на с  тех  времен,  она  о  тех  людях.  Инна  вдруг  представила,  как
изнывшаяся по недоступному материнству горбунья поет племяшечке:

                          Кашка масленая,
                          Ложка крашеная.
                          Ложка гнется, нос трясется,
                          Сердце радуется.

     - Не-ет! Я так не могу! Таточка спит наконец-то, а я больше не могу!
     Инна  быстро  вышла  из  номера.  В  холле  она  увидела  Регину.  Та
расположилась в кресле у мягко светящегося  торшера.  Окна  и  здесь  были
зашторены, хотя отгородиться от  призрачного  дня  не  удавалось.  Услышав
шаги, Регина спокойно подняла голову, улыбнулась.
     - Ну как, Ин, все в порядке?
     Инна села напротив, сжала лоб руками.
     - Я все время вижу кровь, - сказала она.
     - Они опять дерутся? - удивилась Регина.
     - Я говорю про утро, сейчас-то вокруг  спокойно,  ты  разве  сама  не
видишь?
     - Нет, не вижу. Мне сообщили прекрасный способ, - Регина вытащила  из
кармана аптечную упаковку. - Вот, пожалуйста, по полтаблетки  два  раза  в
день - и никаких неприятностей.
     - Азолеум, - прочла Регина. - Им же душевнобольных лечат!
     - Пусть, - коротко сказала Регина. - Главное - проглотил  таблетку  и
не  видишь  всего  этого  безобразия.  Азолеум  галлюцинации  снимает.  Я,
например, ничего сейчас не вижу, и мне хорошо.
     - Это не галлюцинация, они живые, и они нас тоже видят.
     - Все равно, их нет!  Их  даже  сфотографировать  нельзя,  их  солнце
фотопленку не засвечивает! К тому же, ученые говорят, что подобных событий
на Земле никогда не было. Это  неправда,  что  мы  прошлое  видим,  просто
массовая галлюцинация или гипноз.
     - Но ведь азолеум вредный. Детям его нельзя.
     - Ты не ребенок! - усмехнулась Регина.
     - Я про Таточку подумала, - призналась Инна.  -  Ее  бы  я  от  этого
закрыла. А сама - не могу, я должна знать, что видит моя дочка.
     - За всем не уследишь. К тому же, детей можно собрать и отвезти туда,
где у этих пустыня, необитаемый остров или вообще...
     - ...куда-нибудь подальше, - подсказала Инна. Она поднялась из кресла
и уже от дверей произнесла: - Тебе хорошо, ты умеешь жить нормально,  а  я
такая дура - за всех болею.
     В номере ничего не изменилось. Тата спала, казалось будто ее  постель
висит в метре над лугом, и метелки цветущего  овсеца  касаются  сбившегося
одеяла. Инна долго сидела молча, думала про необитаемый  остров.  Пожалуй,
так действительно стоит сделать, временно, конечно, пока все не утрясется.
     На столике чуть слышно вякнул аппарат. Инна, не включая экрана, сняла
трубку.
     - Инночка, - услышала она голос Регины,  -  мы  с  тобой  в  соседних
номерах, заклинаю: посмотри хорошенько - никого рядом нет?
     - Да нет никого, - растерянно сказала Инна. -  Что  ты  боишься,  они
ничего не могут тебе сделать, ты их даже не видишь.
     - Как ты не понимаешь, - жарко зашептала в  трубку  Регина,  -  я  же
занимаюсь своими делами, мне,  например,  переодеться  надо,  а  наверняка
кто-нибудь из этих спрятался поблизости и подглядывает за мной!
     - Делать им больше  нечего,  -  устало  сказала  Инна.  -  Раздевайся
спокойно.


     Вечером мужчины собрались на совет в томасовом доме. Был он и ниже, и
теснее, но в светлой горнице  большой  хаты  лежали  на  сдвинутых  лавках
порубленные дед Матфей и правнучка его Николь, а в темной хрипел и булькал
просаженной грудью младший петеров сын - Андрон. Напуганных детей  загнали
в комнатенку наверху, наказав сидеть тихо. Внизу  оставались  лишь  Ксюша,
прижавшаяся к оцепеневшей матери, да Матюшка,  безмятежно  досапывающий  в
скрипучей люльке последние несиротские часы.  Катерина,  увидав  раненного
мужа обмерла, да так и сидела бесчувственная,  лишь  застонала  один  раз,
словно это у нее Рада тащила из груди короткую неоперенную  стрелу.  Рада,
которой злая судьба оставила единственную возможность: стать  травницей  и
ведьмой,  суетилась  вокруг  умирающего  кузена,  кривобокая  тень  птицей
металась по стенам.
     Остальные женщины были в светлице: Ханна и  петерова  Марта  обряжали
деда, Ева сдавленно выла над дочкой.
     Пятеро мужчин сидели  в  темной  комнате  вокруг  стола,  на  котором
громоздилась нетронутая корчага с пивом. Тяжелый шел разговор,  медленный,
и не нужен ему был ни  свет,  ни  пиво.  Младшие:  Атанас,  Марк  и  Савел
молчали, спорили Петер и Томас, оставшиеся после гибели  отца  ответчиками
за свои семьи -  за  детей,  невесток,  внуков.  Не  было  в  доме  одного
Кристиана, уже два дня как угнавшего скот за топкое болото  на  Буреломье.
Кристиан, впрочем, как неженатый, права голоса на совете еще не имел.
     - Куда пойдем? - говорил Петер.  -  Животы  без  нас  пограбят,  дома
пожгут. Хлеб посеян - как  обходиться  будешь?  Сенокос  идет,  сейчас  на
болоте проспасаешься, чем зимой скотину кормить?
     - Сена на Буреломье накосим, -  отвечал  Томас,  запустив  пятерню  в
неровно, пятнами поседевшую бороду.
     - Осоки, что ли?
     - Хоть бы и осоки. Здесь нам все одно не жить. Думаешь, граф  простит
за солдат?
     - Не было солдат! - возвысил голос Петер. -  Не  видел  их  никто.  А
копья их в речке потопи, от греха подальше.
     - Что с копьями делать, я знаю, - отрезал Томас. - Ты смотри, солдаты
новые набегут, так в другой раз косами не отмашешься.
     - Найдут оружие - головы не сносишь.
     - На Буреломье уйду. Землянку выроем, хлеб ночами уберем.
     - Легко тебе с одними парнями. А у меня полон двор девок. К тому  же,
сейчас бежать - все одно, что на весь свет кричать: "Виноватый я!". А уж в
чем тебя завиноватить, люди отыщут. Отец велел на земле сидеть, никуда  не
двигаться. Мы на этой земле были, когда немцами тут и не  пахло.  Попробуй
ее из рук выпустить - потом не вернешь. Имя можно сменить,  веру  сменить,
но землю - нельзя. Турки придут - я  тюрбан  надену,  магометом  стану,  а
землю не отдам. На том стою и стоять буду тверже камня.
     - Головы не станет - не  на  что  тюрбан  будет  надевать.  Священник
обещал, кто нежитью не прельстится, тот пусть живет  спокойно.  Посмотрели
мы на его покой... Больше я ему не верю! И графу - не верю! Живы  будем  -
землю вернем. А сейчас мы у графа как вошь под  ногтем  -  раз  уж  послал
войско, то придавит не думая. Скажи, куда  ты  тут  денешься,  если  вдруг
беда? В подполе не отсидишься, там ты как в ловушке.
     - У отца, - медленно сказал Петер, - из подпола лаз прорыт - в овраг.
Давно уж, ты маленький был, не помнишь.
     - Так он, небось, обвалился...
     - Поправим.
     - И все-таки, надо уходить. Отстроимся на Буреломье, на  будущий  год
можно и делянку расчистить. Скот  сбережем  и  сами  целы  будем.  Ты  как
хочешь, а я своих отсылаю завтра. А то Кристиан с Теодором одни  долго  не
вытерпят. А на работу будем выходить.
     - Ты, Томас, всегда был упрямцем.
     - Да и ты не мягок.
     - Хоть бы отца сначала похоронил, а то бежишь, срамно глядеть.
     Томас повернулся к светцу, застучал кресалом. Потом сказал:
     - Похороним. Схожу с  утра  в  монастырь,  позову  отца  Иоганна,  он
лишнего любопытствовать не будет. А ты, Савел, - Томас повернулся к  сыну,
- собирай своих, забирай Раду и отправляйтесь на болото. Землянку  копайте
по-зимнему, бог знает, сколько там сидеть придется. С собой волов  угонишь
и жеребую кобылу. А конь здесь на сенокосе нужнее.
     - Куда волов угонишь?.. - ощерился Петер. - Ты, Томас,  что-то  много
себе власти забирать стал!..
     Спор готов был вспыхнуть вновь, но в этот момент отворилась  дверь  и
на пороге появился Кристиан, пришедший узнать, долго ли еще ему маять скот
и племянника в лесной глуши.


     Без малого сто лет назад воины христовы, отняв  этот  край  у  племен
частью языческих, а частью отравленных учением схизматиков, заложили город
и крепость. Знатные рыцари, скинув плащ с крестом, начали строить замки, а
истинные монахи воздвигли  монастырь.  Тогда  же  выстроили  и  резиденцию
архиепископа.  Мудрый  предшественник  Феодосия  предусмотрительно  выбрал
место для дворца в стороне  и  от  города,  и  от  монастыря.  Архипастырь
понимал, что в городе верх рано или поздно возьмут купцы, склонные  мамоны
ради изгонять неугодных  им  духовных  наставников.  А  с  монахами  белое
духовенство дружило непримиримо и яростно, так что попадать в  зависимость
от настоятеля, келаря и последнего ключаря не хотелось.
     Дворец был поставлен на совесть и считался дворцом лишь по  названию.
Ни единый выступ не украшал неприступные стены, узкие  окна  располагались
высоко и были на деле бойницами.  Глубокие  подвалы  хранили  провиант  на
случай осады, а колодец во  дворе,  славившийся  целебной  водой,  хотя  и
приносил доход в мирное время, но тоже был вырыт в  ожидании  войны.  Vole
pace - para bellum! [Хочешь мира - готовь войну! (лат.)]
     С того времени и повелось, что  все  архиепископы  края  были  горячи
ревнивым вере сердцем,  но  утверждались  холодным  разумом.  Обрушившееся
бедствие преосвященный Феодосий расценивал не  аллегорически,  а  напрямую
принял, как видение  далекого  будущего.  И  следовало  из  этого  видения
немало. Прежде всего - замку предстояло рухнуть, а городу расти. С  первым
Феодосий был согласен, со вторым же - нет. Дьявольский  посад  выплеснулся
далеко за городские валы, дотянулся к  самой  архиепископской  резиденции.
Дворец с трех сторон окружали стеклянные башни,  а  шпиль  собора  казался
приземленным рядом с их взметнувшейся высотой. Впрочем, и дворец, и  собор
видение повторило, хотя и внесло свои насмешливые поправки. Все  оказалось
не таким, искаженным и испорченным. В первое  мгновение  Феодосий,  как  и
многие, потерял голову от страха, служил молебен,  произносил  экзорцизмы,
запрещал и проклинал. Успех был невелик, но зато на второй  день  призраки
дружно убрали  большинство  своих  произведений  и  ушли,  оставив  дворец
хозяину. Феодосий объявил, что отлучение возымело действие, хотя сам в  то
не слишком верил. Утешало иное: призраки безропотно и чуть не своей охотой
оставили дворец,  значит  есть  нечто,  чего  они  боятся  настолько,  что
заискивают  перед  духовным  владыкой,   невзирая   на   свою   утонченную
неуязвимость. Оставалось лишь найти это больное место.
     Шабаш,  свершающийся  попущением  господним,  переводил   в   область
практическую многие прежде умозрительные  философские  построения,  прежде
всего касающиеся предопределения и свободы воли.  Давние  диспуты  грозили
всплыть новой ересью. В эту точку и направил Феодосий свой ум.
     Дорога к обители архиепископа некогда была  обсажена  с  двух  сторон
дубами. Сделано так было не  случайно  -  местное  население  в  память  о
языческих  мерзостях  суеверно  почитало  дуб,  и  теперь   это   почтение
обратилось на святую церковь. Если принять видимость за истину,  то  часть
дубов должна дойти невредимыми до скабрезного  последнего  века.  Феодосий
приказал срубить  один  из  таких  дубов,  и  собственной  персоной  стоял
невдалеке, ожидая, рухнет ли  морщинистый  гигант  другого  мира.  Призрак
устоял. Вывод из увиденного мог быть троякий: либо на  этом  месте  успеет
вырасти новый дуб, либо видением явлено не вполне верное будущее, либо же,
по словам блаженного Августина, в мире этом все предопределено, и человеку
- гробу повапленному - не дано ничего совершить. Сомневаться в  авторитете
автора "Града божьего" значило признать себя сторонником еретика  Пелагия,
но Феодосий и не собирался ничего публично объявлять. Он молча смотрел  на
старания дровосеков, потом также молча ушел к себе. Но вывод из увиденного
сделал самый еретичный, ибо он оставлял возможность для борьбы.
     Нет, миракль не был  пророческим!  Он  лишь  предупреждал  о  грозной
опасности.  Но  теперь  Феодосий  знал,  что  противопоставить  ей!  Пусть
мифический дуб остался нетронутым, в настоящей жизни он уже  не  вырастет,
поскольку его снес  топор.  Пусть  бесы,  усмехаясь,  проносятся  в  своих
колесницах, видение открыло  пастырю,  откуда  они  могут  произойти,  где
гнездо заразы. Скверну очищают огнем, подобно тому  как  добрый  хирург  в
зародыше выжигает раскаленным пекеленом бородавку,  готовую  обратиться  в
раковую опухоль. Так церковь лечит общество, отсекая больные члены.  Также
он  будет  лечить  и  будущее.  Не  дуб  он  срубит,  но  город!  Источник
вольномыслия и нечестия - достаточно взглянуть на  миракль,  и  становится
ясно, где более всего преуспел дьявол.  Город  предстоит  стереть  с  лица
земли, иначе он исполнит пророчество и воздвигнет свои  вавилонские  башни
превыше шпилей святой церкви.
     Прежде всего архиепископ посетил  монастырь,  успокоил  растерявшихся
черноризцев.  Потом  отправился  в   графскую   цитадель   и   благословил
доблестного хоть и недалекого сеньора на битву с собственными мужиками. На
самом-то деле удар был направлен против горожан. Те, кто бежал из  города,
а таких было немало, как бы сами себя признавали виновными, ведь  церковью
было предписано "не видеть" дьяволов. Оставшимся волей-неволей приходилось
приспосабливаться к обезумевшей жизни, и их тоже было легко уязвить.  Было
бы только чем уязвлять.
     Полностью доверять графу не было причин, а своих войск не  доставало,
значит, выручить должен был крестовый поход.
     По закону Феодосию следовало обратиться в Рим ждать папской буллы. Но
Рим далеко, а время дорого. Памятуя мысль апостола, что по нужде и  закону
применение бывает, архиепископ  написал  в  близлежащие  области  империи,
прося помощи. Расчет  состоял  в  том,  что  и  там  растерянность  грозит
обернуться возмущением, и вернейшим способом ослабить напряжение  была  бы
война. Вооруженная экспедиция позволит недовольным излить  праведный  гнев
на головы противников истинного благочестия.
     Преосвященный Феодосий  не  обманулся.  Князья  согласились,  прелаты
благословили предприятие, не дожидаясь голоса из  Рима.  Со  дня  на  день
Феодосий ожидал первые отряды.
     Архиепископ в праздничном облачении: в  белоснежной  паллии  и  митре
сидел в молельной. Перед ним лежала тяжелая библия, переписанная на мягком
пергаменте искусными скрипторами Англии. Книга была  раскрыта  на  псалмах
Давида, но пастырь не читал знакомых строк, лишь повторял про себя:  "Боже
мой!  Ибо  ты  поражаешь  в  ланиту  всех  врагов  моих,  сокрушаешь  зубы
нечестивых." Пора было встречать  приближающихся  воинов,  но  известия  о
подходе все еще не было, и архиепископ ждал.
     Распахнулась дверь, в молельной появился служка. Он  пятился,  широко
раскинув руки, словно пытался  загородить  дорогу  кому-то.  Но  при  этом
тихонько подвывал, как смертельно напуганное животное. Ярко, но ничего  не
осветив, вспыхнула бесовская лампа, оставленная под потолком, и в  комнату
вступило,  казалось,  зеркальное  отражение  Феодосия.  Старец,  столь  же
высокий как Феодосий, и с таким же тяжелым лицом, тоже был одет в парадное
епископское облачение. Как и  подлинный  архиепископ  он  был  грузен,  но
двигался беззвучно, и ноги  его  не  касались  истинного  каменного  пола,
проступающего сквозь деревянные  плашки  миража,  что  ясно  указывало  на
призрачную природу гостя. Двойник остановился  посреди  комнаты  и  поднял
руку, благословляя Феодосия. Тот молча стерпел кощунство,  лишь  дал  знак
оробелому служке удалиться.
     Трое других призраков внесли  в  помещение  столик,  кресло,  большую
книгу, в которой без труда можно было узнать  священное  писание,  и  кипу
белых листов. Вдвинули свой  стол  вглубь  настоящего,  разложили  вещи  и
сгинули. Остался один двойник. Он уселся в кресло и тонким стилом начертал
на одном из листов:
     "Благоволение вам и мир во человецех".
     - Иди от меня, проклятый,  в  огонь  вечный,  уготованный  диаволу  и
ангелам его, - сказал Феодосий.
     "Прошу писать, брат мой, - появилась новая строка, - ибо  как  ты  не
слышишь меня, так и мне не дано слышать тебя".
     Феодосий молчал, тогда гость вновь начал  писать  своим  неиссякаемым
стилом:
     "Что ты делаешь? Голос  крови  братьев  твоих  вопиет  к  Господу  от
земли".
     Дьявол - изощренный богослов. Но все же Феодосий не убоялся и вступил
в диспут. Взял чисто выскобленный лист пергамента и ответил:
     "Велик вопль Содомский и Гоморрский и грех их  тяжел  весьма.  Велико
развращение человеков на земле и все мысли и помышления сердца их - зло во
всякое время".
     "Не судите, да не судимы будете, -  возразил  бесплотный  двойник.  -
Если же друг друга угрызаете и съедаете,  берегитесь,  чтобы  вы  не  были
истреблены друг другом".
     "Ныне приходит гнев божий на сынов  противления,  -  легли  слова  на
пергамент. - Облекусь в ризу мщения, как в одежду и покрою себя  ревностью
как плащом. И убоятся имени Господа на  западе  и  славы  Его  на  восходе
солнца. Положу врагов Господа в подножие ног Его. И сыны царства извержены
будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубовный."
     "Мудрость твоя и знание твое, - покрылась знаками белизна  бумаги,  -
сбили тебя с пути ты; твердишь в сердце своем: "я  и  никто  кроме  меня."
Горе непокорным сынам, говорит Господь, которые делают совещания,  но  без
Меня, и заключают союзы, но не по духу Моему, а  чтобы  прилагать  грех  к
греху. Ибо заповедано прощать брату твоему до семижды семидесяти раз."
     Феодосий улыбнулся и протянул  руку  за  пером.  Чувствовал  он  себя
уверенно. Пусть противник помнит наизусть хоть всю библию,  он  ничего  не
сможет доказать. На каждый призыв к милосердию  в  писании  приходится  по
сотне угроз, проклятий и кровавых сцен. Недаром же  папа  запретил  читать
библию не принявшим священнического сана. Но пока лучше, чтобы это чудище,
подобное морскому епископу, продолжило  диспут  и  не  смущало  окружающих
своим одеянием и еретическими листами. "Буду обуздывать уста  мои,  доколе
нечестивый передо мной". И написал уклончиво:
     "Не знаю, чего просите."
     "Исполнения первой заповеди: "Не убий"."
     Уж здесь-то у него был готов ответ! Перо с комариным скрипом забегало
по выскобленной коже:
     "Совершу мщение и не пощажу никого, чтобы не оплакивать  мне  многих,
которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте."
     И опять пришелец не смог соблюсти верности стиля - вставил от себя:
     "Молю за  детей  и  невинных  младенцев,  "таковых  бо  есть  царство
небесное"."
     "Дочь Вавилона, опустошительница! - бросив на  пергамент  эти  слова,
Феодосий мстительно усмехнулся и  указал  за  окно,  где  до  самого  неба
громоздились башни, - блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала  нам!
Блажен, кто разобьет младенцев твоих о камень!"
     Лицо бесовского архимандрита посерело, глаза запали, но он  продолжал
марать бумагу:
     "Кровожадного и коварного гнушается Господь. Возлюби ближнего  своего
как самого себя."
     В залу скользнул секретарь, наклонившись к уху, прошептал:
     - Войско прибыло.
     "Страху господню научу вас", -  словно  приговор  утверждая,  написал
Феодосий и, уже  не  глядя  на  двойника,  перевернул  страницу  псалтыря,
отчеркнул  ногтем  первую  фразу:  "Блажен  муж,  иже  не  идет  на  совет
нечестивых", - поднялся и вышел вон. И хотя не видел лица противника и  уж
заведомо ничего не слышал, но знал наверное, что тот шепчет смятенно:
     - Господи! Помилуй их, ибо не ведают, что творят.
     Феодосий торопливо вышел из дворца, встал на высоких ступенях.  Внизу
волновалось человеческое море, над головами вздымались штандарты  баронов,
покачивались пики и плоские острия  алебард.  Пять  тысяч!  И  это  только
первый отряд. На площади воцарилась тишина, воины смотрели на епископа,  и
Феодосий молча взирал на них.
     Перед ним  были  те  же  осатаневшие  от  страха  мужики,  и  рыцари,
способные лишь размахивать ставшим вдруг бесполезным мечом. Но всего более
- горожан, изгнанных из своих удобств воз