о ты только что придумал. И Луллия никакого  на  свете  не
было.
     -  Не  верь...  -  пожал  плечами  Конрад.  -  Но  только  унция  это
действительно около десяти грамм, точнее -  девять  и  восемь  десятых.  А
Луллий был замечательным человеком. О  нем  говорят,  что  он  осуществлял
трансмутацию металлов и умел получать квинтэссенцию...
     - Квинтэссенция - одно  из  названий  философского  камня,  -  ехидно
вставила Зина.
     - Вот именно. Луллий же, между  прочим,  всему  человечеству  великую
услугу оказал, он был первым европейцем, получившим чистый алкоголь.
     - Хороша услуга!
     - Да. Прожил он без малого сотню лет, а когда его спрашивали, как  он
достиг столь почтенного возраста, то всегда отвечал, что только  благодаря
ежедневному и  неустанному  употреблению  важнейшего  компонента  эликсира
жизни. Дело в том, что эликсир жизни и вечной молодости представляет собой
спиртовый раствор философского камня. Пил Раймонд каждый  день,  потому  и
жил долго.
     - А все-таки умер, - сказал Сергеев. Он забрал у  Конрада  камешек  и
принялся рассматривать его матово-алую поверхность.  -  Почему  же  Луллий
умер? - спросил он. - Ведь у него был и второй компонент эликсира жизни.
     - Так он бы не умер, - пояснил Конрад, - да вот беда,  вздумал  слово
божие мусульманам проповедовать, переусердствовал в этом занятии, и его  в
Египте камнями закидали. Простыми, не философскими...
     Разговор затих.  Рабочие,  наскучив  ученой  перебранкой,  постепенно
разошлись, у догорающего костра осталось всего три человека.
     - Зина! - позвал Коленька. - У тебя ртуть есть?
     - Нет, - ответила Зина. - А зачем тебе?
     - Трансмутацию бы осуществили. Жаль... Слушай, а если  из  термометра
добыть?
     - Чтобы я из-за твоих глупостей термометр била? - возмутилась Зина. -
Иди ты, знаешь куда?..
     - И пойду, - покорно сказал Коленька, поднялся и скрылся  в  палатке.
Слышно было, как он  возится  там,  жужжит  мигающей  динамкой.  Раздалось
несколько негромких металлических ударов, зазвенело  стекло,  и  довольный
Коленька вылез из палатки.
     - Вот, - сказал он, поднося ладонь к свету. На ладони лежала  большая
серая капля ртути, - пожертвовал для науки личным градусником.  Меня  мать
всегда собирает так, словно в чумную местность  еду.  А  теперь  градусник
пригодился. Дай-ка камень, мы сейчас эту ртуть в золото  превратим,  лучше
рудничного.
     Сергеев молча  протянул  камешек  и  включил  большой  аккумуляторный
фонарь.
     - Градусник разбил, дурак, - резюмировала Зина, но тоже пододвинулась
посмотреть.
     Коленька зажал камень между указательным  и  безымянным  пальцами,  а
ногтем большого тихонько поскреб его. Несколько крупинок упало на  ладонь.
Казалось, их было ничтожно мало, но они сумели  каким-то  образом  покрыть
всю каплю, на ладони осталась пушистая горка красной пыли.
     - Ну конечно! - воскликнул Коленька. - С первого  раза  золота  и  не
должно быть, потому что ртуть обращается в "сверкающий  красный  порошок".
Вот здорово!
     - Фокусник... - проворчала Зина. -  Эмиль  Кио.  В  Шапито  бы  тебя.
Припудрил каплю - и  доволен.  Ну-ка,  пусти...  -  Зина  наклонилась  над
ладонью и осторожно  подула.  Порошок  разлетелся,  осталось  лишь  слабое
красное пятно.
     - Зачем ты?! - страдальчески закричал Коленька. - Полкило  золота  по
ветру пустила!
     - Не ври ты, - Зина была неумолима. - Сам же каплю на землю стряхнул,
пальцы чуть-чуть раздвинул - и все. Ищи ее среди травы.
     - А почему порошка много было? - не сдавался Конрад.
     - Потому, что он рыхлый и легкий. И вообще, хватит мне мозги пачкать,
спать пора.
     Зина поднялась и вышла  из  освещенного  круга.  Коленька  безнадежно
махнул рукой, потом, повернувшись к Сергееву, быстро заговорил:
     - Ты-то ведь веришь? Ты же сам  видел,  как  она  превратилась.  А  в
момент трансформации ладони холодно стало, и вообще, словно ледяным адским
дыханием подуло...
     - Эндотермическая реакция, - донесся из темноты  Зинин  голос.  -  Вы
потише, пожалуйста, люди спать хотят.
     Коленька  перешел  на  шепот,  но  убежденность  в  его  голосе   все
нарастала:
     - Вот видишь, и наука  подтверждает:  реакция  эндотермическая...  но
главное, ты своими глазами видел трансмутацию. Фома Аквинский говорит, что
существует  три  степени  достоверности:   высшая,   данная   божественным
откровением, вторая, доказанная наукой, и третья,  полученная  из  личного
опыта. Все три свидетельствуют о принципиальной возможности трансмутации.
     - В писании, - возразил Сергеев, -  о  философском  камне  ни  слова,
мнение науки ты слышал, а что касается личного опыта,  то  ты  лучше  меня
знаешь, как это делается.
     В самом деле, с первого дня Коленька Конрад привлек всеобщее внимание
ловким исполнением мелких фокусов с исчезновением шариков и  вытаскиванием
из незнакомой колоды заранее загаданной карты.
     И все же Коленька продолжал убеждать.
     - Слушай! - горячо зашептал он в ухо Сергееву, - ведь можно еще  один
эксперимент провести. Эликсир жизни! Неужели ради такого  дела  сто  грамм
спирта жалко?
     - Киноварь  в  спирте  не  растворяется,  -  скучным  голосом  сказал
Сергеев.
     - Ну и хорошо. Не растворится камень, значит и говорить не о  чем.  И
спирт чистым останется, не пропадет.
     Сергеев, поняв, куда клонит Конрад, усмехнулся, встал с земли и пошел
к технической палатке. Коленька  светил  ему  динамкой.  Сергеев  отомкнул
замочек, из литровой бутыли налил на  три  четверти  в  тонкий  химический
стакан. Осторожно, двумя пальцами опустил камень в спирт. Раздалось  тихое
шипение, камень исчез,  а  жидкость  окрасилась  в  густой  красный  цвет.
Коленька от неожиданности перестал нажимать на динамку, свет погас.
     - Пей! - зло сказал Сергеев. - Но если это очередной фокус, то смотри
у меня!
     - Сейчас,  -  Конрад  засуетился,  выбежал  из  палатки,  вернулся  с
поллитровой банкой воды, пожужжал фонариком, разглядывая кровавый раствор,
неуверенно пробормотал: - Разбавить бы...
     - У Луллия что написано? - спросил Сергеев. - Разбавлять надо?
     - Нет вроде. Всего два компонента: спирт и камень.
     Коленька опасливо повертел стакан. Красный цвет явно смущал его.
     - А ты говорил - не растворится, -  пожаловался  он.  Потом  поставил
стакан на ящик и признался: - Страшно.  Ртуть  все-таки.  Ивана  Грозного,
вон, ртутью отравили.
     - Да не должна киноварь растворяться! - раздраженно сказал Сергеев. -
Как бы иначе линза среди подпочвенных вод сохранилась?
     - Подпочвенного спирта в наших краях пока не обнаружено, -  попытался
шутить Конрад. - А если это не ртуть, то тогда еще страшнее.
     - А ты оказывается трус... - протянул Сергеев.
     На  него  вдруг  нахлынуло  вредное  чувство  самоподначки,   которое
заставляло его дважды в год, трясясь от страха, идти  на  донорский  пункт
сдавать кровь или, на глазах у тысячного пляжа прыгать с  вышки,  хотя  он
панически боялся высоты. Сергеев поднес стакан к губам, внутренне сжался и
начал пить. Жгучая и в то же время какая-то пресная жидкость опалила  рот,
красные струйки стекали по подбородку, горло свела судорога, и Сергеев все
глотал и глотал, хотя стакан был давно пуст. Конрад сунул ему в руку банку
с водой, Сергеев отхлебнул немного и только тогда смог вдохнуть воздух.
     - Силен! -  восхитился  Коленька.  -  Сто  пятьдесят  неразбавленного
мелкими глоточками выцедил как лимонад! Ну-ка дай теперь мне...
     Сергеев тряс головой и ничего не понимал. В желудке рос огненный ком,
при каждом выдохе тошнотворный спиртовый запах бил в нос, голова кружилась
любую  мысль  приходилось  вытаскивать  наружу   сквозь   туман.   Сергеев
безучастно смотрел, как Коленька  ополоснул  стакан,  налил  туда  спирта,
потом запрокинул голову, вылил спирт в рот, отправил следом  остатки  воды
из банки, лишь после этого один раз глотнул и весело сказал:
     - Вот как надо.
     Они вернулись к костру, подбросили на угли хвороста.  Коленька  щипал
струны гитары и не в такт пел:

                     Проходит жизнь, проходит жизнь
                     Как ветерок по полю ржи...

     Звуки тоже доходили к Сергееву сквозь туман. У костра появились  трое
рабочих-землекопов. Один из них по прозванью Саша-Шурик что-то  спросил  у
Конрада. Тот улыбнулся и сделал приглашающий жест  в  сторону  технической
палатки. Саша-Шурик повторил вопрос Сергееву.  Сергеев  не  расслышал,  но
тоже заулыбался и сказал:
     - Разумеется! О чем речь?..
     В голове звучала песня: "Проходит жизнь, проходит жизнь..."
     - А ведь ты теперь бессмертный, - сказал Коленька. - Ну,  не  совсем,
конечно, но триста лет молодости тебе гарантировано.
     - Триста лет? - спросил Сергеев. - Триста лет назад Алексей  Тишайший
правил. Головы рубил на Болоте. Я не хочу триста лет.
     - И то верно! - засмеялся Коленька, - зачем тебе  столько?  Водки  не
пьешь, женщин не любишь, жена у тебя одна, хорошая, это правда,  но  через
тридцать лет старухой станет, а ты еще жить не  начинал.  Ха-ха!  Придется
тебе мещанские добродетели оставить...
     - Я не хочу, - повторил Сергеев. Он представил себе старую некрасивую
Наташу и заплакал.
     Потом было еще что-то, вокруг ходили, говорили, что-то делали, но изо
всего Сергеев запомнил только злое лицо Зины, которая  яростно  терла  ему
уши и, не в такт двигая губами, пела голосом Коленьки Конрада:

                     Проходит жизнь, проходит жизнь
                     Как ветерок по полю ржи...

     Сергеев проснулся в палатке. Болела  голова.  Из-за  края  откинутого
полога появился свежий умытый Конрад, кинул  полотенце  на  свою  постель,
сказал, блестя зубами:
     - Ну ты и надрался вчера! Ты же, вроде, не добавлял. Неужели тебя так
со ста пятидесяти грамм развезло? Должно быть, с непривычки,  да  и  товар
неразбавленный. Слушай, а ты что, в самом деле вчера киноварь выпил?
     - Ну... - сказал Сергеев.
     - Может тебя с нее так и повело... Зря ты. Хотя сейчас, кажется,  все
сроки для отравления уже прошли. Но все равно, зря. Опасно ходишь,  другой
раз сорваться можно.
     Сергеев  молча  поднялся,  нетвердо  ступая,  прошел  в   техническую
палатку. Железный ящик был открыт, три литровые бутыли, содержимое которых
экономно расходовалось на протирку находок при первичной реставрации, были
пусты, только  на  дне  одной  оставалось  грамм  двести  спирта.  Трудное
предстоит объяснение непьющему Сергееву с его заслуженным шефом.
     В этот день рабочие выходили на объекты неохотно, с опухшими лицами и
тяжелыми головами. Расходились по местам, стараясь  не  смотреть  в  глаза
Сергееву. А самого Сергеева мучило другое. С  Константином  Егоровичем  он
как-нибудь объяснится, а вот как быть  с  камнем?  Последнее,  что  твердо
запомнил Сергеев, было зрелище камня, с  легким  шипением  исчезающего  от
прикосновения жидкости. Ни одно вещество на свете не способно растворяться
так быстро.  Значит,  речь  идет  уже  не  о  погубленной  археологической
находке, а о  похороненном  открытии.  А  если  это  действительно  камень
мудрецов? Тогда впереди триста лет угрызений совести и  отчаянных  попыток
повторить  то,  что  не  удалось  лучшим  из  адептов   за   семьсот   лет
существования алхимии,  и  что  каким-то  чудом  сделал  никому  неведомый
герметик из православной Волыни.  И  еще  впереди  предсказанный  Конрадом
кошмар кащеевой жизни, когда умирают все, кто  был  дорог  тебе,  меняется
самая  жизнь,  а  ты  остаешься  древней  диковиной,  словно  допетровский
стрелец, объявившийся посреди проспекта Калинина.
     Коленька Конрад переживал случившееся по-своему. Он измучил Сергеева,
уговаривая его признаться, что  камень  он  подменил,  а  в  спирт  всыпал
порошок  какой-то  краски.  Демонстрировал  изнанку   своих   фокусов   и,
заглядывая в глаза, спрашивал:
     - Ты ведь так сделал? Да?
     - Я бросил туда камень, а потом выпил, - бесцветным  голосом  отвечал
Сергеев.
     Коленька скатал  в  город,  привез  баночку  с  чистой  металлической
ртутью. Порошок киновари из линзы разбегался по зеркальной поверхности, не
оказывая на нее  никакого  действия.  В  припадке  самобичевания  Коленька
признался, что про унцию он действительно выдумал,  на  самом  деле  унция
оказалась двадцать девять целых и восемьдесят шесть  сотых  грамма.  Но  и
точно взятые навески ртути и порошка реагировать не хотели.
     Коленька разжился где-то спиртом (Сергеев  наотрез  отказался  выдать
хотя  бы  каплю  из  оставшихся  двухсот  миллилитров),  но  киноварь,  не
растворяясь, ложилась на дно темно-красным слоем. Второго камушка в  линзе
тоже не было.
     Из города вернулся Алпатов. Добиться продления сроков ему не удалось,
теперь раскопки надо было срочно консервировать до  следующего  сезона,  а
лагерь сворачивать. Алпатов был расстроен, и потому, вероятно,  объяснение
с ним прошло для Сергеева относительно  безболезненно,  хотя  злосчастного
ключа Сергеев, к тайному своему удовольствию,  лишился  надолго,  а  может
быть, и навсегда.
     Началась предотъездная сутолока, и произошедшее  отходило  на  задний
план. Полно, да и было ли все это? Разве  могут  минералы  растворяться  с
такой легкостью? Спирт они выпили - его грех, а все остальное...  да  чего
не привидится человеку с пьяных глаз!
     Стучали  колеса,  за  окном  пробегали  знакомые  места,  и   Сергеев
успокаивался. Не коммутируют в сознании красный философский  камень  и  до
мелочей знакомый, нелепый, двухэтажный Витебский вокзал  с  его  короткими
платформами, усеянными крошечными, совершенно археологическими  лючками  с
литой надписью: "Инженеръ Басевичъ С-П-бургъ". Теперь Сергеев думал только
об одном, что сейчас приедет домой, а Наташа ждет его.
     В прихожей Сергеев скинул рюкзак и принялся расшнуровывать до  смерти
надоевшие за два месяца кеды. Он старался действовать  потише,  но  Наташа
все равно услыхала его возню, выбежала в коридор и,  счастливо  взвизгнув,
повисла на шее у не успевшего до конца распрямиться Сергеева.
     -  Приехал!  -  повторяла  она.  -  Наконец-то!  А  загорел-то   как!
Поправился! Похорошел! Слушай,  да  ты  прямо  помолодел,  честное  слово,
экспедиции тебе на пользу. Ей-богу, помолодел!
     Сергеев побледнел и слабо пробормотал:
     - Не надо...





                                СМИРНЫЙ ЖАК


                                   И рыцарь Ноэль, Сеньор де Брезак, вышел
                                против чудовища и сразил его.
                                   И Господь взял де Брезака.
                                               Хроника луанского рыцарства


     Ночью то и дело принимался хлестать дождь,  ветер  налетал  порывами,
но, не сумев набрать силы,  гас.  Однако  к  утру  непогода  стихла,  лишь
косматые клочья облаков проносились по измученному небосклону. Главное  же
- града не было, а дождь не повредит ни хлебу, ни виноградникам, разве что
вино в этом году получится чуть кислей и водянистей обычного.
     Но о вине пусть печалится господин барон, Жаку до него  дела  нет,  а
капусте, которой у Жака много, дождь пойдет даже на пользу.
     Как обычно, Жак поднялся до света и вышел посмотреть на небо.  Ночное
буйство еще давало себя знать,  но  уже  было  видно,  что  день  окажется
погожим. Среди разбегающихся туч глаз  уловил  мелькнувшую  серую  молнию.
Верно, то Ивонна - деревенская ведьма пролетела верхом на черном  коте  и,
разъяренная неудавшимся колдовством, канула в дымоход своей лачуги.  Можно
понять злость колдуньи: всю ночь накликать бурю и в результате всего  лишь
полить мужицкие огороды.
     Первым делом Жак пошел проверить поле. Тропка через заросли крапивы и
лопухов вывела его к посевам.
     Хлеб в этом году  родился  на  диво  богатый.  Колосья  высоко  несли
тяжелый груз, и дождевая влага, запавшая между  щетинками  усов,  казалась
каплями живого серебра.
     Жак быстро прошел чужие полосы. Его клин был крайним, ближним к  лесу
и потому особенно часто страдал от нашествия  непрошенных  гостей.  Вот  и
сейчас Жак издали увидел, что его худшие опасения сбылись. Край пашни  был
смят, истоптан, изрыт.
     Жак подбежал к посевам и опустился на  корточки,  разглядывая  землю.
Уже достаточно рассвело, и на потемневшей от дождя  почве  были  отчетливо
видны следы кабанов. Значит,  не  помогло  верное  средство,  купленное  у
прохожего монаха, зря он целый день разбрасывал вдоль межи цветы  и  корни
майорана, повторяя, как учил продавец: "Прочь, свинья,  не  для  тебя  мое
благоухание!" Кабаны с легкостью перешагнули эфемерную преграду, и  теперь
с ними ничего не поделаешь: повадившись, они будут являться  каждую  ночь,
пока не стравят весь урожай. И гнать их нельзя - мужик не смеет  тревожить
благородную дичь господина барона.
     В иные дни Жак  скрепя  сердце  пошел  бы  на  псарню  и  передал  бы
доезжачим, что появились кабаны. Разумеется, барон не усидел бы  дома,  и,
хотя охотничья кавалькада выбила бы хлеб ничуть не хуже, чем  град,  дикие
свиньи после побоища зареклись бы выходить на поле, принадлежащее Жаку.
     Но теперь охотников распугали слухи об  огромном  змее,  облюбовавшем
скалы Монфоре. Сам барон сидел в четырех стенах и держал мост поднятым.
     Значит, с кабанами  придется  бороться  самому,  хотя  это  и  грозит
виселицей. И даже не виселицей - браконьеров  вешают  на  дереве  в  лесу.
Страшно, конечно,  но  отдавать  хлеб  на  разграбление  -  страшнее.  Жак
готовился к войне с кабанами с того самого дня, как впервые увидел  следы,
хотя и надеялся, что майоран отпугнет разбойников.
     Вернувшись с поля, Жак прошел за дом, где дымилась на утреннем солнце
приберегаемая к осенней пахоте навозная куча. Из  самой  ее  середины  Жак
вытащил длинную чуть изогнутую палку. Палка как палка, с  двумя  зарубками
по краям. С ней можно пройти через всю  деревню,  и  никто  не  заподозрит
дурного. Поди определи сквозь слой грязи, что она вытесана  из  сердцевины
старого клена, и попробуй узнай, для чего нужны две зарубки.  Просто  идет
человек с палкой, а закона, запрещающего крестьянам иметь оружие, -  никто
не нарушает.
     Дома Жак обмыл распаренный в навозе стержень, осторожно согнул его  и
привязал жилу, обмотав ее по зарубкам. Готовый лук он оставил  сохнуть  на
чердаке неподалеку от теплой печной трубы.
     За день кленовая  древесина  высохла  и  распрямилась,  туго  натянув
тетиву. Такой лук не всякому под силу  согнуть,  зато  выстрелом  из  него
можно пробить закованного в сталь латника. Секрет лука вместе с легендой о
латнике Жак получил от отца, участвовавшего в Большом бунте. Теперь секрет
пригодился.
     Стрелы Жак хранил дома под мучным  ларем.  Их  всего  две,  зато  это
настоящие кипарисовые стрелы со  стальным  четырехгранным  наконечником  и
густым оперением. Стрелы Жак нашел в лесу после одной из осенних облав, на
которые съезжалось дворянство всей округи.
     Жак завернул оружие в мешковину  и,  когда  стемнело,  отправился  на
поле.
     На самой опушке леса рос огромный  бук.  Жак  устроился  на  развилке
толстых ветвей и принялся ждать. Ночь была безветренной и теплой.  У  края
земли порой вспыхивали зарницы, но здесь  было  тихо.  Ивонна,  утомившись
прошлой ночью, верно, спала, и  вместе  с  ней  на  время  уснули  беды  и
несчастья.
     Деревни Жаку не было видно, зато  замок  черной  громадой  темнел  на
берегу озера. В одном из окон горел  свет,  казалось,  что  замок  смотрит
красным глазом на затаившегося преступника. Птичий хор, переполнявший  лес
вечером, постепенно затих, зато в полную силу вступили цикады и кузнечики.
Особенно цикады  -  серебряные  бубенчики  их  голосов  будоражили  кровь,
навевали мысли о чем-то давнем, молодом, ушедшем навсегда.
     Над мохнатыми от леса горами медленно поднялась желто-оранжевая луна.
Этой ночью она была безупречно кругла и чист