есть. Они и танцевали друг с другом, а парни
терлись вдоль стен. Если кто-то пытался приглашать девушек, то  был  потом
бит, нахальства  не  прощали.  Хотя  и  так  через  раз  случались  драки,
жестокие, с выдергиванием колов. Но Василию, бывшему героем дня  (как  же,
трактор на сухом месте утопил - и хоть бы хны!), кольев показалось мало, и
он выхватил монтировку...
     - В голову метил, - показала на  суде  случившаяся  тогда  неподалеку
бригадирша, - а что по плечу попал - случай.
     - Дура ты! - закричал на весь зал Василий. - Мы с Юркой  кореши,  что
же я его убивать стану? Тебя бы я с удовольствием прибил, а Юрку зачем?
     Судьи слышали эти слова и впоследствии расценили как угрозу.  А  пока
получил Васька за пьяную драку, в которой  сломал  приятелю  ключицу,  два
года условно. И почувствовал себя неправильно обиженным. Ему бы затихнуть,
да некому ни одернуть, ни проследить. Мать от огорчения слегла, ее  увезли
в район с сердцем. А когда бригадирша послала его не в поле, а в  силосную
траншею, утаптывать гусеницами зеленку, Василий и вовсе слетел с  нарезки.
С полдня бросил траншею, направил трактор  сначала  к  магазину,  а  потом
гулять. К деревне подъехал круто за полночь. Припарковал трактор у  сенных
сараев, зло сплюнул на сиденье изжеванную беломорину и ушел домой спать.
     Разбудил его крик тети Дуси.
     - Пожар!.. - кричала старуха.
     По потолку плясали красные  отблески.  Горел  трактор,  от  него  уже
взялось сено, и тушить было некому. Приписали  Васе  поджог  из  мести  и,
учитывая прошлые  заслуги,  припаяли  на  полную  катушку.  Не  скоро  ему
пришлось вернуться домой.


     В родные места воротился совсем другой человек. От  прежнего  Васьки,
умевшего отбрехаться от чего угодно, и следа не осталось. Воры и драчливые
бакланы скоро приучили его, что прав тот, у  кого  глотка  шире  и  больше
кулак. Ходил теперь Василий, не поднимая  головы,  в  разговорах  старался
отмолчаться и даже выпимши на люди не лез, забивался в угол и замирал там.
Хотел вовсе мимо дома ехать, тем более, что ни матери,  ни  тетки  Дуси  в
живых уже не было. Только куда податься? Вернулся  в  свой  же  сельсовет,
откуда увозили.
     Старухи-соседки сочувственно ахали, глядя  на  серое  васькино  лицо,
ловили в  широком  рукаве  тощую,  обортанную  пустой  кожей  кость  руки,
горевали:
     - Ишь, истощал как! Так кормят плохо?
     - Кормят как положено, - отвечал Василий, - естся плохо.
     Старухи поминали матку, что не дожила повидать сынка, и хоть ни  одна
не осудила Ваську напоминанием, отчего прежде срока кончилась мать, но  ни
одна и не пустила в дом, даром что полдеревни приходилось ему двоюродными,
троюродными и иными тетками. Приткнуться было негде.
     Выручила бригадирша, та самая, что когда-то помогла сесть  в  тюрьму.
Оставалась она все такой же норовистой и  злой  на  язык.  Она  уже  давно
выслужила  пенсию,  но  власть  отдавать  не  хотела  и   бригадирствовала
по-старому.
     - В центральную усадьбу не поедешь, - сразу определила бригадирша,  -
найдется дело и тут. Поселю тебя в  бывшей  конторе,  там  уже  один  твой
дружок живет, вот и ты с ним. А трактора не дам,  не  надейся.  Оформишься
разнорабочим.
     Контора,  в  которой  поселили  Ваську,  представляла  собой  нелепую
бревенчатую сараину об  одной  комнате.  Торчала  в  той  комнате  высокая
голландская печь, быть может и экономная, но в деревне вполне бесполезная.
У печи стоял топчан, а на нем валялся Селеха  -  новый  васькин  сожитель,
такой же бедолага, не нашедший себе лучшего  места.  Вообще-то  звали  его
Серегой, но неповоротливый Селехин язык перевирал  даже  собственное  имя,
так и получился Селеха.
     С Селехой Васька  жил  мирно,  в  работе  был  исправен,  пил  редко,
стараясь урвать за селехин счет. Разнорабочий много  не  выколотит,  но  с
первого же аванса Васька начал откладывать деньги на дом. Знал, что нет  в
деревне уважения тому, кто своего  угла  не  имеет.  Сбережения,  опасаясь
Селехи, дома не хранил, отдавал бабке Зине, одной из своих  теток.  Селеха
был мужик широкий, получив зарплату, щедро поил Ваську, а потом мог так же
легко пропить и васькины деньги. У бабы Зины было не  в  пример  надежнее.
Прижимистая старуха васину мысль одобряла и переданные ей десятки  обещала
вернуть только все разом на покупку. По мелочам же деньги  не  отдавала  и
правильно делала, иначе ничего бы он не накопил. А так за два года отложил
шестьсот рублей.
     Пришла весна, время работы. Всех, кого можно, поставили  на  технику,
отправили в  поле.  Лишь  опального  Ваську  послали  на  склад,  засыпать
минералку в бункера  разбрасывателей.  Работа  копеечная,  но  Василий  не
протестовал, он теперь все принимал молча. Послушно таскал мешки и к  себе
вернулся поздно, весь просоленный вонючей амофоской.
     В конторе жарко  топилась  печь,  в  усмерть  пьяный  Селеха  валялся
поперек растерзанного, со сбившимся тюфяком, топчана.  Стук  двери  привел
его в себя, он поднял голову и уставился на Василия мутным взглядом.
     - А! Плишел, жмот! Я тебя ждал, но не дождался. Тли бутылки были,  но
не дождался. Все сам... Так вот... Ты вкалывай, давай, может блигадилша по
головке погладит. А я не буду, мне эта Валентина во где сидит!..
     Селеха уже вторую неделю не выходил на работу  и,  вообще,  догуливал
последние деньки, ожидая ареста. Сгубило  его  великое  умение  загнать  и
пропить любую вещь. Со свойственной ему широтой Селеха раскулачил половину
тракторов, стоявших за конторой и приписанных к отделению. В другое  время
такое, может, и сошло бы с рук, но не  в  посевную.  Так  что  Селеха  был
озабочен лишь одним - успеть пропить добытое.
     - Ну чо смотлишь? - говорил Селеха. - Думаешь  -  самый  умный?  А  я
скажу - дулень ты! И дома у тебя никогда не будет, Валентина не  позволит.
Думаешь, зачем она в депутаты лезла? Нынче вся власть ейная...
     - Я и спрашивать не стану, - отозвался Василий. -  Домов  на  продажу
полно, я прописанный и могу покупать.
     - А и купишь, что с того? Кому ты нужен с твоим палшивым домом? Да за
тебя ни одна блядь не пойдет, так и загнешься в своем доме... Вот  у  меня
пожито... я столько выпил, ты столько и не видал никогда. И еще  выпью,  а
ты как был шестаком... - Селеха заснул, не договорив.
     Васька долго смотрел на  его  припухшее  лицо,  на  погасший  окурок,
прилипший к окантованным щетиной губам.
     "У других так  и  хабарики  вовремя  гаснут",  -  всплыла  неожиданно
обидная мысль.
     Дрова в печке прогорели, рассыпавшись красным мигающим углем.
     "Куда так топим, не продохнуть", - подумал Василий не в  такт  первой
мысли.
     Он встал, чтобы закрыть дверцу, но вместо этого начал подкладывать на
угли  поленья  и  смотреть,  как  они  сначала  чернеют  по  краям,  затем
занимаются живым желтым пламенем. Через пять минут печь снова была  набита
до отказа. Длинные казенные поленья не давали дверце закрыться.
     Селеха  громко  храпел,  дергая  налипшим   окурком.   Сбитый   тюфяк
свешивался чуть не к самой топке. Три  пустых  бутылки  валялись  рядом  с
топчаном.
     "И ничего ему не делается", -  третья  мысль  легла  к  первым  двум,
словно отдельное полено в поленницу.
     Василий поискал на столе и в тумбочке,  невесть  как  попавшей  в  их
логово. В доме было шаром  покати.  Вареные  картохи,  принесенные  бабкой
Зиной, и селедку, купленную в Доншине, Селеха схарчил на закуску.
     - Пойду к Зине, может покормит,  -  решил  Василий  и  вышел,  плотно
прикрыв за собой дверь.
     Конечно, тетка оставила его ужинать. На это у нее  был  свой  расчет:
картошку одной сажать  сильно  хлопотно,  а  Васька  мужик  благодарный  и
завсегда поможет.
     Василий плотно поел и умиротворенно  прихлебывал  из  кружки  горячий
отвар зверобоя, который считался у  бабки  Зины  за  чай,  когда  с  улицы
донесся истошный крик:
     - Пожар!..
     Контора сгорела дотла. Сильно обожженный и едва не угоревший Селеха в
последний момент успел вывалиться из  огня.  Он  ничего  не  помнил  и  не
отвечал на вопросы, лишь дико вращал воспаленными  без  ресниц  глазами  и
непрерывно перхал, размахивая вспухшей рукой, словно хотел, но не  решался
ударить себя в грудь.
     На совхозном газике прикатила бригадирша. Раздвинув людей  подошла  к
дымящемуся пожарищу, зацепила взглядом Ваську, зло брякнула:
     - Твоя работа?
     - Ты чо, Валентина? - завступались вокруг. - Ты глянь, он тверезый. У
Зинки он гостевал. Это все Селеха, пьянь беспутная!..
     Пожар списали на Селеху. Даже сам Селеха не отказывался: может и  он,
с кем не бывает... С ним соглашались: верно, бывает, коли спьяну. На том и
успокоились. Поверили в селехину вину. И Василий поверил.
     Теперь  перед  бригадиршей  встала  новая   проблема:   куда   селить
погорельца? И решить ее Валентина  сумела  блистательно.  Переговорила  со
старухами, потом подошла к  искренне  огорошенному  неожиданным  поворотом
дела Василию.
     - Говорят, дом хочешь покупать?
     - Ну, - ответил Василий.
     - Так покупай.
     - Не скопил еще на дом.
     - Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему.  Как
на дрова.
     - Мне абы какой дом не нужен...
     - Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы-машин. Или боишься? -
бригадирша прищурилась.
     - Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, - сказал  Василий  и  тем  решил
свою судьбу.


     Может для кого-то деревня Замошье и  оказывалась  за  мохом,  но  для
ближних поселков: Рубшино,  Поповки  и  Андреева  Замошье  стояло  по  эту
сторону моха. Прежде были и  другие  деревни,  еще  плотнее  подошедшие  к
болотам, но теперь от них остались лишь  камни  фундаментов  да  умирающие
заглохшие сады. А в  Замошье  люди  жили.  От  когда-то  большой  деревни,
растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов.  Но  и  из
них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали  городские
владельцы.
     Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка  Маша.  Жила
одна, ни с кем почти не беседуя и  редко  выходя  за  ограду.  Дочь  свою,
сильно некрасивую, оставшуюся из-за войны в девках, бабка Маша пережила  и
схоронила. А дух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про  это  случай
на деревне говорили всякое:  одни,  что  немцы  расправились  за  связь  с
партизанами, другие,  что  партизаны  приговорили  братьев  Антоновых  как
предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по  ее  словам,
все помнившая, отзывалась проще всех:
     - А леший его знает, кто расстрелял?  У  этих  Антоновых  так:  немцы
придут - они в полицаях, немцы уйдут - в партизанах. Вот и попали  кому-то
под горячую руку.
     Дожила бы бабка Маша свой век втихую, но вдруг  в  ее  голову  запала
мысль, что сын жив. Который из двух, она сама не могла сказать, но  твердо
знала, что жив и скоро вернется. И, чтобы жилось сынку  хорошо  и  удобно,
купила бабка Маша дом, самый большой и новый во всей деревне.
     Дом стоял на отшибе у колонки, чтобы за водой далеко не ходить. Когда
дом строился еще были рядом соседи: Феша с Мишкой, потом сама баба Маша  в
своей развалюхе и лишь за ними дырами  зияли  пустыри  от  свезенных  изб.
Строился Юра,  мужик  молодой  и  непьющий,  женатый  на  Светке,  васиной
троюродной,  никак,  племяннице.  Устраивался  надолго,  да   просчитался:
подросли детишки, старшей девчоночке пришла  пора  в  школу.  А  ближайшая
школа - два перегона поездом ехать и до поезда три  километра  пешком.  Из
Андреева ездили школьники, человек пять, но Юра  свою  посылать  не  стал,
нашел другую работу и переехал в Доншину. А дом,  в  котором  и  пожили-то
всего лет пять, купила бабка Маша за две с половиной тысячи.
     Для хорошего дома это не цена, но откуда  у  одинокой  старухи  такие
деньги?
     - С пензии, - отвечала бабка Маша.
     И верно! Ведь старухе девяносто третий  год  идет,  почтальон  каждый
месяц пенсию, тридцать рублей, на дом приносит, а  траты  у  бабки  какие?
Магазин в Андреево пять лет как закрыт, на разъезде дважды в неделю хлеб с
поезда дают, так и там Маши не видать, с одного огорода живет.  Даже  свет
вечерами не зажигает - зачем старой? А пенсия  капает  и  капает,  большие
тыщи, должно быть, накапали.
     Прозвали бабку Машу багатейкой, на том бы народу  и  успокоиться,  но
только злыдня Панька возьми да и каркни на людях:
     - Позарится кто на машкины тыщи, и пропала  баба.  Живет  на  отрубе,
кричи - не кричи, никто не услышит.
     Так и случилось. Зимой соседки заметили, что  бабка  Маша  неделю  за
водой не выходит, и дверь снегом примело. Вошли в дом и сыскали старуху  в
подполе среди картошки, придушенной. А денег не нашли.
     Милиция даже дела заводить  не  стала  -  больно  нужно  из-за  такой
дряхлой!  Участковый,  правда,  приглядывался:  не  загудит  ли   кто   из
выселенных уголовников, разжившись лихими деньгами, но все  было  тихо.  У
деревенских на этот счет имелось свое мнение. Твердо  знали:  покончила  с
бабкой родная невестка - вдова младшего сына. Прежде она  приезжала,  хоть
Маша и не привечала ее, а тут ни на похороны, ни наследства добиваться  не
появилась. Значит, она и придушила, больше некому.
     Выморочный  дом  отошел  государству.  Стоял  пустой,  исполкомовская
печать  болталась  на  двери.   Через   год   приезжие   ягодники,   чтобы
переночевать, сорвали  печать  и  сбили  замок.  Затем  в  раскрытую  избу
потянулись деревенские. Первой  Нюрка  с  мужем,  за  ними  остальные.  За
посудой, мебелью, дровами. Потом за досками и кирпичом. Еще бы  немного  и
за сруб бы принялись, все одно ведь,  ничейный.  Но  этого  бригадирша  не
допустила. Дом задарма отдали Ваське.
     Первые недели Василий крутился как заведенный. Времени  на  новоселье
бригадирша дала два дня, за это время только и успел, что привезти из  Дно
стекла да разжиться в центральной усадьбе новой дверью. Остальное пришлось
делать вечерами. И дом в порядок приводить, и садом  заниматься.  Сад  при
доме был хороший, молодой, насаженный Юркой и бесплатно перешедший к новым
владельцам.
     Но как бы ни был Василий занят, перед закатом, когда старухи одна  за
другой тянулись к колонке за водой, он  убирал  инструмент  и  садился  на
самодельную  скамью.  Неспешно  отвечал  на  приветствия,  сам  первый  не
здоровался, он тут дома, пусть с ним здороваются.  Даже  черемуховый  куст
вырубил на две трети, чтобы не заслонял владельца.
     Хозяйки с коромыслами на плече здоровались и шаркали дальше по тропе.
Скрипела ручка колонки, плескала вода в ведра. Согнувшись  дугой,  старухи
тащились обратно. Лишь  однажды  добрая  бабка  Настя  поставила  Ведра  и
подошла к заборчику.
     - Ты гляди, совсем обжился, - не то спросила, не  то  просто  сказала
она.
     - Да уж, - ответил Василий.
     - Теперь тебе еще обжениться бы, а то как одному?
     - Меня не любят женщины, - неохотно сказал Василий.
     - Поди? Найдется какая молодуха. Ты уж не зевай...
     Эти слова больно царапнули Василия,  напомнив  последний  разговор  с
Селехой. В самом деле, кому он тут нужен?
     Перестали радовать дом и скамья, Василий затосковал.  Может  и  вовсе
запил бы горькую, но после указа водку стали давать  по  карточкам,  какой
тут к черту запой... Нелюдимый Василий вдруг почувствовал, как не  хватает
ему людей. После работы, шагая через деревню, останавливался у чужих окон,
пытался заговаривать со старухами.
     - Чо, соскучал никак? - прищурилась, встретившись с ним, Панька. - Не
бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь.
     С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем
конце оставалось всего два дома: тот, в котором  жил  Василий,  и  другой,
запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы,  но
вот уже июль а носу, а они все не появляются.
     Панины  слова  сбылись,  и  как  всегда  не  тем  боком.  Ленинградцы
приехали, но ничто в жизни не  изменилось.  Слышались  неподалеку  голоса,
иногда Василий замечал, как  кто-нибудь  из  соседей  выходит  на  огород,
порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из  лесу  с
черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти  казалось
обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская,  правда,  прибежала.
Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего  ветки
Василия, спросила:
     - Вы тут живете, да?
     - Живу, - отвечал Василий.
     - Раньше в этом доме одна  бабушка  жила,  и  ее  убили,  -  сообщила
девочка.
     - Сам знаю.
     - А мы рядом живем! - девчонка крикнула это, уже убегая.
     Вот и все разговоры, и все веселье.
     Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа  чистая  и,
главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову
пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени,  и  Василий
сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять  не
деньгами, а цветным телевизором. Приемщица сказала, что так разрешается.
     На Змеиный идти тропой  через  заброшенные  кулиги,  а  потом  мохом.
Василий шел, помахивая самодельным, склепанным из  пятилитровой  жестянки,
ведерком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа  на  току  встала,  и
Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не  по-августовски  горячо,
но Василий привычно шагал, застегнув рабочую  куртку  и  глубоко  надвинув
старую замасленную кепку.
     Тропа круто сворачивала, Василий прошел поворот и вдруг  остановился.
Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не  в
купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с
моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего  нельзя
в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.
     Василий уставился на молодое  не  тронутое  загаром  тело  дачницы  и
неожиданно для самого себя громко сглотнул  слюну.  Женщина  вздрогнула  и
попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но
в этот момент из-за кустов показалась ее  дочка,  а  следом  муж  с  двумя
корзинами на согнутых руках.
     Василий с трудом отвел взгляд от белой, выпирающей из  лифчика  груди
и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно  глядя
на Василия.
     - А я вас знаю, - сказала девчонка.
     - За брусникой ходили? -  спросил  Василий,  затылком  чувствуя,  как
панически быстро одевается за его спиной женщина.
     - Да, набрали, - ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял:
в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий.
     - А я только иду, - натужно продолжал  Василий.  -  Я  завсегда  так:
вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит.
     - С пузырьком теперь трудно...
     - Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому,  конечно,  не
дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает...
     Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж  облегченно  вздохнул,
сказал невпопад:
     - Извините, тяжело с корзинами, я пойду... - и исчез за поворотом.
     А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад
уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.
     Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: "Да  что
же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь  "Таких  не  было.
Это настоящая, нетраченная".
     И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал  деревянной
лопатой на  транспортер  вываленную  самосвалами  свежеобмолоченную  рожь,
отгребал текущее из  шнека  высушенное  зерно:  чистое,  желтое,  горячее.
Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после  сильного
похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под  струю  воздуха  из  барабана,
которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.
     После работы отправился к Любахе -  шалой  бабенке,  известной  всему
району, и н