крыши,  торчат
балки, на которые по  торговым  дням  прилаживают  блок,  чтобы  поднимать
наверх товары. Главная улица  даже  вымощена,  деревянные  плахи  мостовой
пляшут под ногами, выбрасывая через  щели  фонтанчики  жидкой  грязи.  Над
сточными канавами устроены мостики.
     "А крыс здесь и в самом  деле  изрядно,  -  отметил  про  себя  Ганс,
взглянув на изрытые ходами стены канав.
     Крысы  были  повсюду;  наглые,  разжиревшие  они   чувствовали   себя
хозяевами в городе, где не позволяли жить ни воробьям, ни  гибким  ласкам,
ни кошкам. Что делать, Гамельн ведет крупную хлебную торговлю.  Где  хлеб,
там и крысы.
     Ганс прошел мимо древней  с  осыпавшимися  бойницами  башни  Арминия.
Здесь войска Видекинда фон Миндена едва  не  вошли  в  город,  и  вот  уже
двадцать лет магистрат собирается и никак  не  может  снести  развалину  и
построить  вместо  нее  настоящее   укрепление.   Ганс   осмотрел   башню,
прикидывая, куда могли посадить Питера, ничего не придумал и пошел дальше.
Магистратура стояла на площади напротив собора святого Бонифация.  Звонили
к вечерне, по площади шел народ. Ганса сразу узнали - очевидно  город  уже
был наслышан о нем.
     Через минуту из собора выбежал патер Цвингер.
     - Задержите этого  человека!  -  закричал  он.  -  Я  обвиняю  его  в
малефициуме  [Малефициум  -  в  средневековой  юриспруденции  -  действие,
причиняющее вред] и совращении!
     Вокруг сгрудилась недоброжелательная толпа. Ганс молча ждал.
     - Святой отец, - спросил богато одетый  горожанин  -  вероятно,  член
магистрата, - вы обвиняете его сами? Ведь тогда  вам  придется  ожидать  в
тюрьме, пока обвинение не будет доказано.
     - Оно будет доказано  немедленно!  -  отрезал  священник.  -  Шестеро
верных граждан застали этого бродягу во время  мерзкого  волхвования.  Все
они подтвердят мои слова. Мы своими глазами видели шабаш.
     Толпа зашумела. Ганса отвели в магистратуру, заперли в подвале. Через
толстую каменную стену он смутно различал шум, детские голоса и плач.  Как
мог Ганс старался успокоить детей, но его голос не доходил к ним.


     - ...Таким образом, следуя духу и букве буллы "Голос в Риме",  должно
признать обвиняемого не только колдуном и злым малефиком, но  и  еретиком,
действия которого подпадают под юрисдикцию  святой  инквизиции  и,  помимо
отказа в причастии, караются смертной казнью в яме или на костре...
     Ганс ничего не понимал. Когда утром он поднялся  из  подвала  в  этот
зал, то первым делом сказал, что согласен принять любое наказание и просит
лишь отпустить детей по домам.  Но  на  его  слова  не  обратили  никакого
внимания. Судебный процесс двигался по давно установленному распорядку,  и
становилось ясно, что Ганс ничего не сможет в нем изменить.
     Перед зрителями на возвышении сидели судьи. Их было трое.  Бургомистр
Ференц Майер, дряхлый старик, он зябнул в  пышном,  не  по  погоде  теплом
кафтане и время от времени засыпал на виду  у  всех.  По  правую  руку  от
бургомистра возвышался тучный патер Бэр, каноник  собора,  а  слева  сидел
магистр Вольф Бюргер, тот самый горожанин,  что  спрашивал,  кто  обвиняет
Ганса. Темное лицо Бюргера словно вырезано из плотного  грушевого  дерева;
когда он говорил, то казалось, что губы не движутся.
     Ганс стоял посреди зала лицом к судьям, а патер  Цвингер  -  истец  -
говорил, стоя за специальной кафедрой, кричал, указывал на Ганса  пальцем,
обвинял во всех грехах поднебесной:
     -  ...Бременская  ересь  еще  не  изжита,  а  ныне  пагубный  соблазн
штедингцев проник к нам. Стараниями инквизиторов установлены  неисчислимые
злодейства предавшихся дьяволу,  и  никакое  наказание  не  будет  слишком
жестоко для них. Если  мы  не  хотим,  чтобы  завтра  в  Риме  призвали  к
крестовому походу на Гамельн, как  то  было  недавно  с  Бременом,  то  мы
обязаны пресечь зло сегодня. Все и каждый, кто замечен на бесовском шабаше
у горы Ольденберг, должен быть отдан палачу и повинен смерти!
     В зале кто-то ахнул, а патер Бэр беспокойно завозился и произнес:
     - Вряд ли уместна  такая  строгость.  Саксонским  капитулярием  Карла
Великого запрещено верить в колдовство. Подобного же мнения придерживается
и канон "Епископы".
     - Бременский округ еще дымится! - крикнул Цвингер.
     - Отец Цвингер прав, - коротко сказал  Вольф  Бюргер,  -  но  сначала
заслушаем свидетелей.
     Один за другим выходили в центр зала стражники. Путаясь  и  сбиваясь,
рассказывали, какую картину застали они  на  поляне.  Иным  представлялись
чудовища и стыдные непотребства, другие видели просто зверей,  предающихся
неистовому скаканию, но все указывали, что Ганс был главой сборища.
     Среди зрителей начался ропот. Особенно он усиливался, когда свидетели
рассказывали, как нищий мальчишка обернулся волком. Правда, и  здесь  одни
говорили, что перекинувшись в волка, Питер исчез, другие, что  раздвоился,
но суть состояла не в том. Бешеный хищник был слишком памятен гамельнцам.
     - Побить камнями! - крикнул кто-то.
     Бюргер поднял ладонь, требуя тишины, и объявил:
     - Ганс по прозвищу Крысолов, что скажешь ты?
     Ганс судорожно глотнул, подавляя волнение.
     - Там не было ничего сверхъестественного, - сказал он. - Питер  вовсе
не вервольф, и я тоже не колдовал. Я  только  хотел  выучить  детей  моему
искусству. Это очень хорошее и нужное людям ремесло...
     - Кощунство!  -  взвыл  Цвингер,  а  бургомистр  вдруг  встрепенулся,
просыпаясь, и прошамкал:
     - Всякий, доказавший, что владеет ремеслом,  необходимым  и  полезным
жителям, имеет право испросить  у  магистрата  разрешение  обосноваться  в
городе, набрать учеников и подмастерьев  и  объединить  их  по  прошествии
должного числа  лет  в  цех,  коему,  смотря  по  заслугам,  присваиваются
штандарт и привилегии, - Майер втянул голову в плечи и снова задремал.
     - Ганс Крысолов, - проговорил патер Бэр, - объясни нам, что  хорошего
в твоем ремесле и чему именно ты учил детей.
     - Я учил их всему, что знаю сам. Я могу заставить упасть стаю саранчи
- по счастью, в ваших краях не встречается этой напасти,  -  мне  нетрудно
остановить ратного червя. Но обычно я вывожу крыс и  мышей,  недаром  меня
прозвали Крысоловом.
     - Прекрасное занятие для сына Людвига Мюллера, -  заметил  Бюргер,  -
ловить по чужим амбарам мышей, получая один пфенниг за дюжину хвостов!
     - Я учу всех, кто приходит за наукой! - выкрикнул  Ганс.  -  И  я  не
ловлю крыс, я изгоняю их, разом и надолго!
     Вольф Бюргер, перегнувшись через бургомистра,  пошептался  с  патером
Бэром. Тот согласно кивнул.  Тогда  Бюргер,  незаметно  толкнув,  разбудил
бургомистра и начал что-то  втолковывать  ему.  Старик  послушно  встал  и
объявил:
     - Суд предлагает Гансу Крысолову доказать свое умение  и  отвести  от
себя обвинение в чернокнижии. Для сего назначается  испытание.  Упомянутый
Ганс должен вывести крыс и мышей из кладовых амбаров и  хлебных  магазинов
города Гамельна.
     - И тогда мне позволят иметь учеников? - спросил Ганс.
     - Мы примем решение, смотря по  результатам  испытаний,  -  промолвил
бургомистр.
     - Уже сегодня в Гамельне не останется ни одной крысы, -  сказал  Ганс
твердо.


     В сопровождении судей и охраны Ганс обошел город. Город был  велик  -
больше  трех  сотен  каменных  домов.  Крысы  таились  в  каждой  щели   -
неисчислимые полчища крыс. Он не мог бы прогнать  их  -  им  некуда  уйти.
Оставалось последнее.
     Когда-то во время своих странствий, любопытный Ганс забрел далеко  на
север, в Лапландию.  Там  до  сих  пор  живут  язычники,  которые  молятся
деревянным болванам и звериным черепам. Там так  холодно,  что  не  растет
даже лес, и нет травы, чтобы прокормить коров и лошадей. Люди там ездят на
оленях, а зимой солнце боится показаться из-за края земли. В этих  тундрах
живет пестрая снежная мышь - лемминг. Крошечный  зверек,  всегдашний  корм
огромных  белых  сов,  хищных  песцов,  одетых  в  теплые  шубы,  и   даже
изголодавшихся по соли оленей. Но  порой  с  леммингами  случается  что-то
странное, и тогда они собираются в стада и идут в море. Ганс  видел  толпы
малюток, спешащих на верную гибель. Пестрые мыши неутомимо шли, стремясь в
воду. Вода кипела. Косяки трески и лосося поднялись из  глубин  за  легкой
добычей. В воздухе стоял стон. Кричали чайки, плакал ветер. И еще слышался
тонкий скрип, свист - тот сигнал, что созывал пеструшек в поход. Этот звук
Ганс не смог бы забыть никогда. И сейчас он собирался  сыграть  на  флейте
великий зов.
     Ганс не колебался, он  знал,  что  сумеет  сделать  задуманное,  хотя
прежде  ему  не  приходилось  убивать,  используя  свой  дар.  Гамельнские
ребятишки прекрасно знали, какой бывает, а какой не бывает доброта, они бы
не поверили, что доброта способна обманывать, заставлять и даже убивать. А
она умеет все,  только  надо  помнить,  что  однажды  хрупкое  чудо  может
разбиться, и ничто не вернет его. Но сейчас Ганс об этом забыл.
     Ганс зажмурился, набрал в грудь воздуха и заиграл. Инструмент загудел
необычно и страшно. Звук царапал слух, проникал в душу и не звал, а  тащил
за собой. Повсюду: в укромных норах под  стенами  домов,  в  подвалах,  на
чердаках, среди расшатавшейся ветхой  кладки  или  деревянной  трухи,  под
разбитой мостовой замусоренных улиц встревоженно завозилось  длиннохвостое
население. Крысы прекращали  грызть,  спящие  просыпались,  самки  бросали
слепых беспомощных детенышей, и все среди бела  дня,  забыв  осторожность,
спешили к Гансу. Они образовали  широкий  шевелящийся  круг,  настороженно
глядели на Ганса, еще  не  понимая,  что  делать  дальше.  Ганс  осторожно
шагнул, стараясь ни на  кого  не  наступить.  Ковер  крыс  пополз  следом,
замершие изваяниями ландскнехты остались сзади.
     Ганс медленно шел  вперед,  ни  на  секунду  не  отрывая  дудочки  от
одеревеневших губ. Вал крыс катился за ним, из каждого  проулка  навстречу
им вытекали новые волны. Иногда крыса выпрыгивала прямо  из  окна  дома  и
тогда там раздавался задушенный женский взвизг. Остальной город молчал: ни
криков, ни  шума,  ни  стука  инструментов  -  только  дрожащая  музыка  и
тысячекратный шорох.
     На берегу Везера Ганс остановился. Здесь были запертые ржавыми цепями
спуски к воде, причалы для хлебных барок, магазины  зерна,  склады  кож  и
железа. Поток зверьков умножился  необыкновенно,  крысы  покрыли  замшелые
ступени и, ни на секунду не задержавшись, посыпались в воду.
     Везер - большая и опасная река. В верховьях он с плеском  несется  по
камням, мимо Бремена течет широко и важно. Возле Гамельна течение гладкое,
но стремительное, ширина реки свыше двухсот  шагов,  на  середине  дна  не
достать даже длинным шестом. Переплыть Везер - дело нелегкое, а для  крысы
- попросту безнадежное. И все  же  они  шли,  крутясь  живым  водоворотом,
задние налезали на передних, и все бросались с последней ступени  в  воду.
Среди  пены  мелькали  вздернутые  усатые  носы,  ловящие   воздух.   Вода
подхватывала крыс и, завертев, уносила. Некоторые были  выкинуты  течением
на камни ниже пристани, но тут же упорно кидались обратно  вплавь  на  тот
берег.
     Ганс стоял на самом краю. Крысы обтекали его с  двух  сторон,  дробно
стуча лапками, пробегали прямо по ногам.  Поток  постепенно  редел,  берег
очистился, и скоро последняя острая мордочка исчезла под водой.
     Песнь оборвалась. Ганс перевел дыхание и огляделся.
     Он увидел патера Цвингера. Священник стоял по пояс в  воде,  глаза  у
него были белые, рот открыт и зубы оскалены. Холодная вода привела  его  в
чувство, он, запинаясь, начал читать экзорцизм об изгнании бесов:
     - Изыди, злой дух, полный кривды и беззакония, изыди исчадие лжи...
     Ганс отвернулся. В двух шагах позади стоял Вольф Бюргер. Его  жесткое
лицо было непроницаемо.
     - Ганс Крысолов, ты гроссмейстер в своем ремесле, - сказал он. - Я не
ожидал такого. Идем, суд должен быть окончен.
     В конце улицы показались спешащие ландскнехты.


     Если и раньше большой зал ратуши был переполнен  народом,  то  теперь
давка  стояла  просто  невообразимая.  Охрана  с  трудом  очистила   место
посредине. Судей еще не было, Ганс долго ждал, переминаясь с ноги на ногу.
Вольф Бюргер нервно ходил взад и вперед, потом  уселся  за  стол  и  начал
что-то писать. Наконец, появились патер Бэр и опирающийся на палку  Ференц
Майер. Тюремщик ввел закованного Питера.
     - Все будет хорошо! - крикнул ему Ганс.
     Питер кинулся к Гансу, но  тюремный  смотритель  дернул  за  цепь,  и
мальчик упал.
     Позже всех пришел патер Цвингер. Губы его были  плотно  сжаты,  новая
сутана резко шелестела при ходьбе.
     Секретарь суда поднялся из-за своего столика  и,  нараспев  произнося
слова, возгласил:
     - Заседание объявляется открытым. Господа судьи, удовлетворены ли  вы
результатами испытаний?
     За судейским столом кивнули.
     - В таком случае я от имени магистрата и  граждан  города  прошу  вас
рассудить это дело по закону и совести и вынести ваш приговор.
     - Что тут рассуждать? - проворчал бургомистр.  -  Парень,  несомненно
колдун, но ведь крыс-то он вывел. Пусть себе идет на все четыре стороны.
     Патер Бэр сидел с задумчивым видом, сцепив пальцы на округлом  чреве.
Бюргер кончил писать и передал лист бургомистру. Майер прочел.
     - А можно и так, - сказал он, взял перо и поставил внизу подпись.
     Патер Бэр, дождавшись своей очереди, тоже прочел документ.
     - Но ведь это жестоко! - воскликнул он, отодвигая бумагу.
     - Это необходимо, - негромко сказал Бюргер.
     Он нагнулся  и  начал  что-то  шептать  Бэру.  Каноник  страдальчески
морщился, тряс головой, но скоро не выдержал:
     - Ну хорошо, пусть будет по-вашему, но я умываю руки.
     Документ он отдал не подписав. Секретарь  поставил  внизу  печать,  а
затем огласил приговор:
     - Мы, выборный суд вольного имперского города  Гамельна,  разобрав  и
обсудив по закону и совести обвинение, выдвинутое преподобным  Вилибальдом
Цвингером против  странствующего  мастера  Ганса,  по  прозвищу  Крысолов,
признали его обоснованным и истинным. Доказано, что имело место совращение
детских душ к недостойным и опасным занятиям.  Ганс  Крысолов  оставлен  в
сильном подозрении в связях с врагом господа и рода человеческого.  Вместе
с тем, услуга, оказанная означенным Гансом городу,  велика  и  несомненна.
Приняв во внимание все это, а  также  памятуя,  что  буллой  святого  отца
нашего строго повелено, чтобы никто под угрозой изгнания не  обучал  и  не
учился подобным мерзостям, суд постановляет:  обвинение  в  малефициуме  с
вышеупомянутого Ганса Крысолова снять, за прочие же проступки  приговорить
его к  позорному  столбу  и  изгнанию  из  пределов  города,  -  секретарь
остановился, глянул исподлобья на бледного Ганса, а потом продолжал:  -  В
отношении нищего бродяги, именующего себя Питером, достоверно установлено,
что он, предав душу  дьяволу,  перекидывался  диким  зверем  и  творил  на
дорогах разбой. Посему решено его, как  злого  и  нераскаянного  малефика,
предать смерти на костре. Предварительно его  должно  подвергнуть  пыткам,
тело вервольфа будет разодрано железными когтями, подобно тому, как он сам
раздирал  своих  жертв.  Прочих  же,  учитывая  нежный  возраст  и  полное
раскаяние, наказать плетьми и отдать в опеку родителям.
     Питер закричал. Ганс рванулся к нему, но его сбили с  ног,  выволокли
из магистратуры. Здесь на ступенях было вделано в  стену  кольцо.  На  нем
висели кандалы, в которые заковывали несостоятельных должников и всех тех,
кого магистрат  приговорил  к  позорному  столбу.  Палач  быстро  заклепал
железные кольца на запястьях Ганса. Теперь Ганс был словно распят у стены.
Рядом на  специальном  крюке  висела  плеть.  Каждый  имел  право  ударить
приговоренного.
     Из магистратуры выходил народ. Многие  останавливались  возле  Ганса.
Какая-то женщина, невысокая и худая, подскочила к Гансу вплотную,  сорвала
к крюка кнут.
     - Дьявол! - крикнула она. - Из-за тебя мою Марту  будет  бить  палач!
Вот так! - багровый рубец прочертил щеку  Ганса.  -  Вот  так!  -  женщина
ударила еще раз, плюнула Гансу в лицо и, бросив плеть убежала.
     - Правильно! - крикнули в толпе. - Бей его за детей!
     Вперед вышел плечистый бородач, в котором Ганс угадал  отца  Якоба  и
крошки Мари.
     - Надо бить, - сказал он, поднимая плеть.
     Плеть свистнула. Ганс не пытался уклониться от удара.
     - Валяй! - подзадорили сзади, но бородач вдруг повесил плеть на место
и быстро ушел.
    Больше Ганса не били.
     День все не кончался. На площади трое плотников сооружали помост  для
пыток. Рядом рыли яму,  чтобы  поставить  столб,  вокруг  которого  сложат
костер.
     - Они не посмеют этого сделать! - шептал Ганс. - Я не дам!
     Отзвонили второй час. Из дома рядом с собором  вышел  патер  Цвингер.
Святой отец гулял с собачкой. Маленький белый песик крутился  вокруг  ног,
высоко подпрыгивал, стараясь достать  хозяйскую  ладонь.  Цвингер  подошел
поглядеть на Ганса. Губы растянула улыбка.
     - Куси! - приказал он собачке.
     Собачка непонимающе завиляла хвостом, потом заскулила  и  попятилась.
Цвингер усмехнулся, взял плеть, размахнулся... В то же мгновение  собачка,
подпрыгнув, вцепилась зубами в его  руку.  Патер  с  проклятьем  отшвырнул
собачку, зажал рану ладонью и исчез в своем доме.
     На площади начало темнеть. Сторожа запирали улицы. Прозвонили  первый
обход. Ганс стоял, прижавшись к стене, пытаясь сосредоточиться. Он  теперь
знал, что делать. Правда, дудочка осталась в тюрьме,  да  и  руки  к  лицу
поднести невозможно, но раз надо, то он справится  и  так.  Завтра,  когда
Питера выведут из башни, отовсюду слетятся тучи белых бабочек.  Они  будут
кружиться вокруг Питера, покроют белым ковром костер. Люди должны  понять,
что мальчик ни в чем не виноват. Но если и знамение не  образумит  их,  то
придется действовать жестоко. Не дай бог палачу коснуться Питера, в тот же
миг с башни собора сорвется ястреб, несущий зажатую в  когтях  змею.  Горе
тем, кто хочет чужой смерти. Горе тому городу, где можно казнить  ребенка.
Он наведет на Гамельн все земные напасти: волков, лесных муравьев, крыс...
Ганс дернулся и застонал от отчаяния, обиды и бессилия. После того, что он
сделал сегодня, послушает ли его хоть кто-нибудь?
     На темной площади  качнулась  тень,  прозвучали  твердые  шаги.  Ганс
разглядел Вольфа Бюргера. Магистр подошел, бросил  на  ступени  котомку  и
посох Ганса. Вытащил молоток, сбил кандалы с одной  руки  Ганса,  потом  с
другой. Второй удар пришелся неточно, на левом запястье  остался  железный
браслет.
     - Ущерб городской собственности... - усмехнулся Бюргер.
     Ганс молча растирал затекшие руки. Бюргер поднял и протянул мешок.
     - Сейчас ты уйдешь из города и вернешься сюда  не  раньше  чем  через
десять лет. Я опасаюсь, что завтра ты наделаешь глупостей, и нам  придется
казнить тебя, а от тебя есть польза, ты хороший мастер и,  значит,  должен
жить.
     - Ты полагаешь, будто  я  могу  уйти,  оставив  детей  на  мучения  и
произвол судьбы?
     - На произвол судьбы?.. - саркастически протянул Вольф.  -  Ты  глуп,
Ганс. Ты видишь только себя самого и лишь себя слушаешь. Ты забыл, что  мы
тоже люди и это наши дети. Палач города Гамельна кнутом убивает  быка,  но
может, ударив сплеча, едва коснуться кожи. Повторяю - это наши  дети.  Они
провинились, их надо больно наказать,  но  без  вредительства.  А  хорошая
порка на площади еще никому не вредила.
     - Костер тоже никому не вредил?
     - Не считай меня дураком, если  глуп  сам,  -  перебил  Бюргер.  -  Я
предусмотрел все. По закону ты имеешь  право  основать  цех.  Я  дам  тебе
ученика. Ты уйдешь из  города  вместе  со  своим  вервольфом.  Я  даже  не
спрашиваю, я знаю, что ты уйдешь. Ты слышал, к чему приговорен  Питер,  и,
чтобы спасти е