- Им три дня, - прошелестел Пальн.
     Один из детенышей, покинувший общую  кучу,  давно  и  целеустремленно
штурмовал осыпающуюся песком горку. Вот он  выбрался  наверх  и  поскакал,
размахивая хвостиком. Проход в заборе он миновал, похоже, даже не  заметив
его, и остановился  лишь  когда  уткнулся  в  ногу  Зау.  Зау  наклонился,
подставил ладонь, малыш без тени сомнения вспрыгнул на нее, такую большую,
что там могло бы разместиться десяток таких, как он. Зау поднес  ладонь  к
лицу, разглядывая и узнавая себя самого.
     - Это я! - кричал малыш, подпрыгивая. - Меня  зовут  Тари!  Я  живой!
Ночью приходил страшный с красными глазами, но я зарылся в скорлупки, и он
не нашел меня! Я тоже вырасту большим. Я буду!..
     - Беги, Тари, - прошептал Зау, боясь, что голос его чересчур  громок.
- Ты обязательно вырастешь, но пока не выходи за ограду.  Здесь  для  тебя
слишком опасно.
     Детеныш умчался, щебеча что-то. Зау смотрел ему вслед, стараясь ни  о
чем не думать, а потом пошел  настораживать  ловушки,  чтобы  "страшный  с
красными глазами" не пришел за маленьким Тари.
     Но вместо молочника пришел  другой  "страшный".  Вечером  за  холмами
появилось багровое зарево. Там у нефтяных озер располагались мастерские, в
которых варили асфальт и готовили пластмассы. От  завода  тянуло  гарью  и
тошнотворно-сладким запахом растворителей. И  вот  там  случилась  авария,
несколько мастерских сгорело. Клубы непроницаемого дыма окутали берег, дым
рвал горло, разъедал глаза. Зау почел за благо не дышать, пока не выбрался
из отравленной зоны, хотя и знал, что будет расплачиваться за это неделями
головной боли. Детеныши остались в дыму, сами они выйти не могли, найти их
в темноте полуослепший Зау не сумел.
     Когда  дым  рассеялся,  Зау  вместе  с  Пальном  вернулся  к  детской
площадке. Берег был усеян комочками свернувшихся детенышей.  Где-то  среди
них лежал и трупик крошечного Тари, который уже никогда не будет.
     Через день Зау возвратился в город. Он шагал по захламленному берегу,
топча взбитые прибоем серые шапки пены,  смотрел  на  промасленную  убитую
землю, на отравленную зелень,  местами  еще  вылезавшую  из  изуродованной
почвы, и пытался  представить  себе:  где  здесь  были  рыбные  тони,  где
выращивали рис или низкие пальмы с мучнистой сердцевиной, а  главное,  где
могли лежать детские площадки, искрящиеся первыми звонкими словами,  давно
отзвучавшими, площадки, залитые сегодня мазутом и кислотой, среди  которых
новорожденный не прожил бы и четверти часа.
     Несколько недель Зау не выходил из мастерской, готовя детали  ловушек
и всевозможный инструмент, который мог потребоваться ему в  дальнейшем,  а
потом собрался и ушел к опустевшему болоту. Он понимал, что  новая  работа
будет далеко не так интересна, как прежняя, знал,  что  будет  обречен  на
многомесячное молчание и сможет лишь слушать  других.  И  все  же  Зау  не
колебался, делая выбор, поскольку  видел,  что  самые  остроумные  железки
теряют смысл, если окажется, что с ними некому возиться.
     Молчальник Пальн без лишних слов принял его помощь,  показал  изнанку
знакомого  с  детства  нехитрого  хозяйства  площадки.  Главным  в  работе
оказалась тишина - близкий голос портил слух детей и мешал  слушать  общий
хор, из которого детеныши сами выбирали нужные сведения. Даже шептать  без
особой надобности Пальн не советовал. Жить Пальн предложил вместе с  собой
в примитивном деревенском доме, без душа и с отоплением в  виде  пузатого,
булькающего самовара дрожжевой грелки, необходимость чистить  которую  так
пугала Изрытого. А через несколько лет Пальн так  же  просто  оставил  дом
Зау, а сам ушел на другую площадку, где не осталось  почему-то  ни  одного
воспитателя.
     Каждый год по весне, когда у других начинался сезон любви, Зау, ворча
про  себя  (единственное  время,  когда  он  мог  себе  это   позволить!),
здоровенными граблями прочищал дно болотца, которое  без  этого  давно  бы
заросло, и засеивал мелководье микроскопической икрой улиток и  зернистыми
комьями лягушачьей икры. Потом, поглядывая на припекающее солнце,  сгребал
в кучи песок и начинал ждать рожениц. Те приходили, не глядя ни  на  кого,
разрывали ямки, быстро оставляли кладки, присыпали яйца  разогревшимся  на
солнце песком и уходили с сознанием выполненного  долга.  Зау  с  ними  не
разговаривал, и они не обращали внимания на него.
     Когда на жарком склоне не оставалось мест, Зау перегораживал вход  на
площадку и отправлял всех дальше, за город, где в нескольких часах пути на
краю больших болот были оборудованы  еще  две  площадки.  Иногда  роженицы
спрашивали, нельзя ли найти на площадке дополнительное  место,  тогда  Зау
молча отказывал им.  Конечно,  песчаных  куч  можно  было  нарыть  сколько
угодно, но тогда слишком много малышей погибло бы в перенаселенном детском
саду.
     Однажды среди опоздавших Зау увидел Мезу. Видно, и в ней голос  крови
взял верх над рассудком. Меза, услышав,  что  Зау  узнал  и  вспомнил  ее,
заколебалась,  но  все  же  подошла  и  спросила  о  лишнем  месте,   хотя
заставленные ворота говорили яснее слов.
     - Я не могу идти к  болотам,  -  сказала  она.  -  В  лаборатории  не
осталось никого, животные за это время погибнут.
     Зау отвернулся. Он хотел  сказать,  что  у  него  погибнут  разумные,
напомнить, как сама Меза твердила о необходимости заботиться прежде  всего
о своих детях, вспомнились и молочники, поставленные ему в пример, и  думы
о бессмысленности самой жизни, если она кончится вместе с тобой... Все это
пропиталось давней, но неугасшей обидой и сплелось в такой клубок  горечи,
что когда Зау повернулся,  чтобы  коротко  ответить:  "Нет",  -  Меза  уже
уходила,  вздрагивая,  словно  ее  стегал   источающий   вопль   оголенный
электрический провод.


     Две недели после появления яиц Зау жил спокойно, следил  лишь,  чтобы
не добрались до песчаного инкубатора  прожорливые  ночные  воры.  А  потом
начиналась суматоха. За несколько часов теплый  берег  покрывался  сотнями
маленьких, неистово галдящих фигурок. Углядеть за всеми детенышами не было
никакой возможности - они лезли в воду, срывались с забора, убегали  и  не
возвращались. Многие болели, а бывало,  что  из  целой  кладки  так  и  не
появлялось ни одного живого...
     К осени на площадке оставалось лишь несколько десятков воспитанников.
Их Зау различал по голосам,  заботился  о  них,  подкармливал  в  голодный
сезон, снисходительно, вполголоса беседовал с ними и  вообще  относился  к
ним, как к  состоявшимся  говорящим,  хотя  и  понимал,  что  первую  зиму
переживет меньше половины детей.
     Временами эта селекция, отбор на выживаемость, казалась Зау жестокой,
но тогда он вспоминал краткие наставления Пальна: разум родился  в  борьбе
за выживание, и каждый разумный обязан повторить этот путь.  Если  слишком
заботиться о новорожденных, они вырастут слабыми и среди них  не  окажется
ни одного по-настоящему разумного, а  лишь  пустоголовые  жужжалки.  Такие
опыты ставились и обошлись  говорящим  слишком  дорого.  Потом  на  память
приходили  чадолюбивые  молочники:  безмозглые,  хищные  и  глухие.   Этот
врезавшийся  в  душу  образ  помогал  балансировать  между  равнодушием  и
ошибкой.
     За неделю до нового сезона любви последние малыши покидали  площадку.
Обычно Зау сам отводил их в ближайший поселок, откуда они разбредались кто
куда в поисках места. А Зау возвращался к песчаному холму и готовил его  к
приему нового поколения.
     Следующий год повторял предыдущий, а потом сам повторялся  с  началом
нового сезона. Катастрофы случались редко, хотя химические мастерские были
восстановлены и даже разрослись.
     Обычно больше всего жизней уносили  холодные  зимы  и  хищные  враги.
Порой случалось, что по весне Зау некого было отводить в поселок. Особенно
досаждали молочники, изобретавшие все новые и новые  каверзы.  Теперь  Зау
жалел, что Меза куда-то исчезла, и ее голоса давно не слышно.  Может  быть
она,  первая  заметившая  мутации  среди  молочников,  могла  хоть  что-то
посоветовать.  А  так  приходилось  бороться  вслепую,   почти   не   зная
противника.
     Воспитатель - это была работа, все признавали ее нужной; и  хотя  Зау
не сдавал на склады изделий, все  же  за  ним  резервировалась  и  еда,  и
кое-что из вещей. Заработок воспитателя было бы смешно сравнивать  с  тем,
что  получал  Зау,  когда  был  металлургом,  но,  с  другой  стороны,   в
университете вообще ничего  не  платили,  Мезе  с  товарищами  приходилось
полагаться лишь на себя и щедрость таких, как Зау. Хотя теперь Зау не смог
бы делиться с другими своим достатком. Впервые он столкнулся с  ситуацией,
когда заработка стало не хватать.  Не  на  жизнь,  разумеется,  здесь  его
требования всегда были скромны,  а  на  работу.  Молочники  наносили  свои
безжалостные визиты уже с появлением яиц, и  Зау,  видя,  что  капканы  не
спасают от напасти, решил испробовать яд. А  поскольку  личных  фондов  не
хватало ни на яд, ни на приманки, Зау пришлось зарабатывать их на стороне.
     Большие  болота  назывались  так  то  ли  по  традиции,  то   ли   по
недоразумению. На самом деле это  были  большие  поля.  Затянутая  илом  и
залитая водой низина ежегодно  засеивалась  съедобным  тростником,  рисом,
другими влаголюбивыми растениями, которые охотнее прочих  употреблялись  в
пищу говорящими. Туда и отправлялся Зау, когда ему не  хватало  нищенского
содержания воспитателя. Приходилось по колено  в  жидкой  грязи  укоренять
стебли рассады, убирать урожай, но больше всего трудов уходило на борьбу с
вредителями. Невидимая глазу мушка дырявила листья, портила цветки. Трижды
в сезон следовало обходить посевы и опылять их толченым в  пудру  порошком
серы. Желтый налет плыл по воде, не смачиваясь взлетал с  ее  поверхности,
но потом все же тонул, накапливаясь в торфяных толщах.
     Туда же под воду попадали и другие  вредные  вещества.  Семена  перед
зимним хранением окуривали, убивая жучков удушливым ядом, что  варился  на
нефтяных озерах. Перед посадкой зерно смешивали с черным порошком урановой
смолки. Когда Зау узнал об этом, он удивился и  испугался.  Он  знал,  как
действуют на живое соли урана и тория, и даже в гальванических  мастерских
никогда не пользовался ими. Но потом ему объяснили, что  без  радиационной
обработки нельзя надеяться на дружные  всходы,  а  что  касается  ядовитых
солей, то  смолка  нерастворима,  в  зерно  она  не  попадает,  а  надежно
задерживается рыхлым илом и остается там, в торфе.
     Поработав  на  полях,  Зау  хорошо  познакомился  и  с  ядами,  и   с
приманками. Молочники и здесь были первыми среди  вредителей,  безжалостно
портя урожай. А вот яд на них почти не действовал - привыкли к  яду  сотни
травленных поколений! Теперь дозы отравы на полях употреблялись такие, что
Зау рисковал погубить детенышей, даже в том случае, если никто из  них  не
тронет ядовитых приманок.
     Химическую войну Зау благоразумно прекратил не начиная, но  продолжал
работать  в  двух  местах,  потому  что  решил  строить  дом.  Новый   дом
потребовался для детей. Один год не приходился на другой, хотя обычно  они
отличались друг от друга не сильно.  Но  потом  случилась  страшная  зима,
солнце не показывалось несколько дней кряду, и к концу этих дней на  песке
не осталось ни одного живого детеныша. Их маленькие тела не смогли  прийти
в себя после слишком долгого оцепенения.
     Тогда-то, получив печальную возможность нарушить обет  молчания,  Зау
обратился к говорящим, требуя от имени  погибших  малышей  большей  к  ним
заботы. Он просил поставить на пляжике дом, чтобы в слишком холодные  ночи
детеныши могли в нем спасаться.
     Ответом было повторение общеизвестных истин: о детях  нельзя  слишком
печься, лишения оборачиваются к их же благу. А годы,  когда  погибал  весь
выводок, случались и прежде. Жалко, но... ничего не поделаешь.
     Не получив поддержки, Зау решил строить дом сам и вновь отправился  в
ту слишком свободную весну на поля, чтобы на  заработанное  приобрести  не
полагающийся ему лес и немудреное домашнее оборудование.  В  строительстве
Зау никто не помогал, но и не мешал. Это  было  его  дело,  его  право  на
эксперимент, пусть даже то был эксперимент над будущими  поколениями.  Зау
сам укладывал бревна, конопатил  стены,  устанавливал  грелку.  Родившиеся
новой весной малыши толклись  вокруг  него,  лезли  под  топор,  и  каждый
предлагал в дело свою щепочку, палочку или веточку.
     Строительство дома было приостановлено лишь однажды. Зау устанавливал
потолочные перекрытия, когда среди бела дня послышался звук, словно  сразу
на полную мощность заговорил ночной хор. Но на это раз в  хоре  был  всего
один голос. Зау обмер, забыв,  что  неудобно  держит  на  весу  потолочную
балку. Он понял, что где-то, может быть на другом континенте,  повторяется
высокая  трагедия  Хисса.  Мудрый  говорящий,  достигший   предела   своих
бесконечных лет, последний раз  держал  речь  перед  разумными.  Эта  речь
сильно отличалась от того, что говорил Хисс. Неведомый  старец  не  только
передавал живущим память предков, но и кричал о многом, что он сам  познал
и увидел в жизни.  Не  только  животный  мир  менялся,  беднея  на  глазах
долгожителя, не только уничтожались леса и  отравлялось  море.  Гибла  вся
планета. Жизнь на холодной земле существовала лишь благодаря  укутывавшему
ее одеялу из углекислого газа, создающего парниковый эффект. Не будь  его,
тепло уходило бы в пространство, и в мире стало бы так холодно, что выжить
смогли бы разве что птицы да вездесущие  молочники.  Что-то  подобное  уже
было в мире двести  миллионов  лет  назад,  и  возвращение  доисторических
времен казалось невозможным. Но тем не менее, в углекислотном  одеяле  уже
зияли рваные дыры,  которые  продолжали  расползаться.  Носитель  жизни  -
углерод оседал в меловых отложениях морских рифов, огораживающих  пастбища
аммонитов  и  белемнитов.  Уголь  уходил  под  песчаные  наносы  на  месте
иссушенных рыбных  садков,  пропадал  вместе  с  отравленным  илом  полей,
оставался в настилах гатей и фундаментах состарившихся домов. Каждое  лето
безвозвратно уносило из атмосферы углерод, и всюду эти  страшные  процессы
подстегивались умелой, знающей рукой говорящего. Не случайны суровые  зимы
- они будут еще суровей, не случайны дожди - ветры, рожденные еще  теплыми
и уже холодными зонами, поднимают с океана массу воды. Не зря  Зау  строит
дом, скоро без него детеныши вообще перестанут выживать. Только поможет ли
и дом?
     Детеныши не  много  поняли  из  услышанного,  а  Зау  долго  стоял  в
прострации,  привычно  сдерживая  мысли,  но  чувствуя,  как  против  воли
созревает в нем план очередного эксперимента.


     Когда был достроен дом и отпущено в жизнь первое поколение побывавших
там малышей, когда вновь пришел краткий весенний отпуск, который  Зау  уже
давно не посвящал любви, когда  наконец  появилось  свободное  время,  Зау
позволил себе обдумать появившийся полгода назад замысел.
     Он хорошо помнил свою неудачную попытку вновь пустить в дело  мореную
древесину, долгие годы пролежавшую под водой. Но сейчас он и не  собирался
использовать что-либо  по  второму  разу.  Надо  было  всего-лишь  вернуть
атмосфере похищенный у нее  углерод.  Для  этого  не  годились  затонувшие
бревна и тем более, напоенный водой слежавшийся торф. Зау  остановился  на
древнем угле, отложившемся в незапамятные эпохи и превратившемся в камень.
     Неподалеку от города, там, где река, на  которой  Зау  проводил  свою
медовую неделю, бурлила, переливаясь через пороги, на поверхность выходило
несколько пластов каменного угля. Минерал этот за полной ненужностью никем
не разрабатывался, так что всякий мог использовать его в любых целях.  Зау
решил вернуть углю жизнь. Сделать это можно было только с помощью огня.
     С вечноживым, подвижным всепожирающим пламенем говорящие сталкивались
лишь в смерти. Мертвых сжигали, так чтобы от них не оставалось  ни  единой
кости, освобождая место на Земле новым живущим. Нигде больше опасный огонь
не употреблялся, так что Зау пришлось идти  на  выучку  к  могильщикам.  В
грязных  городах  все  больше  погибало  повзрослевших,  но  еще   молодых
говорящих, так что появилась и такая профессия. Это было невеселое учение,
в могильщики шли почему-то исключительно пустоголовые,  которые  не  умели
толком объяснить, как добыть и поддержать огонь. Но все же Зау  разобрался
в этом, обзавелся он и необходимым для добывания огня инструментом.
     Развести огонь среди черных глыб угля оказалось  несложно,  хотя  сам
уголь долго не хотел разгораться. Наконец, он взялся  жарким  беспламенным
огнем. Легкий смолистый  дым  костра  сменился  беспросветными  удушливыми
клубами,  так  напоминавшими  ядовитую  гарь  нефтяных  мастерских.   Зау,
лихорадочно вспоминая, нет ли поблизости детских колоний,  кинулся  гасить
огонь. К сожалению, этому его не научили вовсе. Задыхаясь  и  перхая,  Зау
голыми руками растаскивал исходящие багровым жаром  угольные  комья,  лишь
сильнее разнося огонь. Он не чувствовал жара и сперва не обращал  внимания
на то, как трескается чешуя на запястьях и вздувается волдырями ошпаренная
кожа. И лишь потом острая боль заставила его прекратить бестолковую работу
и вывалиться из пламени.
     Дымное облако расползалось по окрестностям. Зау  бежал  сквозь  едкую
тьму,  нечленораздельно  мыча  от  боли,  словно   дошедший   до   экстаза
пустоголовый. Руки,  вначале  не  чувствовавшие  огня,  вспухли  и  болели
нестерпимо.
     Пожар остановить не удалось. Огонь ушел вглубь земли, и еще несколько
лет из расщелин поднимались  дымные  фонтаны,  а  берег  реки  был  усыпал
крупной копотью. Гарь мешалась с водой, поганя чистое дно, в реке  исчезли
заводи с желтыми точками кувшинок, погибло, быть может, последнее  в  мире
лежбище карликовых речных плезиозавров.
     Год Зау не работам: болели руки. Зау надолго превратился в  инвалида.
Его из милости кормили, а жил он на  детской  площадке  в  собственноручно
построенном доме. По утрам уходил от  детей  на  безопасное  расстояние  и
думал. В праздную голову приходили невероятные идеи, представлялось, будто
сожженный пласт угля был когда-то, задолго до появления говорящих, залитым
водой полем, и кто-то, опасаясь за урожай, посыпал  его  удушливым  серным
порошком, обрабатывал радиоактивными коллоидами. О чем тревожиться? Ил все
поглотит, уголь все впитает. Вот и ушел уголь в  землю  навсегда,  остудив
воздух и море, и беда тому, кто вздумает  ковыряться  в  старых  помойках,
добывать антрацит и сланцы: вместе с углем освободится и упадет  кислотным
дождем пленная сера, и вонючая гарь, и невидимая урановая  гибель.  А  без
этого углерода, когда-то кутавшего и гревшего землю, в мир явится - и  уже
идет - Великий Холод.
     Логично все получалось и стройно. Почти как  у  Мезы  в  ее  бредовых
фантазиях.  Вот  только  кто  мог  в  древности  возделывать   эти   поля?
Неповоротливый мокрокожий мастодонтозавр или  клыкастая  иностранцевия  со
скошенным лбом? Или гигантский диплодок с мозгом улитки, первый из  зверей
истребленный предками Зау за то лишь, что был  слишком  легкой  и  большой
добычей? Конечно, никто из них не смог бы так надежно уничтожить мир,  это
под силу лишь разуму.
     А спасти мир вряд ли сумеют и разумные.
     Однажды, в минуту надежды, Зау посчитал, сколько углекислоты  он  так
катастрофически вернул в оборот. Результат получился столь  ничтожен,  что
не стоил и упоминания.
     Болели руки, болела голова. Выхода впереди не было.


     Вторую неделю лил  дождь.  Мелкие  капли,  не  по  летнему  холодные,
безнадежно выравнивали песок  пляжа,  которому  давно  пора  быть  взрытым
сотней  маленьких  ног.  Но  берег  оставался  пуст,  и  холмики   кладок,
сбереженные от набегов молочников, почти сравнялись с землей. За последнее
десятилетие это