мне нужна жена.
     "Удачи", - сухо подумал Ричиус.
     Единственное, что пока мешало этому конкретному Гейлу приступить к размножению, то, что еще не нашлось женщины, которая была бы настолько глупа, дабы принять его предложение. Ричиус понимал: это - исключительно вопрос времени, но шансы Гейла в императорском дворце он оценивал крайне низко. Ему следовало бы искать себе жену на конюшне, а не в этом зале, полном аристократок.
     - Значит, ты ехал так далеко ради того, чтобы найти себе жену? Ну что ж, выбирай. Я уверен, одна из этих дам будет рада уехать с тобой в Талистан. Однако думаю, тебе следовало бы сначала снять свою маску, чтобы они могли увидеть, что их ожидает.
     - Я уже нашел себе женщину, - хладнокровно заявил Гейл. - Смазливенькая девчонка. Может, ты ее знаешь. Она сегодня здесь.
     - Возможно, - кивнул Ричиус. - Кто она? Покажи мне ее.
     Гейл стал осматривать комнату единственным сохранившим зрение глазом. Вскоре он указал затянутой в перчатку рукой в сторону двери.
     - Вон она. Та, в синем.
     - Я никого не вижу. - Мощная фигура Гейла заслоняла от Ричиуса зал, а вставать он не хотел. - В синем, говоришь? Я вижу только...
     Тут Ричиус с шумом втянул в себя воздух, а Гейл расхохотался.
     - Я же сказал тебе - она красавица. Ее зовут Сабрина. Она - девка герцога Горкнея. - Глаз барона зажегся похотью. - И как раз поспела. Ну, что ты на это скажешь?
     - Она согласилась выйти за тебя замуж?
     - Пока нет, но это не важно. Как только ей исполнилось шестнадцать, отец выставил ее на продажу. Я слышал, ему хочется поскорее сбыть ее с рук. Мне достаточно только попросить императора, и она будет моей. - Гейл причмокнул усыпанными болячками губами и снова уставился на Сабрину. - Посмотри-ка на ее бедра, Вентран. Готов биться об заклад: она родит мне - десяток сыновей!
     От этой мысли Ричиус содрогнулся. Новый выводок Гейлов означал бы не только новые неприятности для Арамура: представив, что из утробы этого невинного создания появятся такие чудовища, он почувствовал тошноту. И в то же время Гейл, вероятно, говорил правду. Сабрина не будет иметь права выбора; она выйдет за того, за кого ее отдадут ее отец и император. Это делало ситуацию еще более омерзительной. Ричиус понимал: если это случится, жизнь ее станет настоящим адом. Он посмотрел на Петвина - его друг побледнел от ужаса.
     - Советую тебе пересмотреть свой выбор, барон, - сказал Петвин. - Тебе не кажется, что ты для нее слишком велик? Такая девушка может умереть, давая жизнь твоим сыновьям. Может, тебе следовало бы поискать кого-нибудь покрупнее.
     - Глупости, - пророкотал Гейл. - Она будет о себе заботиться, я за этим прослежу. И если кто-то из вас, щенков, положил на нее глаз, можете об этом забыть. Она - моя!
     Сие заявление прозвучало столь самоуверенно, что терпение у Ричиуса лопнуло. Он гневно посмотрел на барона.
     - Ты ради этого сюда пришел? Право, Гейл, ты хвастаешься пустяками. Я определенно не выбрал бы себе такую хрупкую девицу. И ты говоришь, отец спешит от нее избавиться? Милорд, если она не нужна собственному отцу, то зачем она вам?
     - Хватит! - рявкнул Гейл. - Я пришел по просьбе Аркуса, чтобы высказать тебе наилучшие пожелания. Хочешь - принимай, не хочешь - не надо.
     - Не приму! - выпалил Ричиус. - И я недоволен тем, что ты здесь присутствуешь. Можешь передать императору от моего имени, что у меня нет никакого желания поддерживать с тобой хорошие отношения, Блэквуд Гейл. И я не разделяю его надежд - если они таковы - на то, что Арамур и Талистан будут союзниками.
     - Можете сказать ему это сами, - прозвучал сочный голос из-за спины Гейла. Бьяджио появился с таинственной улыбкой на губах. - Вы готовы, принц Ричиус?
     - Готов? К чему?
     - О! Ну конечно, к тому, чтобы встретиться с императором. - Граф отнял у Ричиуса кубок. - Надеюсь, вы пили не слишком много.

18

     Аркуса Нарского знали под тысячью разных имен. В молодости (это было так давно, что сам он едва мог вспомнить) он наслаждался теми именами, которые давали ему покоренные народы. Это были хорошие имена: сильные, полные страха. И каждая новая страна, раздавленная его машинами, давала ему новое, чтобы он мог прикрепить его на свои доспехи словно орден. А другие видели его приближение - ярко наряженного и готового к новым завоеваниям. После осады Госса его прозвали Львом, после падения Дории женщины разоренного города нарекли его Детоубийцей. На трудном говоре восточных плоскогорий его звали Медведем; кроуты, павшие на колени почти без сопротивления, нарекли его Быком. На крутых холодных холмах Горкнея он именовался Бараном, в пустынях Дахаара - Аспидом. Он был Покорителем в Касархуне, Чумой - в Криисе, Зверем в Фоске. Близнецы-герцоги Драконьего Клюва называли его Лордом-Защитником, а Гейлы из Талистана - Отцом.
     В Лиссе он был Дьяволом.
     Но из всех этих причудливых имен сам Аркус предпочитал одно - Император. Он был стар и считал, что заслужил простое достоинство этого титула. Ему давно надоели кровожадные прозвища, но в душе его осталось место для тихого желания быть признанным. Он выковал империю из сотен враждующих городов и уделов, привел континент к высотам просвещения, какого он никогда прежде не знал. И все же никто не звал его Аркусом Великим, как величали его деда. Видимо, люди редко благодарили его военные лаборатории за те лекарства, что были в них открыты. Сто лет назад не знали керосина, питавшего ночью лампы, отсутствовали лекарственные сборы для лечения кровавого кашля и дороги, ведущие в северные земли. Не было даже того повседневного уклада, который многие принимали как нечто само собой разумеющееся. Все это существовало теперь потому, что он этого пожелал. В собственных глазах он был провидцем.
     "Но они этого не желают видеть", - с горечью думал он.
     Откинувшись на спинку кресла, он наблюдал, как жидкость вливается в его вены. Она была более синей, чем всегда, - почти как индиго или чернила. Вдвое большая доза, чем для обычного лечения, - так сказал Бовейдин. Аркус содрогнулся. Даже ему, императору, с трудом удалось получить такую опасную дозу снадобья. Бьяджио не спускал с него глаз, следил, чтобы с ним ничего не случилось, и не стеснялся в выражении своих чувств. Никто толком не знал, к чему приведет столь большая концентрация, - даже Бовейдин. Но в конце концов зловещая любознательность ученого победила тревоги Бьяджио, и граф неохотно уступил. Аркус был императором, а его слово - законом, какими бы фатальными для него самого ни являлись его эдикты.
     Перевернутый сосуд со снадобьем почти опустел - Аркус с усилием расслабился и выдержал все до конца. Процедуры обычно проходили хуже, когда он пребывал в плохом настроении, а сегодня ему необходимо было не заблевать тронный зал, полный гостей. Но он печалился, и потому успокоение к нему не приходило. Наступил тридцатый день зимы. За стенами башни стоял леденящий холод. В последнее время тело его бунтовало и требовало все больше снадобья для подкрепления, чтобы подчиняться воле хозяина. Императора приводила в ярость мысль, что все короли Нара могут увидеть его в подобном состоянии. Но если это снадобье подействует так, как рассчитывал Бовейдин...
     Он закрыл глаза, внезапно охваченный лихорадочной надеждой. Хотя бы казаться сильным - большего он не просил. Последние двадцать лет он выдерживал подобные испытания почти ежедневно: прокалывал себе запястье иглой, чтобы напитаться дарящим жизнь зельем. Теперь он уже не мог без него обойтись. Все они не могли. Но он был намного старше остальных членов Железного Круга. Бовейдин определенно выглядел не по годам молодо, а Бьяджио, вероятно, навсегда сохранит свою красоту. Только он - тот, благодаря кому это стало возможно, чья мысль привела к созданию лабораторий, - только он вынужден жить в теле мумии. Это было почти то же тело, что имел он в то время, когда Бовейдин изобрел свое снадобье. Но только почти. Он рассеянно заскрипел зубами. Старыми зубами - они уже не справлялись с сочным мясом, которым он угощал других.
     - Время, - пробормотал он, - как я тебя ненавижу!
     Аркус поспешно справился с собой. Ему необходимо расслабиться. Молодой принц скоро будет здесь, так что понадобится вся сила ума. Он едва заметно улыбнулся. По крайней мере ум его по-прежнему здоров. Бовейдин уверяет, что способность ясно мыслить никогда его не оставит. Это объяснялось воздействием снадобья на мозг. Оно сохраняет жизнеспособность тканей, даже когда остальное тело медленно ползет к смерти. Здесь-то и коренилась проблема, проклятая тайна этого процесса.
     В дальнем конце сумрачной комнаты леди Пеннелопа любовно перебирала струны арфы. Аркус, погруженный в кожаные объятия кресла, предавался упоительным звукам. Это ничуть не походило на пронзительные песни хора. Он их тоже любил, но это было совсем иное. Это опьяняло. Исполнение леди Пеннелопы отличалось от всего, что ему доводилось слышать, и именно она всегда умиротворяла его и помогала выдерживать процедуры. Когда она была рядом, он не нуждался в лекарях. В комнате царил холод, но казалось, для нее это не существенно. Как и он, она окунулась в музыку, ласкала струны своего серебряноголосого инструмента, словно вокруг никого не было. Горел камин, и отсветы огня плясали на ее лице.
     Почти каждый вечер все повторялось, они разыгрывали ужасающий ритуал, словно два заслуженных актера. Он тонул в своем тяжелом кресле и закреплял сверкающую иглу у себя на запястье. Сосуд с тем сильнодействующим средством, которое Бовейдин выбрал для него на этот раз, начинал по капле впускать раствор ему в вены. Иногда, прежде чем его окутывал дурман, он вскрикивал от боли. В комнате притушивался свет, в графинчик с водой сыпали лед - и они оставались вдвоем, и она играла ему, стараясь делать процедуру терпимой. Она видела бы его таким, каким не видел больше никто: искореженным болью, жадно хватающим еще немного жизни, которая ему не принадлежала, жизни, на которую он больше не имел прав. Она видела бы, как его прозрачные глаза снова начинают светиться, когда снадобье в очередной раз подхватывает его с края могилы. Но леди Пеннелопа ничего этого видеть не могла - с ней произошла благословенная трагедия.
     Леди Пеннелопа была слепа.
     Она не могла никому рассказать о тех вещах, которые происходили в комнатах Аркуса, она выполняла роль его тихого, надежного лекарства. И он обожал ее за это. Только она могла сделать жуткий процесс восстания из мертвых терпимым. Ее музыка уносила его туда, где не существовало тошноты, вызванной снадобьями, - туда, где он снова был молодым. Только она обладала удивительным даром находить музыку под стать его настроению. Сегодня она играла одну из его любимых мелодий - темную и печальную. Названия ее он припомнить не мог. Аркус Нарский слушал прекрасную музыку и плакал.
     Он понимал, что это - действие зелья, но не мог сдержаться. Воспоминания затопляли его мозг, словно ветер сдувал пыль с картинной галереи его жизни. Его детство в Черном Городе, великие и жестокие военные кампании его юности, товарищи, погибшие и потерянные, - все превращалось в алый безостановочный поток. Блики радужного света вспыхивали под веками, вереница ослепительных красок с лицами, знакомыми и пугающими. В растрескавшемся зеркале памяти он видел отца, Драконодуха, - первого короля Нара, провозгласившего себя императором. Он видел мать, которую ненавидел, с братом, которого он убил, и бесчисленных униженных кузенов, готовых истреблять целые города, лишь бы заручиться его благосклонностью. Видел захваченные в жестоких битвах трофеи: головы на копьях, распятые у городских ворот...
     А еще были женщины. В свое время он знал многих - кого-то соблазнял, иных просто укладывал к себе в постель. Хорошенькие создания с хрупкими телами. Принцессы и шлюхи, подарки честолюбивых отцов и наложницы, чьих имен он даже не слышал. Столько накрашенных лиц... Они были его главной слабостью.
     Он мысленно проклинал свое бессильное тело. Эти наслаждения стали ему недоступны. Хотя Бовейдин и его помощники отчаянно пытались излечить его импотенцию, у них ничего не получалось. Они растирали в порошок рога огненных ящериц и сыпали лепестки роз в молоко тигриц, надеясь снова сделать его мужчиной, но их тайная наука не могла омолодить его настолько, чтобы он сумел овладеть женщиной. Спустя какое-то время он смирился и привык просто смотреть и восхищаться, не прикасаясь к женскому телу. Он сознавал, как отвратительна его наружность, каким отталкивающим он должен представляться женщинам. Несмотря на снадобья, которые он принимал, чтобы поддерживать в себе жизнь, несмотря на блестящие успехи Бовейдина, он продолжал разлагаться. Зелье чудодейственно замедляло ход времени, но не могло окончательно его остановить. Старые кости болели от каждого ветерка, врывавшегося в его каменную башню, а ссутулившиеся плечи отказывались распрямляться. В юности у него была львиная грива, но десятилетия жизни на снадобьях выбелили волосы, умертвили их, так что теперь они свисали на лоб, словно сухая трава. Руки, способные когда-то ломать шеи, теперь грозили сломаться сами. Хрупкие пальцы стали такими слабыми, что он едва мог выжать сок из фруктов, а ноги до того иссохли, что едва выдерживали его вес.
     Казалось, только глаза его не затронуты старением. Они были такими же яркими, как прежде, - горели и искрились, словно воды океана под лучами солнца. Как и у всех, кто пользовался зельем из лабораторий, взгляд Аркуса гипнотизировал. Этого побочного эффекта процедур не мог объяснить даже Бовейдин: он отмечал их всех как нестареющих, обманывающих время наркоманов.
     Император тихо вздохнул. Музыка обволакивала его со всех сторон. Изящные пальцы Пеннелопы двигались по струнам быстрее: мелодия заканчивалась. Когда ее концерт завершится, она оставит его, как делает это всегда, отложит свою арфу до завтрашнего представления. В нем начала подниматься настойчивая взволнованность. Сегодня ему мучительно хотелось, чтобы арфистка осталась, чтобы музыка продолжала звучать. В этом непривычном состоянии он почувствовал нечто такое, что испытывал крайне редко: невыразимый страх. В двухстах шагах ниже толпы молодых и прекрасных аристократов пьют его вина и восхищаются его женщинами. Жирные каплуны и слабо прожаренные бифштексы поглощаются в огромных количествах, а хор чарует собравшихся безупречными искусственными голосами. С момента последней коронации прошло шесть лет, но за это время Аркус изменился - он заметно постарел. Если не считать Железного Круга, за эти годы его никто не видел, и его раздражала мысль, что он станет объектом жалости для этого множества гладкокожих юнцов.
     Нет, эта мысль внушала ему ужас. Хуже того - сегодня ему предстоит грязное дело. Ему надо каким-то образом убедить принца Ричиуса, что Нар имеет огромное значение и ему стоит прислушаться к словам старого, иссохшего императора. Это будет нелегко. С Дариусом Вентраном было крайне трудно иметь дело. Если его сын унаследовал хотя бы половину его склонности к скептицизму...
     Но нет - это маловероятно. Принц слишком молод, чтобы быть таким циничным. И он не станет возражать против той роли, которую отводит ему Нар, поскольку от этого будет зависеть суверенитет Арамура. Конечно, промелькнут недоверчивые взгляды - но в конце концов принц согласится.
     Старое сердце Аркуса забилось чуть быстрее. Он гадал, сделал ли Бьяджио то, что ему было сказано. Он надеялся, что сделал, а значит, немного облегчил ему работу. Он ненавидел угрозы - особенно в отношении тех, кого уважал. А этот человек заслуживал уважения. Бьяджио тщательно изучил принца и привез в столицу весьма внушительные сообщения. Если верить графу, принц Ричиус воевал в Люсел-Лоре без шума, но очень добросовестно и выполнял волю империи, невзирая на тяжелейшие условия. Он был дважды ранен, удержал долину Дринг, несмотря на численное превосходство военачальника, и даже отправил отцу несколько писем, в которых умолял того прислать в долину подкрепление. Хотя Бьяджио был уверен, что принц знает об измене отца, не было никаких признаков, что он ее одобряет. Это и явилось решающим фактором. Это убедило Аркуса в том, что его план все-таки можно будет осуществить.
     Когда последние капли снадобья попали в его вену, Аркус протянул руку и, не открывая глаз, извлек металлическую иглу из запястья. Это движение сопровождалось привычной вспышкой боли, но он не поморщился. Музыка продолжала звучать не стихая, приближаясь к нежному, прекрасному завершению, - а зелье в его крови совершало свою непостижимую работу. Он ощущал его словно поток кипящей воды, выжигающей глаза и раздирающей плоть. Крошечные невидимые ножи затачивались о его кости, а мозг взрывался привычной мукой возрождения. Когда боль стихла, он снова ощутил себя живым. Открыв глаза, он стал наблюдать, как леди Пеннелопа нежно извлекает из своего инструмента мелодию.
     - Прекрасно, - сказал он ей.
     Она не подняла глаз, но по чуть заметной улыбке он понял, что она его услышала.
     Неожиданный стук в дверь рассеял атмосферу умиротворенности. Аркус выжидательно поднял голову, но арфистка продолжала играть. Дверь бесшумно отворилась, и в комнату шагнул граф Ренато Бьяджио. Он осторожно закрыл за собой дверь.
     - Последняя тема, - сказал Аркус. - Подожди, пожалуйста.
     Бьяджио ждал. Прошло четыре минуты, прежде чем пьеса завершилась, и все это время граф не шевелился, а дыхание его оставалось спокойным, как воды лагуны. Наконец леди Пеннелопа совлекла руки со струн, встала и склонила голову в сторону Аркуса.
     - Спасибо, миледи. - Аркус уже слышал, как его голосу возвращается выразительность. Спасибо Бовейдину, он действительно чувствовал себя бодрее. - Это было чудесно.
     Леди Пеннелопа опять ничего не сказала, но на ее щеках появился слабый румянец. Она отвернулась от Аркуса и медленно направилась к двери. Бьяджио поспешил открыть створку, чтобы пропустить ее, но к ней не подошел. Совершенно не обращая внимания на графа, леди Пеннелопа бесшумно исчезла. Как это ни удивительно, но ни ее туфельки, ни даже подол платья не прикоснулись ни к одному из многочисленных предметов обстановки. Бьяджио закрыл дверь. Даже при слабом свете камина Аркус видел тревогу, отражавшуюся на лице графа.
     - Ну, - спросил Бьяджио, - оно подействовало? Аркус пошевелил пальцами. Ему казалось, будто они стали крепче.
     - Свет. Включи его.
     Бьяджио подошел к ближайшему бра и повернул крошечный вентиль, регулирующий подачу керосина к фитилю лампы. Свет разгорелся ярче, и длинная узкая тень Бьяджио поползла вверх по стене. А потом он шагнул ближе, внимательно вглядываясь в Аркуса.
     - Вы действительно выглядите лучше, - кивнул он. - А как вы себя чувствуете?
     - Достаточно сильным. Ты его привел?
     - Здесь ужасно холодно, - промолвил Бьяджио, заламывая руки; нормальному человеку было бы тепло. Граф направился к гигантскому камину и разочарованно вздохнул. - Право, Аркус... И вы еще удивляетесь, почему все время мерзнете!
     Возле очага были сложены поленья. Бьяджио взял сразу несколько и бросил их в огонь, оттуда посыпался дождь теплых искр.
     - Ну вот, - удовлетворенно произнес он, - так гораздо лучше, правда?
     - Несравненно лучше, - согласился Аркус.
     Чувствительность к холоду являлась одним из наиболее странных последствий применения снадобий. Пациенты превращались в беззащитные цветочки посреди зимы, готовые увянуть от первого же ветра. Аркус начал растирать кисти рук.
     - Ты его привел? - спросил он уже немного строже, чем раньше.
     - Он ждет за дверью, но мне хотелось сначала поговорить с вами. Я должен предостеречь вас: он может оказаться не таким, как вы ожидаете.
     - Ты уже предостерегал меня раз десять, - проворчал Аркус, с величайшим трудом вставая с кресла.
     Бьяджио протянул ему руку, на которую император с благодарностью оперся. Сначала Аркус пошатывался, но по мере того, как разогретая кровь расходилась по всему телу, он быстро креп - и уже через несколько секунд мог стоять самостоятельно. Бьяджио торопливо