был второй такой год, и Зау уже знал, что ему ожидать.  Он
разрыл один из холмиков. В нос ударил запах смерти. Никто не вылупится  из
яиц, равнодушно брошенных в холодную мокреть.
     Опустив тяжелые, в шрамах и струпьях давних ожогов руки, Зау побрел к
дому. Он привычно сдерживал мысли,  хотя  сейчас  можно  было  говорить  в
полный голос, можно было кричать...
     Вечером Зау разложил у воды  погребальный  костер  для  неродившихся.
Когда огонь прогорел - залил угли,  теперь  он  знал,  как  это  делается.
Смотрел на курящийся белый пар, перебирая в уме варианты поведения.
     Теплый дом, уже не первый на этом пляже - первый давно  сгнил  -  мог
спасти и до поры спасал малышей. Но для яиц дрожжевая грелка не  годилась,
им  было  нужно  горячее  солнце.  Хорошую  температуру  могли   бы   дать
электрические нагреватели, но их шум еще в яйце убьет разум детенышей, они
родятся глухими. А глухой говорящий - все  равно  что  мертвый.  Есть  еще
огонь, но он слишком горяч, и к тому же, вряд ли  найдется  сила,  которая
заставит его развести огонь в доме.
     Впереди пустой год, за это время можно было бы что-нибудь  придумать,
- но что можно придумать одному? Давно уже говорящие,  задавленные  бедой,
которую сами же вызвали, решают лишь сиюминутные вопросы. Много лет нет  в
городе университета - братства разумных, готовых  бескорыстно  взяться  за
исследование любой проблемы. Они не сумели помочь в главном,  и  их  стало
накладно кормить.
     И теперь остается, вопреки очевидному, надеяться, что  следующий  год
окажется удачнее предыдущего, а освободившееся время тратить на подготовку
к зиме, потому что зимой теперь и взрослого говорящего тянет в  сон,  если
он слишком долго пробудет на улице.
     Летние месяцы ушли на пустые заботы о себе самом, а  зима  уничтожила
последние надежды на чудо. Зимние дни стали такими холодными, что брожение
в грелке почти прекратилось, и даже дома приходилось быть начеку, чтобы не
уснуть ненароком.
     И вот однажды утром, с трудом продержавшись до света, Зау увидел, что
комната выстыла совершенно. Мороз победил грелку.
     Зау распахнул дверь и собственными глазами увидел смерть - то, что он
знал лишь теоретически, что предсказывали  чудаки  из  университета.  Вода
замерзла и стала твердой, вместо дождя с неба сеялась мелкая белая крупка.
     Жизнь на берегу кончилась, надо было уходить.
     Зау собрал свой инструмент, постаревший как и он  сам,  стершийся  от
времени, аккуратно притворил  дверь  дома,  последний  раз  обошел  пустой
детский пляжик.  Ветер  нес  над  песком  снежную  пудру.  Снег  зализывал
пятипалые следы, оставленные ногами Зау, одинокая белая цепочка  рассекала
мир детства. Зау наклонился, погрузил в  песок  обе  руки.  На  смерзшемся
песке рядом со следами ног четко отпечатались две пятерни -  оттиски  рук,
искалечивших мир. Выемки заносило снегом, потом поверх снега их  забросает
песком и, если никто больше не будет жить на этом пляже, то  следы  так  и
останутся там, в слежавшейся толще, уйдут в  глубь  земли,  окаменеют,  и,
может быть, это будет самым долгим, что оставит он после себя.
     Зау стряхнул ледяную сонливость, начавшую охватывать его, и  поспешил
к городу.
     Зиму  он  провел  в  городе  вместе  с  немногими   оставшимися   там
собратьями. Колония жалась ближе к электрогенераторам, превращавшим всех в
подобие пустоголовых, но в то же  время  несущих  тепло.  Питались  жители
старыми запасами, которые приходилось разваривать в горячей воде.
     Окрестности города, когда-то плотно обжитые, были  отданы  во  власть
молочников. Молочники вышли из нор. Притерпевшиеся  ко  всему,  травленные
ядом и радиацией, привыкшие  к  холоду  и  темноте.  Теперь  их  ничто  не
сдерживало - они множились и менялись на глазах. Какой удачей было бы  для
Мезы увидеть это разнообразие отвратительных форм! Иные  грызли  дерево  и
питались, кажется, одной корой, другие пожирали собственных собратьев,  но
все были мерзки и многочисленны. Они  появились  даже  в  домах,  так  что
капканы Зау никогда не оставались без работы.
     Жить в городе, мучаясь от  круглосуточного  рева  электропечей,  было
невыносимо тяжело, и, с трудом дождавшись весны, когда зазеленел, казалось
напрочь убитый морозом ивняк, а  со  дна  оттаявших  луж  всплыли  ожившие
лягушки, Зау покинул город. Он двинулся на юг, откуда тянул теплый ветер и
летели возвращающиеся птицы. Там, судя по всему, еще оставалась нормальная
жизнь, если можно, конечно, называть происходящее нормальной жизнью.
     Впереди были сотни лет и тысячи километров бегства.


     Он потерял счет времени и местам. Долины рек  и  суровые  плоскогорья
проплывали  мимо,  не  врезаясь  в  память,  а  лишь  истирая   ее   своей
необязательностью. Месяцы и десятилетия  упруго  сжимались  и  рассыпались
трухой секунд, пропуская сквозь себя идущего.
     Иногда Зау встречал поселения говорящих внешне вполне  благополучные,
но он замечал, как мало там живет  молодых,  видел,  как  расползаются  от
городов пятна рукотворных пустынь, - и уходил дальше. Никто не шел за  ним
следом, говорящие оставались на местах, жертвуя  разумом  и  будущим  ради
сегодняшнего удобства и тепла.
     Случалось, в закрытых от ветра долинах попадались нетронутые  уголки,
где Зау хотел бы жить.  Тогда  он  останавливался,  строил  дом,  ловил  и
приручал животных, если они еще водились в  этой  местности.  Но  проходил
десяток лет, зима догоняла Зау, и он бежал, оставляя жилище, бросив все.
     И наконец, он достиг предела. С гребня серой источенной ветром  скалы
он увидел океан. Материк был перейден из конца в  конец.  Дальше  пути  не
было.
     Под ногами мелко хрустел ракушечник - витые  и  двустворчатые  домики
морских существ, погубленных во время чужих попыток остановить  выстывание
атмосферы. Тем, кто жил здесь когда-то, удалось, опрокинув в море миллионы
тонн  ядохимикатов,  уничтожить  микроскопический  известковый   планктон,
поглощавший драгоценный углекислый газ. Но вслед за планктоном и кораллами
погибли упрятанные в раковины спруты - аммониты и стремительные белемниты,
исчезли, лишившись пищи, эласмозавры и плезиозавры, чьей печени Зау так  и
не отведал,  пропали  пережившие  многие  эпохи  шустрые  рыбоящеры.  Море
опустело и потомки незадачливых рыболовов отошли на север,  их  выморочные
поселения Зау оставил позади.
     Но все это было напрасно, Великая  Зима  приближалась.  Углекислотная
шуба истончалась с каждым годом, планета замерзала. И вот холод загнал его
сюда - на южную оконечность земли. Здесь ему предстоит  строить  последнее
убежище, спасаться в нем и ждать неведомо чего, без надежды дождаться.


     Океан ударял холодной волной в обрыв берега. Соленые брызги  залетали
наверх, высыхали, покрывая колючей сединой  кожу.  Зау  стоял,  напряженно
вслушиваясь. Тишина. Ни одного голоса. На всем берегу, а может быть, и  на
всем материке, он единственный нарушает безмолвие, посылая  в  мир  полную
отчаяния мысль.
     За спиной громоздится лес:  корявые,  изуродованные  стволы  -  ветер
свищет меж  безлистных  ветвей.  Это  ничего,  лес  оклемается,  если  ему
позволит погода. Он сейчас без листьев, потому что зима  и  холодно.  Даже
сюда, на южную точку континента,  пришел  зимний  холод.  Все  время  льют
дожди. Никогда раньше их столько не было - бесконечных, мелких,  изводящих
душу. Облака загораживают солнце,  от  этого  холодает  еще  быстрее.  Зау
невесело вздохнул: даже сейчас он ищет объяснения происходящему.
     Из-за  леса  донесся  тонкий  вой.  Там  бродят  группы   молочников,
осмелевших, ставших опасными. Сбылось  безумное  видение  Мезы:  говорящие
съели свою землю, и молочники без помех догрызают то, что осталось.
     Где-то за морем - материки Гондваны. Там тепло, там еще  должны  жить
говорящие. Но уже давно не  слышно  оттуда  голосов  -  то  ли  не  с  кем
беседовать через море, то ли и там беда, и разум задохнулся в  собственных
отбросах. Впрочем, даже если там и живы разумные, им не удастся отсидеться
в теплых землях. Пройдут эпохи, но когда-нибудь страны  соединятся,  и  по
дну бывшего моря хлынут орды глухого, беспощадного,  ко  всему  привыкшего
зверья. Если они на его глазах так изменились, то что же будет потом...
     Темнело. Воздух быстро холодел, и Зау поспешил к дому. Там тоже  было
холодно, грелка работала плохо. Зау прикрыл дверь и начал раскладывать  на
камнях набранные днем ветки. Еще один бессмысленный и опасный эксперимент.
Мысль не может успокоиться, хотя надежды на победу давно нет. Что  делать,
таким он создал себя - сначала его покинут силы и только потом разум.
     Огонь затрещал, вскинувшись по ветвям. Комната сразу осветилась,  Зау
стал хорошо видеть. Он осторожно взял еще  одну  ветку,  бросил  в  огонь,
быстро отдернув руку. В комнате постепенно становилось тепло,  Зау  ощущал
это по тому, как исчезала сонливость. И все же его  не  оставляло  чувство
обреченности. Во все века огонь разводился лишь для того,  чтобы  хоронить
умерших, давний опыт с углем был не в счет. И теперь Зау  казалось,  будто
он хоронит самого себя.
     Синие клубы дыма плотным слоем собирались  под  потолком.  Дыму  было
некуда деваться, постепенно он заполнил помещение, заставив  Зау  лечь  на
пол. Но вскоре дым достал его и там. Несколько минут Зау лежал, не дыша  и
часто моргая, чтобы  умерить  резь  в  глазах,  потом  выскочил  на  улицу
отдышаться и проветрить  дом.  Дым  повалил  следом  из  открытых  дверей.
Почему-то его не становилось меньше, густые клубы выплывали  из  проема  и
тут же сливались с затянутым облаками ночным небом. Зау сунулся  в  дом  и
увидел, что в комнате горит  пол.  Должно  быть,  угли  провалились  между
подложенных камней. Зау плеснул в огонь  запасенную  заранее  воду,  потом
метнулся было к берегу, но сделав два шага, остановился. В темноте  он  не
видел абсолютно ничего и мог лишь разбиться, упав с обрыва.
     Дом горел. Теперь с лихвой хватало и тепла, и  света,  только  тушить
было нечем и незачем. Зау стоял и рассматривал свои праздно висящие  руки.
Неужели это он? Неужели это его руки? Когда  он  успел  стать  таким?  Это
скорее лапы Хисса,  натруженные  и  уставшие.  Завтра  с  утра  ему  снова
придется браться за работу. Одному, без помощников таскать бревна, строить
дом, ночами спасаться у костров... Для чего? Чтобы в одиночестве протянуть
еще несколько сотен мрачных лет? А потом? - Зау шевельнулся.  -  Потом  он
доживет до своего предела и перед смертью расскажет историю жизни и гибели
могучей цивилизации говорящих. И может быть, если на материках Гондваны  -
в Африке или Индии - есть еще разумные, они услышат его, и это поможет  им
хоть в чем-то. Далеко Африка...
     К утру пожарище остыло. Бледное солнце выбралось  из-за  горизонта  и
тут же пропало среди облаков. С неба привычно засеяло мелкой  водой.  Зау,
вяло двигаясь, натаскал сучьев, выломал в лесу два ствола, но  донести  их
до берега не смог. Он понимал, что не сумеет  разжечь  насквозь  промокший
хворост.
     Перед закатом налетел ветер и разогнал тучи, выстрелив на прощание  в
лицо снежным залпом.
     Зау не мерз, он лишь чувствовал, как мороз сковывает  его,  убаюкивая
бездонной чернотой сна. Трудно ступая, Зау вышел к  пожарищу.  Под  ногами
хрустел лед.
     Остывшее солнце тяжело падало к горизонту, раздвигая размытые остатки
туч. Наступил вечер. Один из бесчисленных вечеров на планете Земля. Скорее
всего, для него этот вечер станет последним.
     Ветер гнал к берегу мутные валы. Но ни один плавник не мелькал  среди
белых гребней. И воздух не прочерчивала распяленная тень рамфоринха,  лишь
несколько чаек-ихтиорнисов бестолково бились в воздушных  струях.  Свистел
ветер, и в тон ему с пустой земли доносилось тонкое подвывание.  Молочники
дождались своего мокрого и холодного часа.
     Солнце скрылось, лишь карминовая полоса заката кровавила небо. Быстро
темнело, беспомощные глаза не могли служить Зау. Но все же, повернувшись к
лесу, Зау увидел  полукруг  горящих  точек.  Заметив  движение,  молочники
отскочили, переливчато перекликаясь. Даже эти, новые,  они  были  ничтожно
слабы по сравнению с ним, но они умели ждать, а за их спинами стояли  тьма
и холод.
     Зау шагнул  вперед,  сознавая,  что  бесцельно  тратит  остатки  сил.
Огненная цепь рассыпалась, охватывая его со всех сторон.
     Полоса заката обуглилась, слившись с чернотой.
     Молочники выли.
     "Оставлять этой пакости Землю, - с трудом подумал Зау, - обидно..."





                            Святослав ЛОГИНОВ

                                 ЗАМОШЬЕ


                                          Наша родина Псковшина да Доншина





                                  КОМАР

     Весь август с Петрова дня держалась мокрая жара, травы никак не могли
отцвести, а маслята и волнушки в березняке сгнивали, не успев появиться на
свет. Зато в сентябре, когда все - и дачники, и  деревенские  кинулись  на
мох за ягодой, в низовом бору высыпало видимо-невидимо лубянок  и  толстых
слизких серух. И хотя Настя знала, что внучка с  мужем  не  сегодня-завтра
прикатят забирать клюкву, но все же отправилась в сосняк. Жить зиму чем-то
надо, а кадка, в которой обычно  солились  грибы,  с  самой  весны  сохнет
кверху дном в клетушке.
     Идти в сосняк тем же путем, что и на  мох:  полем  мимо  огородов,  а
потом через ивовые заросли по дороге пробитой трактором. Так просто  через
иву  не  пройдешь  -  кусты  переплелись  и  стали  стеной.  Сейчас  стена
поднималась сухая, безлистная и просматривалась  насквозь.  Кусты  погибли
летом, после того, как полный день кружил над полями самолет,  поливая  их
сверху какой-то пакостью. Летчик попался нежадный - досталось и  огородам,
и ивняку по ту сторону поля. Огороды оклемались, картошка выбросила  новую
ботву и пошла в рост. Лишь у  дачников  (свои  баловством  не  занимаются)
сгорел горох на грядках. А вот ивняк засох, стоял черный и хрусткий. После
зимы выгонят в поле коров, Ванька-пастух  по  бездельной  привычке  начнет
палить сухую траву, с нею заполыхают мертвые кусты, а там и лес  возьмется
негасимым низовым пожаром. Потом  на  пожарище  явится  вездесущая  ивовая
поросль, и через несколько лет все станет по-старому,  только  леса  будет
меньше, а ивы больше. Дело знакомое, так уже бывало.
     Налитая водой тракторная колея выходила к лесу и  обрывалась.  Дальше
машине пути нет,  трактористы,  собравшись  за  ягодами,  оставляли  здесь
трактора и шли своими ногами. Тропа на  мох  уводила  прямо.  Настя  сошла
вправо, где в черничном кочкарнике приглядела грибные места.
     Желтая лубянка, каждая побольше блюдца, гриб спорый и  чистый.  Червь
ее портит редко, боится белого сока. Попадались и подберезовики  с  черной
головой и синеющей мякотью. Их Настя тоже брала -  сушить.  А  то  Леночка
приедет, спросит ведь сушеных  грибков.  Скоро  набирка  оказалась  полна.
Настя присела на поваленную соснину, переложить грибы в заплечный короб.
     Сзади захрустели  под  тяжелыми  сапогами  ветки.  Нюрка,  соседка  и
дальняя свойственница перешагнула через соснину и уселась рядом с Настей.
     - Ага, - гулким басом сказала она, - а  я-то  гадаю,  кто  все  грибы
обломал...
     - Лес большой, - отозвалась Настя. - Все не оберешь.
     - Не говори, - прогудела Нюрка, - повадилось народу...
     Она развязала мешок, принялась быстро перекладывать грибы. Берестяная
набирка была у Нюрки чуть не с ведро, и короб вдвое побольше настиного. За
глаза Нюрку звали Хап-бабой. Она была чуть не  самой  молодой  в  деревне,
всего год как вышла на пенсию, и единственная держала справное  хозяйство.
Остальные по старости и одиночеству уже не могли исполнять всех работ.
     - Комарья-то  сколько,  ворчала  Нюрка,  на  секунду  распрямляясь  и
отмахиваясь рукой. - Когда они только пропадут, ироды? Сентябрь уже.
     - А вот будет январь, так и пропадут, - подзудила Настя.
     - Ну тебя, - обиделась Нюрка. - Как  ты  их  только  терпишь?  Так  и
вьются над тобой.
     - Пусть вьются. Они меня не кусают. Покружат и улетят.
     - Ври-и-и!.. - протянула Нюрка. - Вон на лбу сидит, как нажрался.
     Настя провела  ладонью  по  лицу,  с  легким  удивлением  глянула  на
окровенившиеся пальцы.
     - Значит, ему надо, - сказала она.
     - Коли надо, зачем раздавила-то?
     - А чтобы не хапал больше, чем унесть может.
     Нюрка  поняла  насмешку,  сердито  засопела,  отбросила   в   сторону
последний гриб - смявшийся старый  подберезовик  с  мокреющей  губкой,  по
которой уже ползали желтые черви, затянула мешок и поднялась.
     - Гляди, Наська, - пробасила она, - доегозишься. Семьдесят лет  бабе,
а дурная, ровно девчонка.
     - За мою дурь с меня и спросится, - ответила Настя и тоже поднялась.
     Добрать опустевшую набирку  было  делом  нескольких  минут,  и  Настя
двинулась к тропе. Уже при самом выходе ей снова повстречалась Хап-баба.
     - Наська! - крикнула она издали. - Я там комара  пришибла!  На  тропе
лежит, бедненький, смотри не задави!
     Вот шалая баба! - Настя в сердцах плюнула и пошла в сторону  деревни.
И лишь через несколько шагов поймала  себя  на  том,  что  зорче  обычного
смотрит под ноги, словно и впрямь может  среди  стоптанного  мха  углядеть
прибитого Нюркой комара.
     На болотную ягоду год случился удачным, и хотя целыми толпами  бежали
с поезда городские, Насте они не были помехой. Пришлых  поджимал  обратный
поезд: не поспеешь на "шанхай" - куда деваться с ягодой? Городские паслись
по закраинам, лишь длинноногие  мужики  успевали  дошагать  к  островам  в
середине мха, но времени им оставалось совсем немного, и,  стоптав  ягоду,
мужики убегали пустые.
     Настя же, натянув поверх сапог сшитые из  пластиковых  мешков  чулки,
захаживала в такие места, где другие старухи опасались появляться. Парни в
высоченных болотниках, конечно, портили ягоду и там, но  все  стоптать  не
могли, так что меньше чем по ведру Настя со  мха  не  притаскивала.  Нюрка
тоже не боялась мокрющих мест,  и  иногда  Настя  замечала  посаженный  на
верхушку усохшей сосенки ком мха, а где-нибудь неподалеку и согнутую спину
товарки. Подходить друг к другу на мху, выхватывать из-под рук ягоду  было
не принято, и Настя сворачивала в сторону.
     Осень шла богатая. В холодной кладовке добирался второй мешок клюквы,
в кухне над печкой множились вязки  черных  грибов.  Двухведерная  кадушка
была  уже  полна,  и  пожелтевшие  лубянки  доходили  под  толстым   слоем
смородинного листа. Со дня на день должна была приехать Леночка.
     К концу сентября пошли заморозки, по утрам трава седела инеем.  Грибы
пропали, только городские ковыряли  зеленухи  и  опят,  которые  Настя  за
тонконогость почитала поганками. Зато клюква размягчела и  стала  сладить,
на нее слетелась вся птица, клики  журавлей  прорезали  холодный  утренний
туман.
     Настя с мешком за плечами возвращалась со мха. Издали  она  заметила,
что верхушки яблонь в саду возле дома ходят ходуном. По тому как  открыто,
по хозяйски обтрясали яблони, Настя сразу поняла, что Леночка приехала.
    Возле дома стояли сколоченные из бревен тракторные санки. На краешке
санок сидел зять Володя и сосредоточенно курил. Увидав Настю, он
поднялся.
     - Вот и хозяйка! - сказал он. - А я уж хотел уезжать, не повидавшись.
     Леночка, разроняв собранные яблоки, бежала из сада.
     - Бабуля! А я ключей не нашла!
     - Ты еще реже приезжай, так и вовсе позабудешь, и где ключи лежат,  и
где дом стоит.
     Дома Настя первым делом стала затапливать печь. Раз приехала Леночка,
значит,  на  столе  должна  быть  драчена.  В  плите  ее  как  следует  не
изготовишь.
     Володя вытащил и уложил на санки оба клюквенных мешка.
     - Негусто однако, - заметил он. Знал бы,  что  тут  столько,  Саню  с
трактором подряжать бы не стал.
     - Бабушка, это что, все?.. - страшным шепот