цвет.  Ольха  выделялась  черными
пятнами, а все остальное казалось единым желтым телом, выкупанном в тумане
и искрящемся от росы.
     Утро, пришедшее в мир божий, смыло с души  страхи  и  сомнения.  Рено
шел,  раздвигая  кусты,  осыпавшие  его  светлыми  каплями,  и   на   душе
становилось чисто как от звуков органа.
     Он поднялся на холм, круто обрывавшийся с противоположной стороны,  и
остановился.  Внизу  плавными  изгибами  лежала  серебристая  лента  реки,
большая деревня расположилась на одном из  ее  берегов,  домики  улыбались
небу красными крышами, каменная церковь  стояла  среди  них  словно  мать,
окруженная многочисленными детьми. Рено перекрестился, глядя на ее  острую
башенку.
     А те хотели уверить его, что бог жесток! Не бог, а они жестоки!  Небо
никогда не пошлет наказания без достойной его вины!
     - Бум-м!.. - удар колокола,  тоже  смягченный  и  очищенный  утренним
воздухом, прервал мысли Рено. Из церкви вышла  странная  процессия:  белые
фигуры в остроконечных балахонах, маски с огромными, различимыми  даже  из
такой дали, носами. В руках кресты и большие  крючья.  Процессия  медленно
двигалась, останавливаясь возле  домов.  В  некоторые  дома  белые  фигуры
входили.
     Рено в ужасе попятился.
     - Чума! - пробормотал он.


     Неделю Рено метался по округе. В селения он  не  заходил,  но  иногда
встречал больных, идущих неведомо куда. Они умирали прямо  в  поле,  трупы
бесформенными кучами лежали в бороздах. Скот без присмотра бродил по лесу,
его тоже косил мор. Однажды следом за Рено долго тащилась худая коровенка.
Она надрывно мычала и иногда кашляла странным перхающим  звуком.  Кровавая
слюна свисала с ее морды тонкими нитями. Рено  кричал  и  кидал  в  корову
камнями, но она продолжала, пошатываясь, идти за ним. И только когда  Рено
совсем выбился из сил, коровенка,  остановившаяся  попить  из  разлившейся
лужи,  вдруг  шумно  вздохнула,  передние  ноги  у  нее  подломились,  она
опустилась сначала на колени, а потом повалилась набок в грязную воду.
     Вечером того же дня у Рено произошла еще одна встреча. Он шел по меже
вдоль длинных канав, вырытых жителями во время отчаянных  попыток  отвести
воду с затопленных полей. По прихоти осенних ручьев эта  канава  оказалась
пустой. Совсем рядом, в двух шагах, точно такая же канава  была  до  краев
наполнена мутной желтой водой, а в этой не было ничего, кроме слоя  жидкой
грязи на дне.
     Рено шел, выдергивая босые ноги из чвакающей навозной почвы. Сабо  он
нес в руках, потому что при каждом шаге  они  спадали  с  ног,  завязая  в
глине. Ноги замерзли, Рено устал и шел только чтобы  выбрать  для  ночлега
место посуше. Теперь он шел днем, а ночами грелся у костров, не боясь, что
его поймают. В чумной области некому было ловить бродяг.  К  тому  же,  по
ночам случались заморозки или начинал падать мокрый снег.
     Не найдя никакого пригорка, Рено решил  ночевать,  где  придется.  Он
перепрыгнул через канавку и остановился, услышав стон.
     - Пить! Иезус, Мария, пить!
     Еще один несчастный! Рено настолько привык к ним, что  проходил  мимо
умирающих  не  оглядываясь.  Но  этого  человека  не  было  видно.   Рено,
испугавшись наступить на чумного, попятился и ухнул в соседнюю канаву.  Он
почти по пояс провалился в ледяную воду и, чертыхаясь, полез на берег.
     - Пить! - донеслось до него.
     Подумать только, в двух шагах от этакого  потопа  кто-то  умирает  от
жажды! А ведь говорят, это страшная мука, когда у чумного нет воды.
     Рено надел сабо и  несколькими  ударами  деревянного  каблука  прорыл
канавку. Тоненький ручеек побежал вниз, вода быстро промыла себе дорогу, и
скоро уже небольшой водопадик  журчал  на  месте  ручейка.  Пустая  канава
начала заполняться.
     - Матерь божья, что же это? - донеслось до Рено сквозь плеск бурлящей
воды.
     "А ведь потонет, - подумал он. - Ей богу, потонет."
     Он мог пройти мимо умирающего, потому что все равно ничем не сумел бы
помочь, но уйти, зная, что человек гибнет из-за него, было свыше сил. Рено
спрыгнул в канаву, нащупав безвольно лежащее в воде тело, приподнял его  и
потащил на траву. Под деревьями было темнее, чем в поле, но Рено  все-таки
успел набрать сучьев и развести костер. Больной лежал без движения  и  все
время просил пить, так что Рено несколько раз пришлось  ходить  к  канаве,
чтобы намочить тряпку и выжать ее в приоткрытый рот.
     Рено, то и дело встававший, чтобы подкинуть в  костер  хворосту,  под
утро заснул и проснулся  поздно.  Его  сосед  уже  не  лежал,  а  сидел  у
кострища. Он был страшно худ, на  щеках  сквозь  грязь  проступали  темные
пятна, мосластые дрожащие руки далеко высовывались из  рукавов  непонятной
войлочной  хламиды,  накинутой  на  плечи.  Серая  войлочная  шляпа   была
надвинута на брови, а на ногах  красовалось  что-то  вовсе  неразборчивое,
густо заляпанное глиной.
     - Благодарствую пану, - сказал он,  заметил,  что  Рено  проснулся  и
разглядывает его. - Пропал бы, коли не ваша милость.
     - Не все ли равно, сейчас помирать или  через  два  дня?  -  просипел
Рено.
     Сказывалось давешнее купание:  голос  пропал,  только  иногда  сквозь
натужный шип прорезывалась неожиданно высокая нота.
     - Хе, пан, - сказал новый знакомец, - коли я зараз не умер, так уж не
помру. Пупыри-то у меня еще вчера лопнули, а это точненько известно, что у
кого кровь глоткой пойдет, тот помрет к вечеру, а у кого пупыри в подмышке
выскочат, да сами и лопнут, тот уже не помрет, разве что дюже ослаб. То  ж
мне один ксендз сказал, шибко святой, чтоб я не ложился, а все  шел,  пока
ноги держат. Я и шел до той самой ямины. А уж натерпелся в ней, не приведи
господи! Всю жижу языком вылакал, землю ел. И  ведь,  благодарение  святым
угодникам, жив.  Ноги  только  как  чужие.  А  надо  бы  сходить,  барахло
подобрать.
     Рено встал, пошатываясь добрался до канавы, нашел узелок с  вещами  и
сильно закопченный  медный  котелок  странника.  Зачерпнул  котелок  воды,
поставил на угли. На опушке выбрал упавшую  ольшину,  волоком  притащил  к
костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся и  его  тут
же разморило.
     Он не мог сказать, долго  ли  спал.  Сон  превратился  в  непрерывный
кошмар, полный гнилой  мокрой  гадости,  страшных  чумных  харь,  ломаного
оскала известковых холмов среди бесконечного болота.  Тысячи  раз  лесник,
благочестиво читая молитвы, закалывал его, как  рождественскую  свинью,  а
ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:
     - Гляди, бог милосерд, никого зря не накажет, - а потом  расползалась
по углам пауками и мокрицами.
     Они схватили его и потащили туда, где в широком черном котле медленно
кипела смола. Он упал в  смолу,  тело  охватил  жар,  горячее  благодатной
струей хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно,  и  Рено
очнулся.
     Он лежал все под тем же деревом на пригорке. Солнце  было  низко,  но
Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас  или
вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему  в  рот  мутную
горячую жидкость. Воздух был напоен сладким запахом вареного мяса.
     - То ж глупо, - сказал странник. - Вокруг черная смерть, а он задумал
погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право  слово,
глупо.
     - Как тебя зовут-то? - с трудом спросил Рено.
     - Казимиром.
     - Хорошо, - сказал Рено, закрывая глаза. - А меня зовут Рено.
     - Будем, значит, знать, о ком молиться, - согласился Казимир.
     Рено снова начала обволакивать сонная  дремота,  но  вдруг  тревожная
мысль мелькнула в его голове.  Рено  вздрогнул  и  мгновенно  проснувшись,
спросил:
     - Откуда у тебя мясо?
     - Достал, - лениво ответил Казимир. - Поросеночек  к  костру  пришел.
Мужички-то в деревнях перемерли, а скотина, какая вживе осталась, по полям
бродит.
     - Чумной мог быть, - сказал Рено, успокаиваясь.
     - Так он и был чумной, - откликнулся  Казимир.  -  Я  ж  его  сварил,
значит и хворобу сварил. Да и так все одно, воду из ямины пьем, а он в  ту
ямину, может, гадил.
     Рено не слушал его, он спал.


     А немного дней спустя, они уже шли  по  большой  дороге,  поддерживая
друг друга.
     - И куда ж ты идешь? - рассудительно говорил  Казимир.  -  Экая  тьма
народа по свету бродит, и  никто  не  знает  куда.  А  земля  без  мужичка
скучает.
     - На восток иду, - отвечал Рено. - К богу ближе.
     - Какой же там бог? На востоке  схизма,  греческая  ересь,  а  дальше
махмуды и татарва. Нечисть всякая обитается, грифоны да песьи головы.
     - Ты-то откуда знаешь? Вроде не монах, такой же бесштанник, как я,  а
говоришь мудрено.
     - Приучен, - Казимир  улыбнулся.  -  Ксендз  у  нас  был  интересный.
Бывает, кто у него ржицы в долг попросит, так он даст,  а  потом  говорит:
"Осенью вернешь вдвое, а пока, все одно, зима длинна, приходи  ко  мне  на
двор". Соберутся должники, кто пану ксендзу снаряд кожаный правит, кто  по
дереву режет, а пан промеж ними  ходит  и  всякие  мудрости  рассказывает.
Сильно ученый был и любил красно поговорить. Я с малолетства  его  слушать
приобвык. Хитрости тут особой нет, не  ученый  я,  а  наслышанный.  Это  с
тобой, Рено, хитро выходит: смотрю я на тебя,  вроде  ты  не  немец,  а  с
немцами по-ихнему калякаешь - голова закружится. И по-польски разумеешь. Я
потому к тебе и привязался, что ты мне вроде  родного  стал,  как  я  твой
голос услышал.
     - Не знаю я ничего,  -  сердито  сказал  Рено,  -  ни  польского,  ни
немецкого.
     - Не знаешь? - переспросил Казимир. -  Так  по-каковски  мы  с  тобой
сейчас беседуем?
     - По-человечьи, - ответил Рено.
     Казимир помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:
     - Ведь верно выходит: мы с тобой по человечьи говорим!
     Дорога поднималась в гору.  Вокруг  снова  начали  появляться  холмы,
сначала пологие, они собирались  в  группы,  чтобы  где-то  за  горизонтом
взметнуться в небо стеной снежных вершин.
     - Незачем тебе идти на восток, - сказал Казимир. - Пошли лучше вместе
хоть и не к самому господу, а  все  же  в  Рим,  где  первосвященный  папа
обретается.
     - Пойдем, - неожиданно легко согласился Рено.
     Что-то странное происходило  с  ним  последнее  время.  Главная  цель
паломничества - Рената - отходила куда-то в полумрак. Боль  уже  не  рвала
сердца, лишь постоянно и монотонно сжимала его. Так колет прочно вросшая в
плоть и не нагноившаяся заноза. И вместе с тем Рено ежеминутно помнил, что
он идет к богу, идет не останавливаясь, и каждый шаг, хоть бы он и  был  в
сторону, приближает его к цели.
     Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:
     - А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?
     - Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по  обету  за  чудесное
исцеление от холеры...
     - Одного в толк не возьму, - перебил Рено, - кто будет  кормить  твою
чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?
     - Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока
хворал - обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то  и  помстилось
ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый  и  панской
воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше  останется,
когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.
     С каждым поворотом дороги лес редел, все чаще попадались  деревеньки,
окруженные заброшенными полями. Жителей вовсе не было видно.
     - Хлеба мало уродилось, - заметил Казимир, - всем бы  ни  за  что  не
прокормиться, так господь мор  послал  и  подравнял  народушко  по  хлебу.
Теперь, кто жив остался, сыт будет.
     Дорога вышла к реке и потянулась берегом. Рено остановился,  тревожно
огляделся и потянул носом воздух. Ветром несло сильный запах гари,  острый
аромат горящей смолы неприятно щекотал ноздри.
     - Никак лес горит, - сказал Рено.
     - Нет, - Казимир покачал головой. - То город. Поветрия  берегутся.  Я
таких уж сколько видел, никого в стены не пускают, у ворот  костры  палят.
Только все одно получается, захочет господь, так  черная  смерть  и  через
костры пролезет. А все ж, молодцы,  лучше  хоть  что-то  делать,  чем  так
смерти ждать. Я еще в наших краях раз прибился к двум школярам, вместе  от
лихого человека легче оборониться. Вот они идут и все-то  друг  с  дружкой
лаются. Один говорит, что мор идет от заразы, и потому надо беречься людей
и нюхать уксус. А другой ему, что мор от  миазма,  значит,  надо  беречься
плохого воздуха и нюхать цитрус. Первый озлился и давай латинскими словами
говорить, а второй еще хлеще: и на латинском, и на каком-то другом,  может
по-жидовски. Кричали, покуда не подрались. Так  я  и  не  спознал,  отчего
черная смерть приключается.  Только,  думаю,  людям  то  знать  вовсе  без
надобности. Зараза ли, миазма - в огне все сгорит.  Вот  и  жгут  у  ворот
высокие костры, а когда кто с чумных мест  идет,  то  в  город  отнюдь  не
пускают, а прямо на дороге из самострелов  спать  кладут.  Пойдем-ка,  кум
Рено дальше кустами.
     Они свернули с дороги, пройдя немного, вышли к городу. Город стоял на
берегу реки, которая плавно огибала его с двух сторон. Приземистые стены и
полоски рвов защищали город  с  суши.  За  стеной  плотно  кучились  дома,
взлетали к небу стрельчатые арки церквей. Звонили колокола.
     Рено перекрестился на звук.
     - Как давно в церкви не бывал, - сказал он, повернувшись к Казимиру.
     Тот мелко крестился, глядя в синеющую даль. Шапку он держал  в  левой
руке, но Рено почудилось, что  он  и  не  снимал  ее,  такие  свалявшиеся,
запутанные, грязные волосы росли у него на голове.
     - Казимир, - позвал Рено, - что у тебя с волосьями?
     Казимир поднял руку, с трудом загнал пальцы  в  перепутанный  сальный
клубок и равнодушно ответил:
     - Да ничего. Немножко колтун одолел. В нашей деревне половина  народу
так ходит. Мы ж не паны ясновельможные, чтобы  гребнями  чесаться.  Вот  у
пана так нарочно девка заведена. Днем она его чешет, ночью - тешит.  А  мы
по-простому.
     - Больно страшно-то, - признался Рено.
     - Привыкнешь, - пообещал Казимир. - Так оно лучше. Тепло и в дождь не
промокает.


     Чужой южный город непривычно широко раскинулся среди холмов. Крепость
стояла отдельно от города, и домам не приходилось тесниться под защитой ее
стен. Сам же город закрывался валом,  протянувшимся  от  одного  здания  к
другому. Башнями этому сооружению служили необычно низкие церкви, дворцы с
плоскими крышами и  даже  чудовищной  величины  ворота,  построенные,  как
сказали Рено, еще до рождества Христова.
     Но ни одно из этих чудес не могло развлечь опечаленного Рено.  В  его
ушах еще звучал орган, слышались латинские фразы заупокойной мессы,  перед
глазами двигались фигуры священников, и стоял  открытый  гроб,  в  котором
лежал Казимир.
     Происшедшее никак не укладывалось в  голове  Рено.  Они  с  Казимиром
благополучно перевалили через горы к этому городу, где никто не подозревал
об ужасах, царящих по ту сторону хребта. Правда, и здесь жили не сытно,  а
болели часто, но не было ни голода, ни чумы. Вечерами люди на улицах  пели
и смеялись. Их говор казался Рено родным, хотя Казимир утверждал, что  это
какой-то новый язык, еще непонятнее, чем прежде.
     Первый день они провели, осматривая город и заходя помолиться во  все
попадающиеся церкви. На второй день решили искать  работу.  Деньги  у  них
кончились, а идти прося милостыню или просто подбирая,  что  плохо  лежит,
как они делали в опустошенных местах, было нехорошо и  опасно.  Правда,  у
Рено оставалось зашитое в куртку золото, но он не  мог  тратить  его.  Это
была цена Ренаты, он шел выкупать ее.
     Работы найти не удалось. По старой привычке они ночевали за  городом,
забившись в придорожные кусты, а когда утром вошли в  город,  их  окружили
вооруженные  люди  и,  направив  в  грудь  Казимиру  арбалеты,   приказали
остановиться. Казимир  не  понимал,  что  ему  говорят,  и  Рено  пришлось
объяснять. Арестовавшие их люди почему-то очень боялись Казимира и шли  на
почтительном расстоянии, держа заряженные арбалеты наготове.
     Их привели в  просторный  зал,  напоминавший  церковь.  Сходство  еще
усилилось, когда явилось несколько господ в длинных мантиях и принялись  с
важным видом переговариваться на непонятной Рено латыни.  Рено,  слыхавший
от  Казимира  о  любви  ученых  к  бесконечным  диспутам,  приготовился  к
длительному ожиданию, но собравшиеся удивительно быстро пришли  к  единому
выводу и объявили, что Казимир болен проказой.
     Рено был так  поражен,  что  даже  не  разъяснил  другу,  в  чем  его
обвиняют.
     - Не может того быть! - воскликнул он громко и так уверенно, что  его
стали слушать. - Что я прокаженных не видел? Они в  балахонах  белых  и  с
колокольчиками. Говорят, у них пальцы отваливаются, кожа с живых  слезает,
а Казимир вон какой здоровый! Ну не понимает по-вашему,  так  не  всем  же
понимать. - Рено вдруг смутился, сообразив, что не годится ему,  мужику  и
беглому крепостному, спорить с важными господами.
     Однако, господа были скорее удивлены, чем разгневаны, и один  из  них
снизошел до того, чтобы человеческими словами сказать Рено:
     - Представленный на наше рассмотрение пациент страдает самой  опасной
и заразительной формой проказы, именуемой lepra polonika.  Если  взглянуть
на его голову, то можно увидеть устрашающего вида коросту, образованную из
волос и мозгового вещества. Черепная коробка у пациента расплавлена,  мозг
изливается наружу через обширные  и  многочисленные  язвы.  Так  учат  нас
многие великие наставники.
     Казимир, когда Рено пересказал эту речь, был совершенно уничтожен. Он
покорно шел, куда ему указывали, и только  поминутно  восклицал,  запустив
пальцы в колтун:
     - Вот же голова, целая! У нас полдеревни таких!
     Казимира привели в  собор,  заставили  лечь  в  приготовленный  гроб.
Зазвучал орган, началась заупокойная месса. Люди, заходившие в церковь,  в
испуге смотрели, как отпевают живого  человека.  Казимир  лежал,  даже  не
пытаясь пошевелиться, и только временами постанывал:
     - Иезус, Мария! За что же? Целая голова-то!
     Священник тоже пугался Казимира и спешил поскорее закончить обряд. Он
подал знак, четверо крючников подняли гроб на длинные палки и  понесли  на
кладбище. Рено  бежал  за  ними,  страшась,  что  сейчас  Казимира  живьем
закопают в могилу.
     Но до этого не  дошло.  Священник  пробормотал  еще  несколько  фраз,
набрал лопату земли, высыпал на  ноги  Казимиру  и,  облегченно  вздохнув,
отошел. Теперь Казимир считался  похороненным,  и  ему  позволили  встать.
Служка издали кинул длинный балахон  с  прорезями  для  глаз,  трещотку  и
палку. Казимир оделся и, сопровождаемый  арбалетчиками,  пошел  по  улице,
нерешительно постукивая трещоткой. Народ мгновенно расступался.
     Казимира привели на берег к лежащей на  песке  лодке,  и  Рено,  тоже
смертельно перепугавшийся,  когда  увидел  друга  в  одежде  прокаженного,
передал слова начальника стрелков, что лодку ему дарит магистрат, и что он
должен немедленно уплыть вверх или вниз по течению  и  никогда  больше  не
показываться в окрестностях города.
     Казимир столкнул лодку на воду, сел на корме, безвольно опустив руки.
Лодка, медленно поворачиваясь, поплыла вниз по реке.
     Когда лодка скрылась за ближайшей косой, священник подошел к  Рено  и
сказал:
     - Тебе, сын мой, тоже лучше покинуть город.
     - Я не могу, - ответил Рено. - У меня нет денег,  я  не  успел  здесь
ничего заработать.
     - На, возьми, - священник бросил на мостовую несколько монет и ушел.
     Теперь Рено сидел у подножия невысокого плоского  холма,  разглядывал
древнюю триумфальную арку, превращенную горожанами в крепостную  башню,  и
пытался собрать разбегающиеся мысли.
     Раньше он шел с Казимиром,  а  теперь  идти  нек