будто каждая вспышка доламывает их окончательно.
     Мастер, разумеется  знакомый,  выслушав  несвязную  речь  Севодняева,
усмехнулся, ткнул утопленную кнопку  кончиком  шариковой  ручки,  привычно
сверился по казенным часам, поколдовал еще немного,  и  Севодняев  получил
свою драгоценность обратно.
     - Сколько с меня? - выдавил он.
     - Нисколько. Они у вас исправные, я только минуты подвел.
     - А почему тогда мигали?
     -  Кнопку  перевода  задели.  Или  сама  нажалась  от  удара.   Часы,
вообще-то, бить не  следует.  Вам  повезло,  ваши  в  порядке,  а  то  эти
электрошки иной раз так чудят, что не знаешь, смеяться или плакать...
     Клиентов в мастерской не было,  часовщик,  обрадовавшись  возможности
развлечься, принялся рассказывать одну  историю  за  другой,  а  Севодняев
стоял, с нежностью наблюдая за бегом секунд. И вдруг ему  показалось,  что
как-то по особому  дрогнули  мерно  снующие  цифры.  Вроде  бы  ничего  не
изменилось, но Севодняев мог поклясться, что часы с напряженным  интересом
прислушиваются  к  очередной  байке  мастера.  Севодняев  поспешно  втянул
браслет в рукав, зажал его перчаткой,  но  все  же  продолжал  чувствовать
дрожащие толчки, словно второй пульс проснулся в предплечье.
     На следующий день Севодняев опоздал на работу. Вышел из дома вовремя,
шел привычным ровным шагом и... опоздал на  двадцать  минут.  И  ровно  на
двадцать минут отстали часы на руке Севодняева.
     "Неужто снова в мастерскую?" - тоскливо подумал Севодняев.
     Однако, к вечеру "Электроника"  показывала  время  совершенно  точно.
Весь рабочий день часы мчались как угорелые, и вслед за  ними  лихорадочно
торопился Севодняев. За день Севодняев  подготовил  к  согласованию  нормы
расхода пара на единицу продукции,  а  часы  вернули  себе  славу  точного
инструмента.
     С этого дня между Севодняевым и его часами установилась прочная, хотя
и не очень понятная связь. Часы уже не вихлялись на ремешке, не  старались
незаметно потеряться, они сидели как влитые. Кроме того, больше  Севодняев
никуда не опаздывал, в ответственные минуты часы были  точны,  как  хорошо
вышколенный секретарь. И все же Севодняев знал, что с часами не ладно.
     Порой секунды на циферблате засыпали, время  цедилось  по  каплям,  и
вместе с часами впадал в спячку и их владелец. В такие моменты  Севодняеву
казалось, что весь мир, взбесившись, галопирует куда-то, и догнать его нет
никакой возможности.
     Иногда же, вселенная замирала, один  Севодняев  оставался  нормальным
человеком  среди  всеобщей  летаргии.  В  недолгие  периоды   просветления
Севодняев узнавал, что его видели стремительно несущимся куда-то.
     - Бег трусцой, - вынужденно врал Севодняев. - Очень полезно.
     - Ничего себе - трусца, - возражали знакомые. - На рекорд шел.
     Такое положение дел привело к тому, что Севодняев, вместо того, чтобы
вести, как собирался, активную жизнь, перестал поддерживать какие бы то ни
было контакты с другими людьми и остался один.  Теперь  Севодняев  подолгу
сидел за столом, наблюдая, как часы откусывают от настоящего одну  секунду
за другой, превращая их в  прошлое.  Серый  экранчик  двадцать  на  десять
миллиметров  заменил  ему  и  немногих  друзей,  и  развлечения,  и   даже
телевизор. Иногда Севодняев вспоминал, что  надо  бы  сходить  к  бабушка,
поздравить ее с приближающимся новым годом, но наплывала ленивая истома, и
Севодняев оставался за столом.
     Новый год Севодняев встречал возле  часов.  За  стеной  глухо  играла
музыка, в окнах дома напротив разноцветно мигали  елки  и  голубели  пятна
включенных телевизоров. В комнате разливался  полумрак,  цифры  на  экране
различались с трудом.  В  последний  момент  Севодняев  врубил  подсветку.
Двадцать три часа, пятьдесят девять минут, пятьдесят девять секунд...  Еще
чуть-чуть, и перед Севодняевым выстроился ряд нолей. Вот и весь Новый год.
     Правда,  где-то  в  полупроводниковой  глубине  произошли  изменения.
Сменилось число, передвинулся месяц. Время  идет,  оно  уходит  даже  если
непрерывно смотришь на часы, стараясь поймать его.
     Севодняев коснулся выступающей кнопки, чтобы взглянуть на наступивший
в часах январь. Ему нравилось манипулировать с часами, сам себе он казался
в эти мгновения пианистом или оператором изысканно-сложной машины.
     Цифры послушно переменились. Теперь часы показывали  число  и  месяц.
Тридцать второе декабря.
     У Севодняева больно кольнуло под лопаткой, волной отдало в руку.
     Опять ремонт! Опять жить по чужим часам, не понимая, куда уходят твои
минуты и годы. Опять мечтать, что вот  попадутся  хорошие  часы,  и  время
перестанет исчезать впустую, и жизнь наладится. Опять...
     Севодняев отер пот. Может быть еще  ничего  страшного  не  произошло,
просто надо подвести месяц, как это делал мастер.  А  еще  лучше,  второго
числа с утра сбегать в мастерскую, пусть часы переведут специалисты.
     Севодняев  вздохнул,  успокаиваясь,  и  запоздало  откупорил  бутылку
шампанского.
     Проснувшись   в   одиннадцать   часов,   Севодняев    первым    делом
поинтересовался месяцем. Тлела внутри надежда, что все исправится само.
     Часы по-прежнему показывали прошлый год.
     Весь день Севодняев  провалялся  в  постели,  лишь  к  вечеру  встал,
поджарил яичницу и допил выдохшееся  шампанское.  Делать  было  нечего,  и
Севодняев снова завалился в смятую постель. Завтра на  работу.  Время  там
тоже  уходит  безнадежно,  но  все  же  рядом  люди,  присутствие  которых
разбавляет пустоту.
     Часы бесшумно  лежали  под  подушкой.  Какое  число  они  показывают,
Севодняев не смотрел. Он ждал утра.
     Утром  тридцать  третьего  декабря  Севодняев  отправился  на  завод.
Неспешно прошелся пустынной улицей, зная, что все равно не опоздает.  Ведь
ему лишь кажется, что он идет не спеша, потом скажут, что он несся как  на
пожар.
     Так и случилось. В отдел он пришел первым. Севодняев уселся, разложил
перед собой листы прошлогоднего отчета, чтобы еще до начала  рабочего  дня
создать на столе деятельный беспорядок.
     "Сейчас  придут  сотрудники,  -  мелькнула  мысль,  -  и   кто-нибудь
обязательно сострит, что год новый, а отчет у меня старый. А я отвечу, что
и год у меня тоже еще старый."
     Севодняев посмотрел на часы. Они показывали восемь двадцать  пять,  а
отдел был по-прежнему пуст. Севодняев  вышел  в  коридор,  нервно  выкурил
сигарету. Прошло еще пять минут,  никто  не  появился.  Севодняев  схватил
пальто, выбежал на территорию.
     Цеха, начинающие работу в семь, были безлюдны. Севодняев не удивился,
он уже ждал подобного. В проходной - никого, на улице  -  пусто,  магазины
закрыты, транспорта нет. Звонки  в  квартирах,  которые  отчаянно  нажимал
Севодняев, ударяли гонгом или залихватски дребезжали, но  ни  в  одной  из
квартир в ответ на звонок не раздались шаги хозяина.
     "Уехали! - стучало в висках. - Эвакуация, война!.. А меня забыли!"
     Севодняев ринулся на ближайший вокзал. Там властвовала та же пустота.
Гулко отзывался на шаги вестибюль,  в  круглосуточном  буфете  покрывались
пылью  жаренные  цыплята,   в   киоске   "Союзпечати"   пестрели   обложки
нераспроданных осенних журналов. Табло прибытия и отправления поездов были
погашены, лишь  на  самом  верху  желтые  лампочки  образовывали  короткую
надпись: число и месяц. Тридцать третье декабря.
     Севодняев попятился и сел на ступени.
     Значит, правда. Часы не испортились. Часы точны. И люди  тоже  никуда
не делись, они просто живут в новом году, а он остался здесь.  Ему  всегда
не хватало времени, он мечтал задержать прошлое, и вот - задержал. Вернее,
прошлое задержало  его.  Теперь  времени  хоть  отбавляй,  оно  никуда  не
денется, вслед за тридцать  третьим  декабря  придет  тридцать  четвертое,
потом тридцать пятое, тридцать шестое...
     - Я не хочу! - крикнул Севодняев.
     Все свое отчаяние вложил он в крик, но лишь сиплый писк  вырвался  из
горла и тут же умер, не пробудив чуткого вокзального эха.
     Севодняев слабо помнил, как он вернулся  домой.  Сидел  голодный,  не
решаясь выйти на улицу, и тупо ждал следующего дня.
     - Ну пожалуйста... - шептал он, - я не могу больше...
     Часы безразлично меняли секунды. Полные сутки вымучивали они  ждущего
Севодняева. Когда цепочка нулей обозначила начало новых  суток,  Севодняев
коснулся  пальцем  кнопки  и  увидел,  что  декабрь   кончился.   Наступил
постдекабрь - тринадцатый месяц года.
     Кажется, Севодняев кричал и плакал. Потом впал в  оцепенение.  Привел
его в себя холод. Батареи в комнате медленно остывали. Севодняев  пощелкал
выключателем - света тоже не было. Водопроводный кран ответил  шипением  и
бульканьем уходящей вниз воды. Голубые венчики  газа  вспыхнули  было  как
обычно, но скоро давление в магистрали упало, огонь погас.
     Лишь теперь Севодняев  осознал,  в  какую  ловушку  он  попал.  Будут
меняться дни и месяцы, но новый год не наступит. Он останется один, а жить
будет все труднее. Пока длился декабрь, в домах топили. Кто  топил  -  это
вопрос другой, но  положено  топить,  и  топили.  Подавали  электричество,
качали воду. В постдекабре таких услуг не предусмотрено, а  морозы  обычно
стоят суровые.
     К  утру  термометр  за  окном   показывал   минус   сорок,   квартира
выстудилась, изо рта шел пар. Севодняев натянул на себя все, что можно  из
верхней одежды и потопал на улицу искать теплого пристанища.
     На первое время он пристроился в строительном  вагончике,  где  нашел
круглую печку буржуйку. Потом вместе с печкой перебрался в чужую  квартиру
на первом этаже.
     Мороз свирепел. Севодняев завесился в  своей  берлоге  одеялами,  где
только мог заложил стены подушками, но все равно мерз.
     Продукты он  добывал  в  ближайшем  магазине.  Сначала  было  неловко
входить в служебные помещения и опустошать  замершие  холодильные  камеры.
Потом наступил период бессмысленного хулиганства, когда Севодняев принялся
громить все, до чего мог дотянуться. Но чаще он  просто  сидел,  глядя  на
браслет, и ждал, пока пройдет время, которого прежде так не хватало.
     На тринадцатый день иссяк постдекабрь, и начался месяц четырнадцатый,
которому вообще нет названия.
     В ту ночь Севодняев вышел во двор. Не то чтобы он надеялся  встретить
вернувшихся откуда-то людей,  но  просто  пошел  посмотреть.  Мороз  спал,
начиналась оттепель. Ночное небо, не по  зимнему  черное,  пугало  близким
космосом. Тающие строчки метеоров чертили дорожки среди звезд.
     "Звездопады в августе бывают, - отрешенно подумал Севодняев,  -  хотя
сейчас тоже могут быть, почему бы и нет, никто  ведь  не  видел,  как  тут
живется, в пятом квартале."
     Пылающий шар пронесся над головой, на  секунду  озарив  мир,  и  упал
где-то за домами. От глухого удара подпрыгнули стены,  посыпались  стекла.
Со страху Севодняев присел, недоуменно взглянул на  небо.  Огненные  капли
беззвучно струились из зенита. Еще один болид с гулом рассек воздух и ушел
за горизонт.
     Петляя и пригибаясь, Севодняев кинулся к парадной.
     Ночь он продрожал в  квартире,  прислушиваясь  к  далеким  взрывам  и
подавляя  бессмысленное  желание  забраться  под  кровать.   Утром,   едва
рассвело, Севодняев был на улице. Осторожно  пробираясь  вдоль  домов,  он
заглядывал во все дворы,  искал  бомбоубежище.  Особых  разрушений  он  не
заметил, хотя откуда-то упорно несло гарью.
     В одном из дворовых садиков Севодняев нашел бетонный куб  с  железной
решеткой. Вокруг куба были навалены заледеневшие сугробы.  Попасть  внутрь
Севодняев не умел, к тому же  вовремя  понял,  что  если  его  засыплет  в
убежище, то никто не придет на помощь.
     Севодняев отправился домой.  Он  уже  не  пробирался  вдоль  стен,  а
спокойно шагал посреди мостовой. Все равно,  от  судьбы  в  подворотне  не
спрячешься.
     По счастью в четырнадцатом месяце оказалось всего четырнадцать  дней,
и еще в середине второй недели каменный дождь начал стихать.
     Наступила оттепель, они часто случаются в начале пятнадцатого месяца.
Ураганный ветер  перемешивал  в  воздухе  снежную  кашу,  которая  тут  же
растекалась талой водой. Мокрые сугробы, наметенные сквозь разбитые  окна,
кисли в квартирах. Взамен хондритовых дождей страшного двухнеделья,  ветер
начал хлестать дома ветками,  сорванными  где-то  листами  железа,  всяким
мусором. Город стремительно разрушался.
     Потом и ветер утомился, вернулся  небольшой  морозец.  Залитые  водой
улицы превратились в ледяное поле. По успокоившемуся небу гуляли  северные
сияния.
     Севодняев сполохами не интересовался. На голову не падают - и  ладно.
Часы! Вот что увлекало его больше всего на свете. Ведь  это  они  отделили
его от остального человечества и молчаливо увлекают  в  неведомое  Никуда.
Севодняев вовсе перестал снимать часы, целыми днями он сидел и разглядывал
их.  Лишь  иногда  мелькала  у  него  недозволенная  мысль:  а  что   если
"Электроника" досталась бы обычному  человеку,  который  всегда  ладил  со
временем? Неужели они шли бы нормально, торопили хозяина или  успокаивали,
но не заставляли? Были бы советчиком, а не погонщиком? В  такие  мгновения
казалось, будто ремешок впивается в  запястье,  сдавленная  кисть  синела,
наливаясь венозной кровью.
     К исходу шестнадцатого месяца в городе проснулось  эхо.  Собственные,
живые  звуки:  стук  шагов,  ветер,  удары  падающих  с  карнизов  сосулек
слышались как сквозь вату, зато воздух наполнился отзвуками  былой  жизни.
Играла музыка, хлопали двери, звучали голоса.  Прислушавшись,  можно  было
разобрать,  как  невидимый  диктор  читает  последние   известия   далекой
августовской или октябрьской поры.
     Сначала  Севодняев   заинтересовался   феноменом,   все-таки   вокруг
создавалась иллюзия жизни,  но  потом  потерял  к  нему  интерес.  Сходил,
правда,  на  завод.  В  разоренном  непогодой  отделе  звонили   телефоны,
слышались знакомые голоса, пересказывавшие давно знакомые вещи.  Севодняев
сидел нахохлившись и поплотнее запахнувшись  в  шубу.  Но  скоро  ему  все
надоело, и он ушел. Своего голоса услышать ему не удалось.
     Севодняев вновь засел в доме, выходя  наружу  лишь  для  того,  чтобы
пополнить запас консервов. Все остальные продукты  на  складах  уже  давно
испортились. Однако, и дома спокойной жизни  не  получилось.  Квартира,  в
которой поселился  Севодняев,  оказалась  очень  шумной.  Телевизор  вопил
целыми днями, по ночам плакал младенец, а молодые  супруги,  жившие  здесь
когда-то, слишком громко обсуждали личные проблемы. К тому же, с  приходом
новой оттепели, сверху начала просачиваться вода.
     Пришлось думать о новом жилье.
     Убежище было  решено  искать  в  старых  районах.  Столетние  дома  с
метровыми стенами лучше сопротивлялись  разрушению.  Пятого  семнадцатебря
Севодняев отправился на поиски. Хотел выйти с утра, но сначала залежался в
постели, глядя на часы, потом долго собирался, потом вспомнил,  что  забыл
поесть. Вышел из дома далеко за полдень.
     Опасаясь падающих  со  стен  кирпичей,  облицовочной  плитки  и  глыб
подтаявшего льда, Севодняев шел по самой середине  мостовой.  Лишь  иногда
звук автомобильного мотора заставлял его отпрыгнуть на тротуар.  Севодняев
злился, пытался  не  обращать  внимания  на  шум,  но  у  него  ничего  не
получалось, прочный инстинкт горожанина был сильнее.
     Зимние дни коротки, на улице быстро темнело. Севодняев, так ничего  и
не нашедший,  торопился  вернуться  к  себе.  Мест,  по  которым  он  шел,
Севодняев не узнавал - громады домов  давно  перестали  ассоциироваться  у
него с городом, в котором он когда-то жил.
     Сзади  надвинулся  рев  автобусного  дизеля,  Севодняев  метнулся   к
подворотне, затем остановился  и  выругался.  Незримые  шины  прошелестели
мимо.
     - А-а-а!.. - ударил из подворотни истошный крик.
     Севодняев  остановился,  шагнул  под  темный  свод  арки.  Ему  стало
интересно, что там происходит, вернее, происходило когда-то.
     -  А  часики  придется  снять!  -  раздался  из  темноты  хрипловатый
юношеский басок.
     Послышалось какое-то  пыхтение,  шарканье  ног,  и  снова  взорвалось
истошное: "А-а-а!..". Севодняев расхохотался.  Ведь  это  он  сам  кричит,
спасая от гибели часы, электронную гадину, которая не сумела потеряться  и
не могла испортиться, и вот, из мести затащила его сюда!..
     - А часики придется снять! - патефонно повторял грабитель.
     Севодняев замер. Ведь верно, он уже несколько месяцев не снимал часы!
Надо выбросить их, и тогда все вернется.
     Севодняев  вздернул  рукав,  вцепился  пальцами  в  ремешок.  Тот  не
поддавался, а в руке вспыхнула и запульсировала  нестерпимая  боль.  Тогда
Севодняев кинулся в серый сумрак двора, стремясь увидеть, в чем  же  дело,
почему часы не снимаются.
     Часы сидели на запястье нелепым наростом. Пластиковый ремешок  слился
с кожей, корпус пустил в плоть металлические метастазы корней.  По  экрану
безучастно бежали угловатые цифры.
     Севодняев молча сбросил шубу, как следует закатал  рукав,  подошел  к
кирпичной стене, размахнулся, чтобы разбить чудовище, а там -  пусть  хоть
конец света...
     И в эту минуту он увидел на седьмом этаже освещенное окно. Оно манило
мягким вечерним светом, совсем как в  ту  эпоху,  когда  город  был  полон
людей.
     Севодняев бежал по лестнице, нащупывая в кармане брюк связку  ключей.
Распахнул дверь бабушкиной квартиры, ворвался в комнату.
     Там было тепло и уютно. Под оранжевым колпаком абажура неярко  горела
лампа, на полках выстроились слоники и собачки. И лишь один  звук  нарушал
бездонную тишину. Железный будильник, стоя на  голове,  громко  отщелкивал
секунды.
     У Севодняева затряслись губы.
     - Вот, - сказал он, протягивая вперед изуродованную руку.
     В будильнике что-то щелкнуло, и он зазвонил. Дребезжащий  звук,  чуть
приглушенный кружевной салфеткой, показался набатом. Этот  треск  когда-то
будил его по утрам, не давал залеживаться в постели по  праздникам,  вечно
подгонял, всегда чего-то требовал. Это был голос времени, которое  он  так
старательно убивал.
     Часы на руке Севодняева вдруг ярко засветились,  словно  прожекторный
луч ударил изнутри. По экрану стремительно понеслись цифры.  Раскалившийся
корпус прожигал тело насквозь. Но сильнее боли  терзал  звонок  старинного
будильника.
     Севодняев взвизгнул и побежал.
     Он  несся  по  улицам,  солнце  над  головой  бешено  чертило  круги,
откуда-то появилось множество  людей,  Севодняев,  освещенный  прожектором
подсветки, метался между ними, что-то бесконечно быстро говорил, делал,  а
ему отвечали  невнятными  скороговорками,  которые  тут  же  забывались  в
бестолковом кружении.
     - А часики придется снять! - пробасил  юный  грабитель,  и  Севодняев
покорно снял часы, протянул их вперед, но неожиданно обнаружил, что  стоит
перед  прилавком,  держа  часы  дрожащими  пальцами,  а   девушка-продавец
профессионально отработанным голосом говорит ему:
     - ...они теперь в моде,  ходят  прекрасно,  а  элемент  вам  в  любой
мастерской сменят. Заводить их не надо. К тому же,  недорогие,  стоят  как
часы марки "Полет".
     Севодняев взглянул на экранчик. На нем нервно прыгали цифры. Кончиком
пальца Севодняев нажал кнопку подсветки. Багровый глаз обреченно мигнул  и
погас. Цифры с экрана исчезли.
     - Не ходят, - сообщил Севодняев.
     - Батарейка села, - быстро сказала продавщица.  -  Иногда  попадаются
часы с неисправным элементом. Сейчас я принесу другие или сменю элемент, у
нас есть...
     - Не надо, - сказал Севодняев. - Дайте лучше "Полет".
     Он шел по улице,  ежеминутно  прижимая  круглый  циферблат  к  виску,
наслаждался чуть слышным тиканьем и размышлял, что уж эти часы,  привычные
и знакомые, никогда не затащат его в одинокое безвременье.  Но  новый  год
он, на всякий случай, станет встречать  в  самой  шумной  компании,  какую
сможет на