ради  того,
чтобы и впредь мед жизни тек по беспредельным просторам Тургора.
     Он угадал и место, и время, материализовавшись  прямо  на  крепостном
дворе. За его спиной  громоздился  приземистый,  вросший  в  землю  дворец
Фартора, по сторонам тянулись стены, облепленные готовыми к бою  стрегами.
В одном месте стена была покрыта трещинами и словно осела.  Она  бы  давно
рухнула, если бы не подпорки и неутомимая работа каменщиков,  наращивающих
полуразрушенное укрепление. А прямо перед ним, посреди  крепостного  двора
поднимался невысокий скальный зубец, и на нем,  видимая  отовсюду,  стояла
чаша. Она  была  полна:  мед,  густой  и  текучий,  прозрачный,  темный  и
светящийся  изнутри,   горкой   поднимался   над   гладкими   краями.   До
солнцестояния оставалось всего несколько минут, и Фартор в своем  истинном
безликом  виде  стоял  у  подножия  скалы,  готовый  подняться  наверх   и
осквернить мед нечистым прикосновением.
     - Светлая богиня! - прошептал Виктан и ринулся вперед.
     В один прыжок он  достиг  подножия  скалы,  свободной  рукой  схватил
тяжелую, приготовленную для Фартора лестницу, и метнул ее прочь.  Лестница
грохнулась о стену, сбив подпорки и  разметав  суетящихся  стрегов.  Стену
больше ничего не удерживало, и она рухнула, подняв облако пыли. В  проломе
показался  Шш.  Он  попытался  двинуться  на  помощь  Виктану,  но   ноги,
подсеченные кривыми ножами стрегов не держали  его,  лесной  богатырь  мог
лишь ползти, отмахиваясь от наседающих противников. На равнине под стенами
продолжалась битва, но Виктан мгновенно понял, что подмоги оттуда тоже  не
будет.  Потерявшие  командиров  рыцари  были  отрезаны  друг  от  друга  и
сражались в одиночку, окруженные толпами врагов. В одиночестве  предстояло
биться и Виктану, но в отличие от друзей, ничто кроме рубахи не прикрывало
его грудь, а ряды оправившихся от неожиданности стрегов  смыкались  вокруг
него. Тускло блестели натертые маслом звериные черепа, острия копий целили
в лицо. Виктан поднялся на уступ,  ближе  к  чаше,  взялся  за  меч  двумя
руками, поднял его над головой, ожидая нападения.
     - Ты?.. - проскрипел Фартор. - Ты все-таки  вернулся?  Я  же  показал
тебе твое место - вон отсюда, ничтожество!
     - Ты напрасно кричишь, - ответил Виктан. -  Больше  тебе  не  удастся
вышвырнуть меня из Тургора. Тебе лишь мерещится твоя сила, ты воображаешь,
будто можешь справиться со мной. Твой удел - вечная зависть.  Возможно,  в
иной стране, раз ты знаешь о ее существовании, ты действительно  господин,
и тебе удается делать то бытие блеклым и бессмысленным.  Но  здесь  ты  не
пройдешь!
     За спиной Виктана раздался густой всепроникающий звон, поднялся столб
радужного света. Мед созрел. Еще несколько минут  чаша  сможет  удерживать
его, а потом он разольется, даря миру смысл жизни. И эти  несколько  минут
Виктан должен один удерживать всю озверелую жадность вселенной.
     - Прочь с дороги, или я выпущу твои кишки! - заревел Фартор.
     Он выхватил у ближайшего стрега тяжелый  стальной  трезубец  и  полез
наверх, размахивая оружием и рыча бессмысленные  проклятия.  Виктан  отвел
удар трезубца и вонзил острие меча в дряблую плоть, туда,  где  у  обычных
людей находится лицо. Однако, Фартор не упал, на коже не  появилось  раны,
зато меч харраков,  погрузившись  в  серое,  болезненно  вскрикнул,  и  по
блистающему лезвию прошла дрожь.
     -  Меня  не  так  просто  убить!..  -  прошипел  Фартор,  замахиваясь
гарпуном.
     Вновь Виктан отбил смертельный удар, но на этот раз  уже  не  касался
мечом Фартора, а, шагнув вперед, обхватил тяжелую  и  неподатливую  словно
мешок с песком фигуру и сбросил ее на головы  теснящихся  стрегов.  Фартор
завизжал как зажатая капканом крыса. Виктан выпрямился, и  в  этот  момент
пущенное вражеской рукой копье ударило его в левый бок.
     Виктан пошатнулся, но тут же вновь поднял меч, и полезшие на  приступ
стреги посыпались вниз. Переполненная чаша гудела тысячеструнным звоном.
     - Пусти-и!.. - визжал Фартор, карабкаясь по скале.
     Острия трезубца зазвенели о меч. Виктан вырвал из раны копье и ударил
Фартора. Копье с шипением рассыпалось, но и  Фартор  оказался  у  подножия
скалы. Он упал на четвереньки и подняв к стоящему витязю круглую  болванку
головы, пролаял:
     - Ты умрешь! Копья стрегов отравлены, от их яда  нет  спасения.  Даже
если ты не пропустишь меня сейчас, без тебя твои друзья ничего  не  смогут
сделать, и через год мед все равно будет моим... А ты умрешь через минуту,
смерть твоя будет страшной, и ради этого я согласен ждать еще год!
     Виктан молчал. Он понимал, что на этот  раз  Фартор  говорит  правду.
Рана в боку болела невыносимо, левая рука повисла и не слушала его.
     - Пусти! - потребовал Фартор. - Или возьми мед сам, он вылечит  тебя,
а я буду твоим слугой.
     "Единая капля, текущая на землю из каменной чаши, возвращает  силу  и
здоровье и может, как говорят, оживить мертвого..." Он останется  жить,  и
на  следующий  год  позволит  меду  разлиться  беспрепятственно...   если,
конечно, на будущий год мед появится, а не  умрет  опороченный  бесчестной
рукой рыцаря, не исполнившего обета.
     - Нет, - сказал Виктан.
     - Ты не просто умрешь, - завывал Фартор. - Ты погибнешь только здесь,
а там еще долго будешь маяться на своей скучной кухне,  со  своей  скучной
женой и вечными неприятностями на противной и скучной для тебя работе.  Ты
не сможешь даже вспомнить толком об этой  жизни  и  будешь  зря  мучиться,
пытаясь вернуться. Пусти!
     - Нет.
     Виктан чувствовал, как яд подбирается к сердцу. У него  перехватывало
дыхание, слабели ноги. Перед глазами  качались  черные  тени.  Но  сильнее
всего, каждой клеткой умирающего тела Виктан ощущал бурление  животворного
меда за своей спиной. И он повторил еще раз,  уже  не  Фартору,  а  самому
себе:
     - Нет.
     - Ты умрешь! - Фартор кинулся на скалу.
     Не было сил парировать удар, Виктан  лишь  шагнул  вперед,  подставив
грудь под трезубец и отдав мечу последние  остатки  жизни.  Меч  харраков,
погрузившись в серое, взорвался на тысячу осколков. Фартор  покатился  под
ноги своим наемникам. Он был невредим, но видел, что опоздал бесповоротно.
Мед, переполнивший  чашу,  тяжело  хлынул  на  камни.  Коснувшись  твердой
поверхности, он вскипал и  мгновенно  исчезал,  чтобы  в  измененном  виде
появиться на полях Резума, в степях Нагейи, среди обледенелых скал Норда и
заросших мхом елей Думора, повсюду, где, напряженная и страстная,  бурлила
жизнь вечного Тургора.
     С появлением меда в стране начиналась весна: свежая трава продиралась
сквозь старые стебли,  хороводом  закружили  бабочки,  деревья  наливались
соком.  Земля,  проснувшись,  передала  полученную  силу  дальше  -  своим
сыновьям. Пространство перед стенами  взревело  внезапно  ожившей  битвой.
Искалеченный Шш поднялся из-под наваленной на него кучи убитых врагов.  Из
тумана выступил  наконец  прорвавшийся  второй  отряд,  ведомый  Бургом  и
черноволосым рыцарем Грозы, а в подземной темнице бессильно лежащий Зентар
резко встал, одним ударом сбил с петель чугунную дверь и  вышел  на  волю.
Вслед за ним со светящимся мечом харраков  в  руке  появился  Гоэн.  Среди
стрегов началась паника, костоголовые побежали.
     - Не отдам!.. - Фартор, перешагнув тело  Виктана,  полез  по  уступу,
желая бессмысленно осквернить чашу, но в это время, в  стороне  от  битвы,
заблудившийся  и  беспомощно  кружащий  среди   камней   Бестолайн   вдруг
остановился, зорко прислушался и метнул  на  звук  свою  стальную  булаву.
Прогудев в воздухе булава ударила Фартора, впечатав его в утес.  Беззвучно
лопнул костяной шлем, сплющился золотой панцирь, и Фартор  растекся  лужей
слизи. Он и теперь был жив, пытался вернуть себе облик, но у  него  ничего
не  получалось,  он  лишь  дергал   какими-то   бесформенными   обрубками,
напоминающими членистоногую нежить туманной стены.
     Мед перестал течь.
     Наступил вечер, и в темноте чаша, еще не  остывшая  мягко  светилась,
словно  камень  готов  был  расплавиться.  Рыцари  сошлись  на  ее   свет,
собравшись вокруг тела Виктана. Они молчали, слова были не  нужны,  каждый
знал, что здесь произошло.
     Ночи  в  Блеклом  Краю  темны  и  беззвездны.  Но  сегодня  случилось
небывалое: вечные тучи на  западе  разошлись,  открыв  пламенеющее  зарево
заката. Оно не гасло, уступая натиску тьмы, а разгоралось ярче, захватывая
пядь за пядью, пока над стертым горизонтом не  показался  краешек  солнца,
рассеявший мглу Блеклого Края. В ответ засиял  гелиофор  на  мертвой  руке
рыцаря. Два солнечных луча, соединившись, образовали в  воздухе  невесомый
мост,  на  котором  появилась  светлая  фигура.   Она   быстро   и   легко
приближалась, искрящиеся одежды развевались как от сильного ветра, золотой
венец блестел в струящихся волосах. Лицо женщины,  неизмеримо  прекрасное,
сияло странным  колдовским  светом,  не  слепящим,  но  и  не  позволяющим
взглянуть в упор.
     Солнечный свет разливался повсюду, под этими лучами зловонно зашипела
и  испарилась  шевелящаяся  слизь  -  неуничтожимый  Фартор   вернулся   в
первобытное, бестелесное существование, чтобы вновь блуждать, сжигая  себя
завистью.
     Рыцари  молча  расступились,  небожительница,  не  коснувшись   ногой
камней, прошла мимо  них  и  поднялась  к  чаше.  Там  на  дне  оставалось
несколько последних капель  меда.  Женщина  наклонилась,  провела  по  дну
ладонью, собирая их. Чаша не погасла, мед не почернел, как  это  случилось
бы, дотронься  до  них  нечистая  рука  смертного.  Женщина  опустилась  к
лежащему Виктану,  свободной  рукой  подняла  его  голову.  Вся  горечь  и
сладость мира коснулась неживых губ. Виктан вздохнул и открыл глаза.
     - Светлая богиня!.. - прошептал он, затем глаза его вновь сомкнулись,
Виктан уснул, как спят герои, возвращенные к жизни чудом.
     Облака на западе  сошлись,  исчезло  солнце,  померк  гелиофор.  Лишь
остывающим светом тлела чаша, да светилось лицо богини, безмолвно глядящей
на спящего Виктана. Рыцари тихо, стараясь не  звенеть  оружием,  отошли  и
направились к старому лагерю. Там отныне, сменяя друг друга,  будут  вечно
стоять в заслоне воины Тургора, чтобы никто не вздумал повторить  безумную
попытку: забрать себе общее сокровище, ради себя одного лишить всю  страну
смысла жизни.
     Возле чаши остались лишь Светлая богиня  да  спящий  Виктан,  еще  не
знающий, что  гибель  обошла  его  стороной.  Вдалеке  засветился  костер,
приглушенно донеслись голоса. Возле чаши было  тихо.  Медленным  движением
Светлая богиня сняла венец.  Лицо  ее  померкло,  лоб  прочертила  усталая
вертикальная морщина. Виктан глубоко вздохнул во сне.
     Спи,  рыцарь.  К  утру  твои  раны  затянутся,  и  новые   неодолимые
препятствия потребуют от тебя новых подвигов. А богиню ждут иные дела:  на
плите в баке кипятится белье и расстелены на столе чертежи.
     Мед жизни - он сладок и горек.





                            Святослав ЛОГИНОВ

                            Я НЕ ТРОГАЮ ТЕБЯ




                                1. ЗАВОД

     - Мама, вставай!
     - Что ты, Паолино, спи, рано еще...
     - Скорее вставай! Ты же обещала!
     Эмма с трудом приподнялась и села  на  постели.  Паоло  стоял  босыми
ногами на полу и ежился от холода.
     - Ты с ума сошел! - сердито сказала Эмма. - Бегом в кровать! Ночь  на
дворе, а он вставать хочет.
     - Ты же сама сказала, что мы встанем сегодня очень рано,  -  обиженно
протянул Паоло.
     - Но не в четыре же утра!
     - А на улице уже светло.
     - Это белая ночь. А дальше на север солнце летом вовсе не заходит. Ты
бы там по полгода спать не ложился?
     - Ну мама!..
     - Спать скорее, а то вовсе никуда не пойдем!
     Обиженный Паоло повернулся и пошел, громко шлепая босыми  ногами.  Он
решил, несмотря ни на что, не спать и, завернувшись в  одеяло,  уселся  на
постели.
     После разговора с сыном сон у Эммы, как назло, совершенно пропал. Она
ворочалась с боку  на  бок,  переворачивала  подушку  прохладной  стороной
вверх, смотрела на розовеющее небо за окном. Вспоминала вчерашнее  письмо.
Неожиданное оно было и несправедливое. Маленький прямоугольный  листок,  и
на нем  -  обращение  Мирового  Совета  с  очередным  призывом  ограничить
рождаемость. Глупость какая-то, почему именно к ней должны приходить такие
письма? У нее и так еще только один ребенок, хотя уже давно  пора  завести
второго.
     Эмма представила, как  Паоло,  важный  и  гордый,  катит  по  дорожке
коляску, в которой, задрав к небу голые ножки, лежит его  брат.  Почему-то
малыш всегда представлялся ей мальчишкой. Эмма улыбнулась. Когда-то  такое
сбудется! Придется нам с Паоло пожить вдвоем, пока  наш  папка  летает  со
звезды на звезду. Появляется на Земле раз в  год  и,  не  успеешь  к  нему
привыкнуть, снова улетает в свой звездный поиск.  Жизнь  ищет,  а  находит
одни камни. Глупый, нет в космосе жизни, здесь она, на Земле! Только  ведь
ему бесполезно доказывать: он  со  всем  согласится  -  и  все-таки  через
несколько дней улетит. А она обязана ждать и  получать  обидные  листовки,
словно это ее вина, что на Земле все больше людей и меньше места для живой
природы. В конце концов, могут же быть другие  выходы,  кроме  ограничения
рождаемости!  Вот  пусть   их   и   используют.   Пожалуйста,   создавайте
заповедники, осваивайте другие планеты или даже ищите такие, которые сразу
пригодны для заселения. И природу нужно беречь, это всем известно. Тут она
ничем не хуже других и никогда не делала плохого. Но требовать, чтобы  она
одна расплачивалась за все человечество, отнимать у нее право иметь детей,
они не могут! А если подумать, так ее дети вовсе ничего  не  решают.  Там,
где живет столько миллиардов, проживет и еще несколько человек. И пусть  в
Мировом Совете не занимаются глупостями. Вот вернется  из  полета  Родька,
надо будет с ним поговорить.
     Эмма посмотрела на часы. Скоро семь, пожалуй, пора поднимать Паолино.
Эмма прошла в комнату сынишки. Тот спал сидя, неловко привалившись боком к
спинке кровати.
     - Паолино, безобразник, что ты вытворяешь? -  со  смехом  воскликнула
Эмма, тормоша его. Паоло разлепил заспанные глаза и сморщился  от  боли  в
онемевших ногах. Потом сообразил, где он и что с ним, и сказал:
     - А я так и не спал с тех пор. Только немножко задумался.
     - Ну конечно, - согласилась Эмма.
     В девять часов они подошли к заводу. Как всегда в этот  день,  вокруг
его серых корпусов волновалась толпа экскурсантов, пришедших посмотреть на
работу. Большинство были с детьми.
     Гудок, тягучий и громкий, упал откуда-то сверху, и в то же  мгновение
на верхушке длинной красной трубы появился черный клуб.
     - Дым! Дым! - раздались восторженные детские голоса.
     Паоло прыгал около Эммы и непрерывно дергал ее за рукав.
     - Правда, красиво? - то и дело спрашивал он.
     - Красиво, - соглашалась она. - Когда  единственная  труба  на  Земле
дымит один день в году, то это красиво.
     Первое черное облако расплывающейся кляксой медленно плыло  по  небу.
Из трубы вырывалась уже не черная копоть, а  в  основном  горячий  воздух,
лишь слегка подсиненный остатками несгоревшего топлива.
     Празднично одетые экскурсанты разбредались по гулким  цехам.  Кое-где
загудели станки, включенные пришедшими  в  этот  день  сотрудниками  музея
истории техники, пронзительно громко завизжал разрезаемый металл.
     Паоло и Эмма ходили по цехам, разглядывая  приземистые,  непривычного
вида машины, кружили  по  заводскому  двору,  усыпанному  мелкой  угольной
крошкой, прибивались к группам, слушавшим экскурсоводов. В какой-то момент
невнимательно слушавший Паоло вдруг остановился. В той группе рассказчиком
был очень старый человек, еще из тех, быть может,  кто  работал  на  таких
коптящих предприятиях. Он стоял, задрав вверх дрожащую голову, и говорил:
     - Курись, курись, голубушка! Кончилась твоя воля!  -  потом  объяснил
вновь подошедшим: - Последний раз она так. На следующий  год  дым  пускать
уже не будут,  нашли,  что  даже  такие  незначительные  выбросы  угнетают
окрестную растительность. Только, знаете, мне ее и не жалко, довольно  эти
трубы крови попортили.
     - А завод тоже больше работать не будет? - спросил кто-то.
     - Будет, - успокоил старик. - Как всегда, двенадцатого июня.
     - Как же без трубы?
     - Милочка вы  моя,  топка-то  у  него  бутафорская,  для  дыму.  Сами
посудите, можно ли гудок дать, пока котлы не разогреты? А ведь даем.
     - Без дыма неинтересно, - решительно заявил Паоло.
     - Да ну? - живо возразил старик. Взгляд у  него  был  цепкий,  совсем
молодой, и он моментально выхватил из  толпы  фигурку  мальчика.  -  А  ты
приходи через год, иногда поговорим. -  И  добавил:  -  Открывается  новая
экспозиция. Через несколько месяцев будет законченна эвакуация  на  Плутон
промышленных  предприятий,  только  у   нас   останется   один   подземный
автоматический завод. Милости прошу...
     Люди обступили старика плотным кольцом, из  разных  концов  подходили
все новые экскурсанты, ненадолго останавливались послушать и оставались.
     - ...когда начинали их строить,  считалось,  что  они  совершенно  не
затрагивают окружающую среду. Полная изоляция, никаких выбросов.  А  вышло
не совсем так. Тепло утекает, опять же вибрация. Деревья  наверху  сохнут,
звери из таких мест уходят, и людям жить не слишком приятно.  Зато  сейчас
мы лихо управились, каких-то десять лет, и на Земле ни одной фабрики.  Это
в самом деле получается не переезд, а эвакуация, - старик с особым  вкусом
повторил последнее, почти никому не понятное слово. - Теперь планета  наша
в естественный вид пришла, ничто ее не портит, специалисты говорят, что на
Земле сможет прожить восемьдесят миллиардов человек.
     - А живет уже шестьдесят восемь, - негромко, но словно подводя  итог,
сказал чей-то голос.


     К полудню Паоло утомился и не прыгал, как прежде, а тащился,  держась
за Эммину руку  и  почти  не  слушая  волшебно  звучащих  слов:  "прокат",
"вулканизация", "оксидированный"... Другие тоже устали, все больше  народа
тянулось к выходу.
     - Как можно было каждый день проводить семь часов среди такого лязга?
- удивлялась идущая перед Эммой девушка.
     На воле Паоло снова ожил и, соскочив с дороги, исчез в кустах.  Потом
вылез оттуда перемазанный  зеленью  и  убежал  вперед.  Эмме  понадобилось
полчаса, чтобы отыскать его. Она нашла сына на  одной  из  полянок.  Паоло
сидел на земле и вырезал из ветки дротик.
     - Паолино, негодный мальчишка, куда ты пропал? Обедать давно пора!
     - Мама, - вместо ответа спросил Паоло, - а зачем слону дробина и  что
такое общее угнетение биоценоза?
     - Боже мой, мальчик, откуда такие слова?
     - А тут вот сидели какие-то дяденьки, и я слышал,  как  один  сказал,
что все меры вроде сегодняшней - это дробина для слона, потому что  у  нас
это самое угнетение. А что это значит?
     - Это значит, - сказала Эмма, - что на Земле живет шестьдесят  восемь
миллиардов людей, и если каждый сорвет такую ветку, как ты сейчас  сломал,
то на Земле ни одного деревца не останется.
     Паоло вспыхнул и кинул ветку в траву, но тут же  передумал  и  поднял
ее. Ветка была до половины ошкурена, верхушка  с  горстью  еще  не  совсем
раскрывшихся листьев уцелела. Паоло решительно перерезал ветку и  протянул
верхушку матери:
     - На. Мы ее дома в воду поставим, а  когда  она  корешки  пустит,  то
посадим, и целое дерево получится.
     - Хорошо, возьми ее с собой, может, не завянет.
     - А другой конец я оставлю для копья. Все равно он без  кожи  уже  не
вырастет.
     - Ну возьми.
     Эмма поднялась с травы, следом с палками в руках  встал  Паоло.  Эмма
оглядела его с головы до ног.
     - Ох, и извозился ты!
     Паоло попытался стряхнуть со штанов приставший мусор, потер  ладошкой
р