уском бревна.
     Зау,   охваченный   неожиданной   радостью,    начал    подпрыгивать,
раскачиваясь и размахивая руками.
     - Молочник умер! Большая деревяшка упала  и  убила  молочника!  Никто
больше не придет ночью, никогда не раздастся шорох, красные  глаза  больше
не засветятся! Молочник умер!..
     Услышав мысли Зау, со всего берега сбежались остальные детеныши.  Они
смотрели, раскачивались на хвостах, подпрыгивали и пели:
     - Умер молочник!..
     Но потом пришел взрослый,  веткой  брезгливо  отшвырнул  раздавленный
труп и начал приводить ловушку в порядок.
     - Молочник умер! - закричал ему Зау. - Больше не надо бояться!
     - Нет, малыш, - ответил взрослый. - Этот умер, но  есть  другие.  Вам
еще рано жить самим.
     - Другие? - переспросил Зау. - Еще молочник?.. Много молочников?..
     Это не умещалось в голове. Ужас может быть только один, и  лишь  один
может быть молочник. И все же  это  была  правда.  Через  несколько  ночей
молочник пришел и загрыз одного из братьев. А потом и этот молочник  попал
в капкан и был раздавлен. Зау смотрел, как  взрослый  вытаскивает  убитого
убийцу, и вдруг понял, что больше не может бояться.
     - Когда придет молочник, - громко подумал  он,  -  я  возьму  большую
деревяшку и убью его. Я прямо сейчас возьму деревяшку, найду  молочника  и
убью его.
     Взрослый опустил на землю чурбан  и  сказал,  не  глядя  на  малышей,
копошащихся у его ног:
     - Эти молочники еще молодые, они недавно родились, у них мало  опыта.
Поэтому они так  часто  попадаются.  Но  если  вы  встретитесь  со  старым
молочником, деревяшка не поможет.
     - Он большой, как ты? - спросил кто-то.
     - Он маленький, но вам лучше с ним не встречаться.
     Зау понуро пошел к берегу.
     Снова потянулась невеселая зимняя жизнь. Но все же Зау разыскал палку
поувесистей и клал теперь ее рядом с собой, чтобы ударить молочника, когда
тот придет за ним.
     Через несколько дней пошел дождь. Такого дождя на памяти Зау  еще  не
было. Струи воды впивались в  землю,  разбрызгивали  песок,  секли  траву,
сшибали с веток старые листья. Случись подобное полгода назад,  когда  Зау
только родился, он был бы убит - с такой силой падала с  неба  вода.  Зато
сразу после дождя  отовсюду  полезла  трава,  деревья  украсились  свежими
побегами. Зима кончилась. Не только днем стало тепло, но  и  после  заката
Зау мог долго бродить по берегу. Правда, он почти не видел в темноте, но и
просто осознавать себя хозяином собственного тела было приятно. К тому  же
он мог теперь сколько угодно  беседовать  по  ночам  -  и  Зау  непрерывно
учился, узнавая тысячи новых вещей.
     Почти ничего из того, о чем говорили взрослые, Зау  не  встречал,  но
образы, возникавшие в голове, были столь подробны, что Зау казалось, будто
он знает все  о  мире,  раскинувшимся  за  пределами  болота  и  песчаного
пляжика. Этот мир манил и отпугивал одновременно. Но Зау догадывался,  что
скоро желание видеть и делать пересилит страх.
     С приходом весны молочник стал появляться  реже,  но  Зау  все  равно
таскал с собой палку и часто, воинственно взвизгивая,  врубался  с  нею  в
камыши, круша их направо  и  налево  и  представляя,  что  вместо  смирных
растений перед ним злобный молочник.  Однако,  когда  молочник  пришел  на
самом деле, палка оказалась забытой.
     Красные глаза просверлили темноту, обдав Зау волной ужаса. Но  прежде
чем молочник кинулся на него, Зау прыгнул  сам.  Он  понимал,  что  бежать
некуда, и на этот  раз  смерть  не  обойдет  его  стороной.  Челюсти  Зау,
привыкшие дробить ракушки и перемалывать стебли, сомкнулись  на  холке  не
ожидавшего нападения хищника. Молочник издал скрежещущий  визг,  зубы  его
полоснули Зау по руке. Целой рукой Зау судорожно искал  палку,  но  ее  не
было, а сила убывала, движения становились все слабее,  медленнее.  Острые
как осколок раковины, резцы молочника вновь рванули по пальцам, но Зау  не
почувствовал боли. Расход энергии был слишком велик, Зау засыпал  в  самый
неподходящий для этого момент. Он не чувствовал, как  кривые  когти  дерут
чешуйки  на  его  животе,  как  извивается  и  верещит  зажатый  молочник.
Последняя мысль, с которой Зау провалился в темноту, была: "Только  бы  не
разжать зубы..."
     Зау очнулся позже  обычного,  когда  берег  уже  бурлил.  Вокруг  Зау
толпились братья, а рядом на песке валялся задушенный молочник.  Молочника
подцепили на палку - она лежала совсем близко!  -  и  потащили  к  границе
участка. Зау поплелся следом. Искалеченная рука  безвольно  висела,  мышцы
были разорваны, два пальца словно сострижены начисто. Самое печальное, что
молочник отгрыз мизинец, и Зау, глядя на болтающуюся  руку,  подумал,  что
больше он ничего не сможет ею схватить.
     Пришел взрослый, забрал дохлого молочника, потом принес комок  битума
и помазал раны Зау. Услышав смятение в мыслях детеныша, сказал:
     - Ты храбрый и сильный. А с рукой ничего страшного не  случилось.  Ты
молодой, рука заживет. К осени вырастут новые пальцы.
     Боли Зау почти не чувствовал, и хотя облепленная смолой  рука  мешала
ему, вскоре он уже носился по песку вместе со всеми. Хотя  беготня  больше
не приносила радости. Если прежде от кромки вода до зарослей, отгороженных
заборами и рядами  ловушек,  Зау  добирался  больше  получаса,  то  теперь
покрывал это расстояние за пару минут. Днем проходы в ограде были открыты,
но Зау лишь однажды, на третий день своей жизни, выбрался наружу,  сам  не
заметив этого. Теперь он частенько околачивался возле  зарослей,  не  смея
углубиться в них, но и не имея сил отойти.  Эта  странная  игра  -  ходить
взад-вперед через ворота - отнимала у него все больше времени.
     Другие подростки вовсю бегали в заросли, с каждым  днем  уходили  все
дальше и дальше. Возвращались  возбужденные,  обменивались  впечатлениями.
Некоторые не возвращались, и Зау не мог понять:  погибли  они  или  просто
остались там жить, не захотев вернуться.
     Сам Зау боялся уходить. Воспоминание о зубах молочника мучило его. Он
понимал, что с одной рукой в лесу делать нечего. Сначала  надо  дождаться,
чтобы выросли новые пальцы.
     И вот, когда эти мысли окончательно определились, Зау решился и ушел.
Кусты сомкнулись за его спиной, но он не остановился, не повернул назад, а
продолжал идти, кося в разные стороны любопытными глазами, боясь и  ожидая
нового.
     Кустарник сменился лесом, туи и тяжелые ели закрывали  небо,  лишь  с
полян можно было увидеть голубой простор, в  котором  на  страшной  высоте
парил владыка воздуха - беззубый птеродонт. Вниз  он  спуститься  не  мог,
каждый сучок опасно грозил его  нежным  крыльям,  поэтому  лес  был  отдан
птицам. Эти смешные летуны перепархивали  в  дерева  на  дерево,  наполняя
воздух хриплыми криками.
     Мрачный хвойный лес сменился светлым лиственным. Здесь  было  гораздо
больше птиц, а внизу встречались не только  безмозглые  мокрокожие,  но  и
настоящие звери:  змеи,  ящерицы,  дикие  двуногие  зверушки,  удивительно
похожие на самого Зау, но бессмысленные и пугливые. Зау вначале решил, что
это его пропавшие братья, и радостно кинулся к ним, но  зверушки,  услышав
его  мысли,  в  панике  умчались.  На   бегу   они   громко   щебетали   и
пересвистывались.
     Двуногие очень понравились Зау, но догнать их он не смог.  Тогда  Зау
спрятался в кустах, а когда двуногие вернулись,  он  приказал  им  стоять.
Потом он попытался заставить их маршировать строем, но умения  приказывать
всем сразу у него на хватило, двуногие снова разбежались и больше  уже  не
вернулись.
     На полянах, заросших кустарником и  высокой  сочной  травой,  паслись
другие звери. Они были  столь  колоссальны,  что  Зау  на  всякий  случай,
обходил поляны стороной, опасаясь, что его раздавят, не со зла,  а  просто
не заметив.
     А потом он наблюдал, как один из этих гигантов был повержен хищником,
ворвавшимся на поляну. Хищник тоже передвигался на двух ногах, и Зау  даже
не стал прятаться, до того зверь был похож на взрослых его  племени.  Хотя
настоящий взрослый едва достал бы ему до плеча,  а  руки  пожирателя  были
такими же беспомощными, как у щебечущей  мелкоты,  да  и  безлобая  голова
оказалась лишь придатком  к  пасти.  Зау,  замерев  следил,  как  чудовище
раздирает сбитого великана на части. Но через несколько минут  ошеломление
прошло, Зау расслышал самодовольное ворчание, заменявшее хищнику мысли,  и
понял, что тот хоть и огромен, но глуп и не опасен. Из памяти эхом  ночных
уроков всплыло название зверя: тарбозавр. Зау подумал, что можно  было  бы
отнять у тарбозавра добычу, приказав ему уйти, но не решился, догадываясь,
что тот может и не разобрать приказа.
     Зау развернулся и побежал  через  лес,  громкой  мыслью  предупреждая
всех,  что  идет  пусть  маленький,  но  настоящий  хозяин.  Ни   зубастый
тарбозавр, ни толстолапая эупаркерия не посмеют тронуть  того,  кто  умеет
говорить, а древним  глухим  хищникам  не  справиться  с  ним.  Мокрокожий
стегоцефал, что порой встречается на болотах, не сможет его проглотить,  и
широкоротая рыба уже не смотрит на  Зау,  как  на  добычу.  Он  вырос,  он
большой, никто не страшен ему.
     "А молочник? - кольнула мысль, но Зау  отогнал  ее.  -  Сейчас  день,
молочник прячется в потайных норах, а если он вылезет  оттуда,  Зау  снова
задушит его."
     Впереди раздался громкий треск расщепляемой древесины. Зау кинулся на
звук. Несколько неосмысленных гигантов, натужно упираясь, ломали  деревья,
другие - четвероногие,  зацепляя  бревна  изогнутыми  рогами,  волокли  их
куда-то. Все это было абсолютно не нужно им, и в воздухе, казалось, висело
удивление, излучаемое работниками. Но Зау прекрасно знал,  что  заставляет
их трудиться. Где-то рядом находились его взрослые собратья, их приказы  и
выполняли большие, но неразумные звери.
     Зау миновал взрытую изуродованную полосу, где проводилась ломка леса,
и по краю  широкой  дороги  поскакал  смотреть,  для  чего  нужно  столько
стволов.
     Заросли кончились,  Зау  увидел  окаймленный  осокой  песчаный  пляж,
поверхность воды, знакомо блестящую под лучами солнца. Но сходство этим  и
ограничивалось, потому что вместо  небольшой  болотистой  лужи  перед  Зау
расстилался огромный  водный  простор.  Противоположного  берега  было  не
видно,  ветер,  разбежавшись  над  водой,  вспенивал   волны   с   крутыми
гребешками.
     По всему  берегу  шла  работа.  Рогатые  монстры,  распахивая  песок,
заталкивали стволы в воду. Там  их  поджидали  взрослые  братья  Зау.  Они
отгоняли всплывшие бревна и что-то складывали из  них  в  воде.  Несколько
пленных тарбозавров заколачивали в дно сваи. Зау  восхитился,  глядя,  как
лупят  они  безмозглыми  башками  по  дереву,   словно   пытаясь   нанести
смертельный удар упавшей на землю жертве. А чтобы первый же удар не разбил
тупую морду вдребезги, зубастая пасть каждого хищника защищена здоровенной
дубовой нашлепкой. Зау  взвизгнул  от  восторга,  глядя  на  работу  живых
кувалд. Он  не  знал,  что  строится  здесь,  -  дом  или  еще  что-нибудь
интересное, его просто переполняла радость и желание быть вместе со всеми.
     - Я тоже хочу строить!  -  закричал  он,  бросившись  вниз,  к  урезу
вспененной грязной воды.


     Ночь выдалась на редкость холодной, Зау влез в самую середину  садка,
где поднимающиеся снизу теплые струи не давали ему застыть.  Рядом  темным
горбом выпирала из воды туша Хисса.  За  прошедшие  два  года  Зау  сильно
вытянулся, но все же не доставал старшему товарищу и до  пояса.  Хисс  был
невероятно стар и огромен. Тело его,  словно  у  мокрокожих  было  покрыто
бородавками и наростами, тяжелые  руки  с  годами  стали  неповоротливыми,
будто лапы манжурозавра. Никто, даже сам  Хисс  не  мог  сказать,  сколько
времени он живет на свете. Иногда он упоминал зверей, которых никто уже не
встречал, или говорил об эпохах, когда не  было  зимы,  а  молочники  даже
ночью боялись высунуться из нор. Но чаще Хисс молчал или тяжко перебирал в
уме, что сделано за сегодняшний день и что предстоит сделать завтра.
     Уже два года Зау работал вместе  с  Хиссом.  Они  обслуживали  садки.
После того, как строители вбивали в илистое дно лагуны сваи  и  укладывали
бревна, наступал черед Хисса и Зау. Они заваливали  дно  мелким  древесным
мусором и травой, засеивали садок дрожжами и  личинками  белого  червя,  и
вода  в  садке  начинала  бродить.  По  поверхности  растекались  масляные
разводы, со дна поднимались пузыри. Жадные рыбы-воздухоглоты копошились на
гниющем дне, их вылавливали сотнями, но они не убывали, пока  весь  сор  и
щепки не перегнивали и не ложились на дно плотным черным слоем. Тогда Хисс
с помощником ремонтировал садок, вновь забивал его трухой  и  засеивал.  А
если стены садка приходили в полную  негодность,  начинал  на  этом  месте
строить новый.
     Первое время Зау  полагал,  что  все  говорящие  занимаются  подобной
работой, и удивлялся, зачем другие взрослые приезжают к  ним  за  рыбой  и
жирными моллюсками в витых и двустворчатых раковинах. Неужели у них  самих
нет всего этого? Рыбы Зау было не жалко, ее вылавливали очень много, и Зау
помогал укладывать  живых  вздрагивающих  рыбин  на  повозки,  запряженные
меланхоличными горбатыми стиракозаврами.
     Но потом он узнал, что говорящие занимаются  множеством  разных  дел.
Оказывается, рыбу увозили в поселок, где жило много  говорящих.  Зау  тоже
стал наведываться туда, чтобы походить среди настоящих домов (он уже знал,
что это такое), полакомиться  сладкими  плодами,  что  выращивались  вдоль
реки, многоногой морской улиткой или куском  мяса,  отнятым  охотниками  у
беспомощного в своей глупости хищника.
     Хисс в поселок не ходил,  в  еде  довольствовался  рыбой,  да  иногда
словно игуанодон объедал верхушки окрестных деревьев. Зау не знал, возраст
ли причиной такому поведению, или просто когда-то все говорящие жили так.
     Дома у Хисса не было, ночевал он в  садке,  погрузившись  в  воду  по
самую шею. Зау, еще не забывший обычаев детского пляжа,  тоже  залезал  на
ночь в воду. Вода в садке была теплой и вонючей, зимой над ней  поднимался
пар.
     Молочников Зау больше не боялся, но ненавидел, как и прежде.  Как-то,
одно из  этих  существ,  не  дождавшись  темноты,  выбралось  на  пляж  и,
крадучись,  направилось  к  раздавленным  остаткам  рыбы.  Зау,  ночью  не
видевший ничего, все же разглядел в  сгущающихся  сумерках  юркую  тень  и
удивился, каким маленьким оказался грозный некогда враг. Зау  выскочил  на
сушу, чтобы растоптать отвратительную тварь, но молочник шмыгнул в сторону
и мгновенно исчез - напрасно Зау метался по  берегу.  Потом,  уже  сидя  в
воде, он долго не мог успокоиться.
     Утром Хисс подозвал Зау к  небольшому  обрывчику,  где  старые  садки
высушили берег, заставив воду отступить.  Хисс  поднял  обломок  бревна  и
мощным ударом обрушил бывший берег. Оказалось, что обрыв  источен  ходами:
мелкие молочники брызнули в стороны. В этот день Зау не работал.  Зато  он
расковырял  весь  берег,   истребляя   молочников:   взрослых   пытавшихся
подпрыгнуть и вцепиться ему  в  живот,  и  детенышей,  слепых,  беспомощно
сбившихся в норах. Зау мстил за год страха, за братьев, из  которых  почти
никто не выжил. Утолить ненависть он не смог, а устав, понял,  что  так  с
молочниками не справиться.
     Хисс к молочникам относился спокойно, говорил, что они  всегда  крали
яйца и всегда убивали детенышей, так что ничего  особенного  в  этом  нет.
Если бы детеныши не погибали в первый год  жизни,  то  в  мире  просто  не
хватило бы места для разумных. Значит, и молочники тоже нужны. Зау слушал,
соглашался, потом вспоминал леденящее ожидание гибели и - не соглашался.
     И был еще один вызывающий недоумение  вопрос.  Дремучая  мысль  Хисса
была, насколько воспринимал ее Зау, понятна ему, однако в ночном хоре  Зау
слышал голоса, обсуждавшие нечто невообразимое. Речь там шла не о садках и
рыбе, а о вещах  сложных  и  не  имевших  к  повседневной  жизни  никакого
отношения. Взрослых волновали тайны  памяти,  они  спорили,  что  из  чего
состоит и  во  что  переходит.  Любой  вопрос  в  их  спорах  разрастался,
усложняясь, Зау терял нить рассуждений и словно  в  самом  раннем  детстве
слушал ночной разговор как вдохновенную, но непонятную  музыку,  где  лишь
изредка мелькнет и западет в память знакомый звук.
     Если ночью и поминались знакомые Зау садки, то  говорилось  о  них  с
тревогой. Беспокоились, что все меньше остается мелких бухт,  но  главное,
почему-то взрослых тревожило,  что  бревна  старых  садков  пропадают  под
водой, заносятся  илом.  Все  равно  ведь  старые  бревна  уже  никуда  не
годились. Однажды Хисс выволок со дна такое бревно - оно  было  тяжелым  и
твердым, как камень: Зау лишь потерял время, пытаясь выпилить на нем  пазы
и снова пустить в дело.
     Хисс в таких разговорах не участвовал, неясно даже, понимал ли он их.
Он лишь порой одобрительно-иронически фыркал, а  на  вопросы  Зау,  о  чем
говорят дальние взрослые, пренебрежительно отмахивался:
     - Маются. Хотят больше, чем могут.
     Ненадолго этот ответ успокаивал Зау, но потом он снова вслушивался  в
песнь мысли, ожидая время, когда сможет не  только  задать  вопрос,  но  и
сказать сам - громко и сильно.
     В  холодные  ночи  Хисс  порой  засыпал  словно  новорожденный,  хотя
забродившая вода в садках всегда была  теплой.  Мысли  Хисса  прерывались,
дыхание останавливалось, Хисс с головой уходил под воду и неподвижно лежал
там. Лишь редкие удары его сердца доносились до Зау.
     Начиналось утро. Зубастые птицы, разжиревшие  на  отбросах,  орали  в
ветвях. Солнце начало пригревать, и Зау собрался на берег. Прежде всего он
толкнул полузатонувшую тушу Хисса, чтобы старик очнулся от забытья. Но  на
этот раз Хисс не поднял иссеченную шрамами голову, даже не  шелохнулся.  И
Зау вдруг осознал, что не слышит гулких ударов Хиссова сердца.
     - Хисс! - закричал Зау.
     Он нырнул в гнилую воду, обхватил руками  тяжелую  голову,  поднял  к
свету.
     - Хисс! - просил он. - Дыши, пожалуйста!
     Хисс медленно открыл мутные глаза, затем снова закрыл их. Зау,  хрипя
от напряжения, пытался сдвинуть Хисса, подтащить его к берегу, но огромное
тело оставалось  неподвижным.  А  потом  медленно  из  неслышимых  глубин,
нарастая и заглушая все, возник тяжелый вибрирующий звук, мрачное гудение,
парализующее, лишающее сил и воли.
     Зау, спотыкаясь, добрался до берега, упал на песок. Рев и гул, идущие
от умирающего Хисса, захватили его целиком. Звук складывался не в слова, а
в картины и ощущения. Зау не понимал, что творится с ним, он лежал, словно
размазанный по гальке, и ему казалось, что его нигде нет.  Был  Хисс.  Он,
Зау, был Хиссом, древним, живущим несчетные тысячелетия, а вокруг  бушевал
невообразимо праздничный юный мир. Забытые звери и сгинувшие чащи окружали
его, солнце палило в выцветшем небе, не знавшем зимы,  прозрачные  хвойные
леса покрывали сухие плоскогорья.  Казалось,  ничто  не  может  поколебать
благополучия мира; говорящие жили повсюду: ловили рыбу,  растили  перистые
пальмы  с  нежной  сладкой  сердцевиной,  истребляли  в  сохнущих  болотах
последних гигантских мокрокожих, прожорливых и  неумных.  Ничто  не  могло
угрожать разуму. Услышав  звук  мысли,  двуногий  горгозавр  бежал  прочь,
судорожно  дергая  хвостом,  изумленно  замирала   ненасытная   челышевия,
послушно сворачивал с пути упрямый моноклон.
     Голос Хисса разносился на много дней пути, и  никто  вокруг,  сколько
хватало слуха, не занимался сейчас делами: говорящие стояли, где застал их
звук, и, замерев, слушали прощальный рассказ старика, голос его памяти.
     Так же, как и сегодня, из тысяч рожденных выживали единицы, но век их
был долог, а умирая, они оставляли свою память.  Теперь  Хисс  говорил  от
имени тех ушедших поколений, и нельзя было понять, идет ли счет  на