  слышит  больше  наших
песен? Неужели Милил перестал любить нас? Может быть,  даже  его  музыка  не
способна проникнуть в этот хладный и бессердечный мир?
   Казимир сделал еще одну долгую паузу, прислушиваясь к завываниям ветра.
   - В небесном хоре Милила  особой  красотой  выделялся  голос  крестьянина
Ольи. Пока он был жив, руки его покрывались шрамами, как у всякого  рядового
виллана, а плечи сгибались под тяжестью работы, которую он делал для  своего
хозяина. Жизнь его была безрадостной,  горькой  и  нелегкой,  однако  он  не
замечал  этого,  мечтая  о  Небесах.  Вскоре  сорвавшийся  топор  милосердно
освободил его душу от тела, и Олья присоединился к небесному хору Милила.
   И вот тогда его голос зазвучал приятней и чище, чем даже  голоса  святых.
Тупой крепостной крестьянин исчез,  но  у  его  души  оказался  бесподобный,
несравненно сладкий голос.
   Милил полюбил жалобные и тоскливые песни  Ольи,  которые  разбили  сердце
бога. Он был так тронут песнями своего слуги, что заплакал сам и  отвернулся
от мира земли. Так настала первая зима.
   На землю опустились холод и мрак, завыли  ветры  и  выпал  снег,  убившие
многих и многих. Стенали женщины и в голос плакали мужчины, но  их  жалобные
крики и мольбы не достигали ушей Милила. Бог не слышал  ничего  кроме  песни
Ольи. Только  когда  к  голосу  людей  присоединились  голоса  левиафанов  и
соловьев, услышал Милил их отчаянную мольбу.  Очнувшись  от  охватившей  его
задумчивой печали, он обратил свои глаза к земле и снова пробудил Солнце.
   Потом он сказал Олье: "Как случилось, что твоя суровая  и  грубая  жизнь,
прошедшая в  трудах,  породила  голос  столь  прекрасный,  что  даже  я  был
зачарован им?"
   "Мой голос не так уж прекрасен, как ты говоришь", - ответил ему Олья.
   "Может быть, ты поешь не  так  точно,  не  в  том  размере  и  не  в  той
тональности, - сказал Милил, - но именно твоя песня затронула во мне  струны
совершенной печали".
   "Значит, прекрасна печаль, а не мой голос", - возразил ему Олья.
   "Но почему среди моего счастливого хора один ты плачешь и грустишь?"
   "Я печалюсь о том, что жизнь моя, которую я провел в  мечтаниях  о  твоих
Небесах, давно прошла", - отвечал ему Олья.
   "Но ведь кроме этой мечты не было в твоей  жизни  ничего  прекрасного,  -
заметил ему на это Милил. - Жизнь твоя была коротка и  горька,  и  разве  не
мечта о моих Небесах помогла тебе скрасить твое жалкое бытие?"
   "Жизнь моя вовсе не была пустой и жалкой, как ты утверждаешь, Господь мой
Милил, - ответил ему Олья. - Ибо среди терниев и шипов обязательно  прячется
прекрасная роза, чей легкий  аромат  и  нежные  лепестки  для  меня  намного
драгоценнее, чем голоса всех твоих ангелов.  Человек,  который  охотится  за
медом, находит его только вкусней после  укусов  разгневанной  пчелы.  Душа,
которая хоть однажды прошла тропой времени, чувствует себя  царицей,  ибо  у
нее есть одно преимущество. И все же я  отринул  красоту  смертного  мира  в
надежде на счастье в твоем бесконечном мире музыки и песен".
   Услышав все это, Милил весьма опечалился и сказал  своему  лучшему  певцу
такие слова: "Если я верну тебе твою жизнь и верну  тебя  к  тем  мимолетным
радостям, которые ты встречал на земле, ты утратишь свою  бессмертную  душу,
Олья. Когда твоя слабеющая плоть сдастся  напору  времени  и  успокоится  на
мрачном ложе смерти, душа твоя  навсегда  уйдет  в  землю,  словно  дождевая
вода".
   И отвечал ему безликий голос, наполненный неизбывной печалью:
   "О великий Милил! Я не смел и надеяться, что  когда-нибудь  снова  обрету
потерянное. Я забочусь не о своей бессмертной душе, а о  своем  безжизненном
теле. Если бы еще разок дано было мне почувствовать радость жизни, хотя бы и
на краткий миг в необозримом времени, я считал  бы,  что  на  меня  снизошло
благословение твое!"
   Эти печальные слова снова исторгли из глаз Милила слезы. Не утирая их, он
коснулся бесплотного и безликого голоса  и  вернул  его  к  смертной  жизни,
втиснув О лью в тело из плоти и крови, подобное тому, какое у него  когда-то
было и в котором он был похоронен.
   Олья вернулся к жизни в девственной долине среди леса и, едва  смахнув  с
глаз пелену смерти, полной грудью вдохнул аромат хвои и нагретой земли. Лучи
яркого весеннего солнца словно стрелы  пронизывали  кроны  сосен  и  пятнами
ложились на его лицо и мускулистые  руки.  Теплыми  и  нежными  были  первые
объятия радости.
   А Милил, глядя сверху вниз на своего  певца,  улыбнулся  и  впервые  отер
слезы. Однако пока вытирал он глаза, за спиной Ольи поднялась  черная  тень.
То был огромный медведь, брюхо которого сводило от голода после долгой  зимы
Милила. Зверь подмял человека, распорол его острыми когтями и впился клыками
в его тело. Когда Милил увидел  своего  певца  под  тушей  зверя,  лицо  его
потемнело от гнева, и он захотел  убить  медведя.  Но  Олья,  умирая,  успел
воззвать к нему:
   "Сдержи свой гнев, Милил, ибо я испытал уже всю возможную  радость.  Этот
зверь хочет лишь насладиться, как только что наслаждался и я. Не убивай его.
Очень скоро его жизнь сама подойдет к концу".
   И, сказав это, Олья умер.
   А Милил, на глазах которого в третий раз выступили  слезы,  обуздал  свой
гнев и позволил медведю уйти живым и невредимым. Однако до сих пор  наш  Бог
музыки и песен оплакивает свой любимый голос,  имя  которому  было  Олья.  В
тоске своей
   Милил сделал так, что каждый год на землю нашу приходит холодная зима,  и
тогда все люди спешат по домам к своим очагам, а медведи прячутся в берлоги,
и зимний сон их похож на маленькую смерть...
   Проповедь закончилась, и в храме снова зазвучал пронзительный вой  ветра.
Собравшиеся благоговейно молчали, лишь изредка шаркая подошвами башмаков или
негромко вздыхая. Торис же  отошел  в  сторону  и  присел  на  скамью  между
колоннами.
   Затем снова ожил орган. Его трубный звук  призывал  прихожан  к  молитве.
Казимир,  подстраиваясь  под  заданную   инструментом   тональность,   начал
молитвенный речитатив:

   - О бог Милил, поем тебе!

   Громкий и дружный хор тут же подхватил псалом:

   - Поем тебе хвалу
   С хвалебной песнею твоей
   Мы победим зиму.
   Пусть плотью дух обременен,

   Поем тебе хвалу,
   Капризы сердца излечи
   И научи уму

   Поем с надеждой и мольбой,
   От зверя избави, Ч
   То душу каждого из нас
   Терзает изнутри
   О Бог Милил! Поем тебе!
   И просим - отзовись!
   От нужд и чаяний людей
   В тоске не отвернись

   Дружный хор голосов распался неожиданно на множество голосов, и каждый из
прихожан выпевал свою собственную мольбу, обращенную к  Милилу.  Торис  тоже
пропел свои просьбы, моля о процветании храма, о том,  чтобы  его  служба  в
качестве  заместителя  жреца  складывалась  удачно,   о   долгом   правлении
Мейстерзингера Казимира, о счастье для Юлианны Эстовины...
   Сквозь разноголосицу молитвенных причитаний донесся тонкий, высокий звук.
Он напоминал собой голос флейты или горна, как назывался этот  инструмент  в
старинных летописях  о  Милиле.  Торис  прекратил  выпевать  свои  мольбы  и
прислушался. Звук  был  слишком  ровным  и  беспрерывным,  чтобы  его  могло
произвести человеческое горло. Чем сильнее Торис прислушивался,  тем  громче
звучала в его ушах эта болезненно высокая нота.
   "Что это может быть за звук?" - спросил Торис самого себя и  прислушался,
пытаясь разгадать если не источник звука, то хотя  бы  с  ка