предив, отправилась в деревню.
     К тому времени до сто двадцатого километра пустили  электричку,  хотя
дальше все равно приходилось брести пешком  по  раскисшему  от  ноябрьских
дождей проселку. Однако, первым, кого увидела  Марина  на  платформе,  был
Володька Козна, друг детства, ставший трактористом и лихим ухажером.
     - Бабка просила встретить, подкинуть  к  деревне,  -  сообщил  он.  -
Сапоги передала, а то не пройдешь болотом.
     Потом они тряслись в кабине "Беларуси" по налитым колдобинам  осенней
дороги, Козна увлеченно рассказывал, как живется тут и как жилось в армии.
Марина почти не слушала его, только одна фраза больно рванула по сердцу:
     - Бабка твоя совсем плоха стала.
     Однако на деле все оказалось не так  уж  страшно.  Бабушка  встретила
Марину на полпути от деревни, вдвоем они бодро дошлепали до  избушки.  При
встрече бабушка сказала лишь:
     - Приехала, Машенька? Я знала, что приедешь... Звала я тебя.
     В жарко натопленной избушке было все как обычно, разве  что  трав  по
клетям сушилось в этом году менее обыкновенного. Из печки бабушка  достала
горячие хрустящие калитки с картошкой и кашей. Заварила  душистый  сборный
чай.  Видно  было,  что  она  старается  напомнить  внучке  все,  что  так
привязывало ее к лесной избушке. А Марина с запоздалым сожалением  думала,
что не предупредила Сережу о своем отъезде, и  он,  наверно,  будет  ждать
звонка.
     Вечером в горнице засветилась лучина -  бабушка,  как  и  прежде,  не
жаловала керосиновой  вони,  и  под  тихое  потрескивание  огня  и  звонок
бессонного сверчка пошла беседа, которую Марина запомнила на всю жизнь.
     - Так-от, Машенька, - начала бабушка, - девяносто  пятый  годок  мне.
Стара стала.
     Марина молчала, не понимая, куда клонит бабушка.
     - Мать твоя меня не больно жалует, но вины ее в том нету. Поздненькая
она у меня, другие бабы в такие годы уж и не рожают. А расстались мы рано,
четырех годков ей не было, как нас разлучили. Не любили тогда, ежели какая
женщина ведьмой слыла. А обо мне всякое говорили, тогда  еще  больше,  чем
теперь. К тому же я единоличная. Так и подпала под закон. И  нашла  я  ее,
мамку твою, уж после войны. Совсем большая стала  девка  и  чужая.  Глупая
она, но ты ее жалей, все-таки мать. Хорошо, хоть ты у меня появилась, а то
бы так и осталась  я  без  наследницы,  -  бабушка  остановилась  и  вдруг
попросила тихонько и жалобно: - Машенька, пожила бы ты у меня, а?
     - Что ты, бабушка, - заторопилась Марина. - Я не могу сейчас, у  меня
институт, сессия на носу, ты же сама говорила, что учиться надо...
     - Ох, жаланная, не уйдет от тебя институт, а бабушка-от скоро  уйдет,
не догонишь. Поживи пока у меня, поучись у старухи. Думаешь я тебе всю мою
премудрость показала? Я много умею...
     - А на что мы с тобой жить будем? - защищалась Марина. - Денег у меня
нет, ты тоже за свою жизнь не запасла, все на мать стравила...
     - На что они нам, деньги? Али плохо жили прежде, голодной была когда,
исхудала? А ведь у  меня  кроме  грибов  да  картохи,  да  травок  разных,
отродясь в дому ничего не бывало. Машенька, я ж для  тебя  всякую  тряпицу
самобранкой оберну, останься только. Я тебя всему выучу.  Горько  науку  с
собой уносить... Вот, гляди...
     Бабушка повернулась  в  угол,  где  за  печкой  примостились  рогатые
ухваты, и один из них качнулся и медленно поднялся под потолок.
     - Сама уж не могу, а тебя научу, будешь без крыльев аки птица по небу
летать. И ты не думай, дурного здесь ничего нет, я уж восемь десятков  лет
ведунья, а черта в глаза не видала. И есть ли он где? А коли грех какой  в
этом деле найдется, так я его перед богом весь на себя возьму.
     - Да при чем здесь черт? - воскликнула Марина. - Не верю я в  чертей.
Вот только как же... - Марина чуть не сказала:  "Сережа",  но  осеклась  и
выдавила: - ...как же город?
     - Что тебе в том городе? Телевизоров не видала, что ль? У  меня  есть
кой-что похитрее телевизора. Дай-ко сюда перстенек твой...
     Марина послушно сняла с пальца тонкое девичье колечко и протянула его
бабушке. Та плеснула в  миску  воды,  кинула  туда  звякнувшее  кольцо  и,
наклонившись над водой, принялась шептать:
     - Ты кажи, кажи, колечко, о ком думает сердечко...
     Поверхность воды застыла, обратившись в блестящее ртутное зеркало,  и
в нем  Марина  увидела  городскую  улицу,  подстриженные  тополя,  горящие
фонари, в свете которых кружили первые в этом году  снежинки.  И  по  этой
улице шел Сережа. Он был не один, рядом с ним,  держа  его  под  руку  шла
незнакомая Марине девушка. Она что-то увлеченно говорила, а  Сережа  то  и
дело зашагивал вперед и, смешно морща брови, заглядывал ей в лицо,  совсем
так, как глядел в лицо Марине, когда они вместе гуляли по городу. Но самое
страшное,  что  в  руках  девушка  несла  три  больших  полураспустившихся
тюльпана, завернутых в прозрачный  целлофан.  Это  к  ней,  к  Марине,  он
приходил на свидания с тюльпанами, а когда она спрашивала, откуда он берет
среди осени такое чудо, загадочно улыбался и отвечал:
     - Секрет фирмы. Только для тебя.
     Верно бабушка сразу почуяла неладное, потому что забормотала:
     - Не  смотри,  не  смотри,  это  неправда,  морок  это...  -  а  вода
замутилась, тут  же  прояснилась  снова,  и  Сережа  оказался  в  какой-то
комнате,  сидящим  над  книгой.  Обман  был  очевиден,  комната   казалась
нарисованной, лицо Сережи неживым, словно снятым  с  фотографии,  и  книги
перед ним лежали, конечно, не  учебники,  а  скорее  нечитаемые  бабушкины
манускрипты. Только три тюльпана, очутившиеся в  стакане  на  краю  стола,
остались теми же, что и были.
     - Не надо... - простонала Марина, и все исчезло.
     - Ну что ты, право, - уговаривала бабушка. -  Не  убивайся  ты,  беда
невелика, ну, прогулялся парень с другой,  не  дурное  же  что  сделал.  А
хочешь, я его так присушу, что шага от тебя не отойдет?
     - Не надо, - мучительно повторила Марина.
     Они немного помолчали, а потом Марина тихо начала говорить:
     - Бабушка, я поеду завтра в город. Ты не  думай,  я  не  из-за  него,
плевать я на него хотела, но просто лучше мне там быть. Не нужно мне  пока
твое волшебство, это все потом, а сейчас... я еще сама не  знаю,  что  мне
нужно...
     Утром они попрощались возле избушки.
     - Я обязательно приеду, - говорила Марина. - Вот сдам сессию и тут же
к тебе. Хорошо?
     Бабушка молчала и часто  крестила  Марину,  чего  прежде  никогда  не
делала. Наконец Марина оторвалась от нее и исчезла в припорошенном  чистым
снежком лесу.
     Больше Марину не охватывало страшное чувство беды, но она  все  время
помнила, что с бабушкой может быть нехорошо, и  торопилась  разделаться  с
учебой как можно скорее. Это было тем легче, что Сергей исчез из ее жизни.
Все произошло удивительно  просто  и  быстро.  Марина  лишь  спросила  при
встрече, как зовут ту девушку. Сергей рассмеялся, хотел что-то рассказать,
но Марина вдруг ясно поняла: врет. И хотя там у него пока нет ничего, но и
здесь тоже ничего нет и быть не может.
     Она еще не знала, что с этой минуты обречена понимать других людей и,
значит, навсегда останется одна.
     Зимнюю сессию Марина сумела спихнуть досрочно и уже на следующий день
мерзла в нетопленной электричке,  спешащей  прочь  от  города.  Дорога  до
деревни была хорошо укатана,  а  дальше  приходилось  пробивать  лыжню  по
нетронутой снежной целине. Особенно тяжело было в  лесу,  где  снег  лежал
такими огромными и пушистыми холмами, что лыжи тонули в нем и не помогали,
а мешали двигаться. За два часа Марине не попалось ни одного человеческого
следа. Не было следов и возле избушки,  перед  дверью  намело  сугроб,  ее
пришлось откапывать концом лыжи.
     Избушка встретила холодом и непривычным порядком.  Бабушки  нигде  не
было. А посреди стола лежало составленное у нотариуса завещание,  согласно
которому дом и все имущество отходили  "внучке  моей  Машеньке  -  Шубиной
Марине Сергеевне".
     На третий день приехала мать. Она вошла в дом со скорбным  выражением
на лице, держа в руках заранее приготовленный платочек, но, увидев, что  в
избушке нет никого, кроме Марины, сразу же обрела  деловитую  уверенность.
Не  говоря  ни   слова,   обошла   горницу,   поколупала   ногтем   стены,
неодобрительно покачала спинки стульев.
     - Труха! - наконец заявила она. - Все можно выкидывать.  Дом  удастся
продать рублей за восемьсот, сейчас такие дачки в моде, я  уже  покупателя
присмотрела. А вещи никуда не годятся, вот только взглянуть, где-то платок
должен быть пуховый. И еще иконы, они теперь в цене... - мать  направилась
к бабушкиной божнице.
     - Не смей!.. - свистящим шепотом выдохнула Марина.
     - Что?.. - мать обернулась.
     Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза,  стояли,  не
двигаясь, и с лица матери  сползало  выражение  трезвой  озабоченности,  и
пятнами выступал страх.  Неизвестно,  что  почудилось  ей,  но  вдруг  она
ойкнула, попятилась, а потом, тихо взвыв, метнулась в  сени  и  дальше  на
улицу. Только там к ней вернулся голос:
     - Ведьма!.. - заголосила  она  и,  проваливаясь  по  пояс  в  снежные
заносы, бросилась прочь.
     Марина сухими глазами смотрела, как барахтается  в  снегу  эта  чужая
женщина.
     В город Марина вернулась через неделю. О бабушкином наследстве больше
не было сказано ни слова. Но именно с этих пор Марина усвоила в  отношении
матери злое словечко "мамаша" и перешла к  оскорбительному  для  родителей
обращению на "вы".
     А мать как-то сразу сникла, здоровье ее хизнуло, из цветущей женщины,
на которую даже молодые люди на улице порой оборачивались, она в одночасье
превратилась в сгорбленную, морщинистую старуху. Она  мгновенно  растеряла
аристократические замашки, перестала заботиться о  внешнем  блеске,  стала
нечистоплотной, приобрела способность непрестанно жаловаться и брюзжать.
     Одна страстишка сохранилась в ее дряблом сердце - копить уже ненужные
ей  деньги.  Целыми  днями  она  была  способна  раскладывать   на   столе
разноцветные купюры, планируя фантастические, воображаемые покупки. Марина
не препятствовала ей в этом и так же, как когда-то бабушка,  щедро  дарила
сиреневые двадцатипятирублевки.
     Шло время. Из уходивших лет  неприметно  складывалась  жизнь.  Марина
стала детским врачом. Вначале она ничем не отличалась от прочих участковых
педиатров, разве  что  чаще  других  прописывала  травы,  а  когда  их  не
находилось в аптеке, то давала свои, почему-то помогавшие лучше  покупных.
От трав общеупотребительных постепенно она перешла к тем, что по  редкости
или неизвестности не попали еще в фармакопеи. И наконец, однажды,  впервые
со дня бабушкиного ухода, применила заговор. У нее  просто  не  оставалось
другого выхода - ребенка надо было спасать.
     Но и потом, когда о ней пошла молва как о ворожее,  Марина  Сергеевна
пользовалась бабушкиными приемами, только когда аптека  уже  не  помогала.
По-прежнему было  неловко  твердить  замшелые  молитвы,  Марина  Сергеевна
предпочитала просто бормотать неразборчиво и лишь иногда  ловила  себя  на
том, что шепчет в такт ювелирным движениям пальцев: "Свят! Свят!"
     Слухи  о  чудо-докторе  разбегались  мгновенно.  О  ее   способностях
рассказывали чудеса, но только сама Марина Сергеевна знала, как  мало  она
умеет. Каждый отпуск и почти все выходные проводила она на хуторке. Читала
писанные славянской  вязью  книги,  собирала  травы,  рассматривала  вещи,
которыми не умела пользоваться.
     Кое-что открывалось, но медленно и тяжело.  Порой,  когда  было  ради
кого стараться, буквально из ничего возникал праздничный  обед,  иной  раз
удавалось непонятным образом позвать нужного  человека,  и  он  немедленно
приезжал, как бы  далеко  ни  находился.  Как-то  пожелтевшая  от  времени
расписная бабушкина чашка сорвалась со стола, но не  упала,  а  зависла  в
воздухе, так что Марина Сергеевна успела подхватить ее.
     Марина Сергеевна долго пыталась восстановить жуткое чувство  грозящей
потери, которое обдало ее при виде падающей  чашки.  Она  даже  специально
купила красивейший сервиз и, не обращая  внимания  на  причитания  матери,
хладнокровно расколотила его  в  куски.  Но  через  полгода  она  все-таки
поймала это ощущение, когда на улице какой-то мальчишка,  разогнавшись  на
катульке, поскользнулся, кубарем полетел под колеса спешащим  машинам,  но
на самом краю тротуара был  остановлен  взглядом  задохнувшейся  от  ужаса
Марины Сергеевны.
     Но тайн все же было больше. Взять хотя бы чудо с колечком: был ли это
морок, как уверяла потом бабушка, стараясь успокоить Марину, или  в  самом
деле смотрели они в тот день за полтораста километров?
     Бережно  собирала  Марина  Сергеевна  случайные  находки,  запоминала
чувства, приемы, но видела, что успеет ничтожно  мало.  А  сколько  сумеет
передать? И кому?
     Конечно, немало находилось народу, желающего стать  ее  наследниками.
Шарлатаны и хапуги,  вертящиеся  вокруг  медицины,  осаждали  ее  со  всех
сторон,  мечтая  получить  волшебный  рецепт.  Мистики  всех   сортов   от
тупоголовых сектантов до моднейших телепатов, являлись  косяками,  пытаясь
заполучить в свои ряды настоящего чудотворца.  Всех  их  Марина  Сергеевна
узнавала за сто шагов по непрерывно тлеющей бессильной  истерике  и  гнала
беспощадно. Встречались  и  бескорыстные  искатели  истины.  С  ними  было
особенно трудно, ведь нельзя же открыть тайное искусство кому  попало,  не
поймет этого случайный, чужой человек. Чудо передается только с любовью.
     Частенько теперь думала Марина Сергеевна, что, если  бы  у  нее  была
ученица, ей самой было бы легче искать новое. К сожалению, поняла она это,
когда своих детей заводить стало вроде бы уже поздновато.  Если  же  взять
чужого... Ведь он должен стать больше, чем свой, а попробуй отними  малыша
ну хоть у той мамы, что приходила сегодня лечить младенцу пупок...
     Но когда что-то очень нужно, то рано или поздно это найдется.
     Марина Сергеевна резко встала, пригладила волосы и вышла из квартиры.
Спустилась на два этажа, остановилась перед дверью, плотно  обитой  жирным
дерматином. Подняла руку и опустила, не коснувшись лаковой пуговки звонка.
     К ней  смутно  донесся  дробный  топот  бегущих  ног,  тяжелая  дверь
распахнулась, и худенькая девчушка лет семи с  виду,  радостно  взвизгнув,
повисла на шее у Марины Сергеевны.
     - Мила, что за шум? -  послышался  из  глубины  квартиры  недовольный
женский голос.
     - Тетя Марина пришла! - возвестила девочка.
     - Заходите, Марина Сергеевна! - голос сразу изменился. - Извините,  я
немного неприбрана, обождите одну секундочку, я сейчас выйду!
     - Тетя Марина, - тихонько спросила девочка, потянув Марину  Сергеевну
за край платья, - а мы поедем летом в бабушкину избушку?
     -  А  тебя  родители  отпускают?  -  тоже  шепотом  спросила   Марина
Сергеевна.
     - Мама сказала, что еще очень подумает,  но  я  подслушала,  как  она
говорила, что очень удачно сумела меня вам на лето спихнуть. Только они  с
папой боятся, что вы у них много денежек попросите...
     - Ничего, - счастливо улыбаясь, шепнула Марина Сергеевна, - мне  ведь
не денежки нужны, а ты, правда, Машенька?





                         БЫЛЬ О СКАЗОЧНОМ ЗВЕРЕ


     Церковь в Эльбахе  не  славилась  ни  высотой  строения,  ни  скорбно
вытянутыми скульптурами, ни святыми чудесами. Но  все  же  тесные  объятия
свинца в портальной розе  заключали  сколки  лучшего  иенского  стекла,  и
солнечными летними вечерами, когда свет заходящего  солнца  касался  розы,
внутренность церкви наполнялась снопами разноцветных лучей. Сияние одевало
ореолом фигуру богоматери и повисшего на  распятии  Христа,  золотилось  в
покровах.  Тогда  начинало  казаться,  будто  церковь  улыбается,  и  даже
хрипловатые вздохи изношенного органа становились чище и яснее.
     Больше всего Мария любила бывать  в  церкви  в  этот  тихий  час.  Но
сегодня, хотя время было еще рабочее, в храме собралось на редкость  много
людей. Белая сутана священника двигалась, пересекая цветные блики  солнца,
невнятная латинская скороговорка перекликалась с органом, но все это  было
как бы привычным и ненужным фоном для поднимающегося от скамей  тревожного
шепотка прихожан.
     Жители Эльбаха обсуждали проповедь, сказанную пришлым  монахом  отцом
Антонием. Недобрую речь произнес святой  отец  и  смутительную.  Читал  от
Луки:  "Мните  ли,  я  пришел  дать  мир  земле?  Нет,  говорю   вам,   но
разделение... И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада  низринешься...
и падут от острия меча и отведутся в плен все народы". Читал отец  Антоний
со гневом, а толковал прочитанное грозно и не вразумительно.
     Что бы значило сие, и кого разумел монах под Вавилоном и Капернаумом?
Не так прост был отец Антоний и не чужд суете мирской. Проповедника не раз
видели в замке Оттенбург, и многие держались мысли, что близится распря  с
молодым графом Раоном де Брюшем, а значит,  пора  прятать  скот  и  зерно,
вообще, готовиться к худшему. Иные, впрочем, не верили, ибо кто  же  воюет
весной, когда не окончен еще сев?
     Мария слушала толки,  уставя  неподвижный  взгляд  в  гулкую  пустоту
купола, и неслышно шептала:
     - Господи, не надо войны!
     Не раз уже  вздорили  графы  де  Брюш  с  недобрыми  своими  соседями
имперскими баронами  Оттенбургами,  и  каждый  раз  пограничная  деревушка
Эльбах  оказывалась  на  пути  войск.  Обе  стороны  признавали  ее  своей
вотчиной, но всякий, вошедший в селение, почитал его законной  добычей.  В
мирные дни эльбахским  крестьянам  удавалось  иной  раз  вовсе  никому  не
платить повинностей, но зато в дни гнева сеньоры с лихвой брали свое.
     Во  время  прошлого  столкновения  стальная   гвардия   Людвига   фон
Оттенбурга обложила графскую крепость Монте. Мелкая, никем за  границу  не
чтимая  речушка  отделяла  замок  от  Эльбаха.  Офицеры  осаждающей  армии
селились в домах, солдаты резали скот, и хотя  сиятельный  барон  объявил,
что подданным за все будет заплачено, но до сих пор поселяне не видели  от
войска ни единого талера.
     Через пару месяцев полки ушли, оставив после  себя  загаженные  дома,
опустевшие овины и растерявших женихов брюхатых девушек. Следующей  весной
одни за другими проходили в эльбахской церкви нерадостные  крестины  детей
войны.
     И тогда же, во время бесплодной, никому ничего не  принесшей  распри,
погиб отец Марии.  Был  праздник,  и  один  из  перепившихся  ландскнехтов
вздумал  показывать  удаль  на  стае  уток,  мирно  плескавшихся  в  луже.
Ландскнехт похабно ругался, бестолково размахивая алебардой, утки  вопили,
спасаясь бегством. Почему-то это зрелище,  более  смешное,  чем  страшное,
задело за живое проходившего мимо Томаса.
     - Что ты делаешь, изверг! - крикнул он и попытался вырвать древко.
     Мародер оттолкнул  Томаса,  ударил  плашмя  алебардой.  Он  не  хотел
убивать, но лезвие в непослушных руках повернулось,  и  Томас,  вскрикнув,
схватился за рассеченное плечо. Кровь удалось остановить, но  к  вечеру  в
рану вошел огонь, началась горячка...
     После похорон отца в благополучный прежде дом заглянул голод.  Спасти
семью могло только удачное замужество Марии. Жених  у  матери  на  примете
был. Генрих - нескладный парень двумя годами старше  Марии,  некрасивый  с
редкими белесыми волосами, большим вечно мокнущим носом  и  незначительным
выражением бледного лица. Зато поля двух семей  лежали  рядом,  и  свадьба
была выгодна всем. Мария понимала это и спокойно ожидала будущего.
     Но теперь отец Антоний произнес страшную проповедь, и в памяти  ожили
крики и плач, пожары, затоптанные поля, мертвое лицо  родителя.  И  еще  -
иссохший призрак нищеты.
     Мария раскачивалась, стоя на коленях, вцепившись побелевшими пальцами
в спинку скамьи, и надрывно шептала:
     - Мира дай, господи! Мира!..