норог будет ее  слушать.  Сама  же  она  выказала
полную покорность и согласие  следовать  по  указанному  вашей  светлостью
пути.
     - Тогда, за чем же дело?
     - Все не так просто, ваша светлость. Марию знают в народе,  внезапная
замена святой вызовет нежелательные толки. Следовало бы сделать так, чтобы
само знамение господне - единорог указал верующим  истинный  путь.  И  мне
кажется, я знаю, как этого добиться...


     После ужина двое пажей привели Марию в отведенные ей покои, поставили
подсвечники на стол, пожелали спокойной ночи, поклонились и исчезли.
     Мария вздохнула с  облегчением.  Она  никак  не  могла  привыкнуть  к
суматошной сверкающей  жизни,  обрушившейся  на  нее.  Хотелось  домой,  к
матери, к маленьким братьям и сестрам, посмотреть на новый дом, заложенный
на пепелище. Жаль было родных полей, речки, на несчастье свое  оказавшейся
пограничной. Жаль и Генриха, с покорной обреченностью принявшего ее отказ.
Генрих ничего не сказал, только чаще обычного шмыгал носом. Мария  боялась
разговора с бывшим женихом и потому испытала двойное облегчение - от того,
что Генрих ни в чем не упрекнул ее, и от  того,  что  не  придется  осенью
выходить замуж за этого человека. И все-таки Генриха было тоже жаль.
     Но так было надо.  Поняв  тяжесть  ответственности  перед  измученным
войной народом, Мария со всей серьезностью старшей дочери взвалила на себя
этот крест и собиралась нести его до  конца.  Только  вечерами,  оставшись
одна, она позволяла себе расслабиться.
     Мария вытащила из волос гребень, поднесла его к свету  и  еще  раз  с
детской радостью полюбовалась  игрой  камней,  отражающих  дрожащее  пламя
свеч. Потом, фукнув несколько раз, одну  за  другой  погасила  все  свечи.
Раздеваться в такой большой комнате при свете было стыдно. Мария на  ощупь
откинула полог, сунула золотой гребень под подушку. И в этот миг ее крепко
схватили сзади, плотно зажав рот и не давая вырваться.
     Второй человек появился из-за  портьер,  медленно  подошел  к  Марии.
Девушке был виден только черный силуэт на фоне окна, но она  сразу  узнала
подошедшего.
     - Вот так-то... - раздельно  произнес  барон  Оттенбург  и  попытался
потрепать Марию по щеке, но, наткнувшись пальцами  на  ладонь,  зажимающую
рот, усмехнулся и опустил руку.
     - Ваша светлость! - незнакомо  зашептал  тот,  кто  держал  Марию.  -
Гораздо лучше будет, если это сделаю я. Грех получится больше, понимаете?
     - Понимаю... - протянул Оттенбург.  -  Старый  греховодник!  Что  же,
желаю удачи.
     Барон вышел, прикрыв дверь. Ключ несколько раз  повернулся  в  замке.
Ладонь, зажимавшая рот, сползла на грудь, мужчина  дернул  шнуровку  лифа,
пытаясь распустить ее.
     - Побалуемся, красотка? - спросил он.
     Только  теперь  она  признала  этот  хриплый  шепот.  Еще   не   веря
происходящему, она рванулась, но отец Антоний  ухватил  ее  за  руку  и  с
неожиданной силой швырнул на кровать.
     - Детка, тише!..
     Когда все было кончено, монах  приподнялся  на  постели  и  негромко,
хорошо поставленным голосом опытного проповедника произнес:
     - Ты сама виновата во всем. Это  твой  грех.  Ты  своей  выставляемой
напоказ непорочностью  ввела  меня  в  искушение.  Господь  простит  меня.
"Истинно говорю вам, будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления,
какими бы ни хулили". Соблазнившийся будет  спасен,  но  горе  искусителю!
Особенно тому, кто соблазнил слугу господа!
     Мария молчала. Отец Антоний издал короткий смешок и сказал:
     - Ладно, к этому мы вернемся утром, а  сейчас  у  нас  впереди  целая
ночь. Признайся, девочка, тебе понравилось со мной? Францисканцы -  лучшие
любовники на свете... Молчишь? Ну ладно,  спи  пока...  Об  этом  мы  тоже
поговорим ближе к утру...  -  отец  Антоний  повернулся  на  бок  и  сонно
пробормотал: - С великой радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в
различные искушения...
     Монах уснул. Мария  тихо,  опасаясь  разбудить  его,  отодвинулась  в
дальний угол широкой кровати и попыталась привести в  порядок  разорванное
платье. В замке было тихо, лишь башенные часы гулко отбивали четверти,  да
иногда слышался тяжелый удар и треск досок - единорог не  спал  в  загоне,
пробуя прочность стен. Мария связывала лопнувшие шнурки, не глядя на  свое
жалкое рукоделье. И думала, думала, в сотый раз повторяя в мыслях  одно  и
то же.
     Это конец. Придется распрощаться с чудесной  мечтой,  снизошедшей  на
нее, когда она в слезах прибежала к логову единорога, жалуясь, что  войска
пришли вновь, и вдруг поняла, как просто слабая девушка и  большой  добрый
зверь могут остановить кровопролитие. А потом мудрые  речи  отца  Антония,
того самого Антония, что храпит сейчас рядом, навели ее на мысль примирить
всех государей и все народы.
     Но теперь мечта погибла, и виновата в этом сама Мария. Вероятно,  она
действительно слишком подчеркивала свою юную безгрешность, да  еще  надела
проклятое белое платье  с  открытой  грудью  и  коротким  пышным  рукавом.
Бесстыдно распустила  волосы  и  закалывала  их  драгоценной  брошью.  Она
подражала родовитым дамам, но у нее не было  знатного  имени,  защищающего
принцесс  от  посягательств  мужчин.  К  тому  же  нельзя  было  брать   в
исповедники нестарого еще человека, через день приходить на исповедь и тем
соблазнять его, соблазнять всякий час, пока он не впал  в  отчаяние  и  не
нарушил обета целомудренной жизни. С  какой  стороны  ни  посмотри,  всюду
виновата она. Вот только, зачем был в комнате барон Оттенбург и почему  он
не остановил монаха?  Или  здесь  вообще  никого  не  было  и  все  просто
почудилось ей в бреду?
     На улице послышался шум, крики,  скрежет  металла,  мелко  посыпалось
стекло, потом по камню упруго простучали копыта  коня,  беготня  во  дворе
усилилась, еще несколько всадников скорым галопом промчались внизу,  после
чего все стихло. За оконным переплетом медленно голубело утро.
     Часы пробили шесть. За дверью четко прозвучали шаги, ключ повернулся,
и в зале появился фон Оттенбург.
     - Спишь? - спросил он у продирающего заплывшие глаза отца Антония.  -
Давай, быстро готовь ее к выходу, - барон мотнул головой в сторону Марии и
зло добавил: - Де Брюш сбежал.
     - Как?! - отец Антоний подскочил от неожиданности.
     - Вот так! На неоседланной лошади!.. В одной сорочке!.. Это ты, сука,
наделала, - барон  повернулся  к  замершей  Марии.  -  "Распахните  ворота
замков, опустите мосты!" Черта с два он удрал бы у меня,  если  бы  ворота
были заперты! А!.. - фон Оттенбург махнул рукой и быстро вышел.
     Отец Антоний поспешно одевался.
     - Платье поправила? - деловито спросил он. - Молодец.  Скорее,  народ
уже собрался, нас ждут.
     - Вы же знаете, мне больше нельзя к  единорогу,  -  убито  прошептала
Мария. - Я не пойду.
     - Пойдешь... - зловеще протянул отец Антоний. - Я вижу, ты,  милочка,
ничего не поняла. Сейчас надо исправить тот вред, что  ты  нанесла  своими
безбожными речами. Войско готово в поход, и народ собрался.  Но  никто  не
станет воевать, пока верит твоим словам, так что дело за  тобой.  Слышишь,
как бушует твой зверь? Господень гнев не терпит блуда! Идем!
     Так вот в чем дело! - У Марии словно открылись  глаза.  -  Значит  не
было никакого невольного соблазнения, и отец Антоний обидел ее вчера не  в
приступе любовной горячки, а из низкого желания услужить господину. А  сам
Оттенбург  клялся  ложно,  целовал  распятие,  вынашивая  в  груди   планы
предательства. И все для того, чтобы и впредь бронированная конница  могла
вредить безоружным жителям Эльбаха. А она-то, глупая, надеялась  примирить
хищником! Да они страшнее сотни чудовищ...
     Отец Антоний взял Марию за локоть, повел за собой. Мария шла  покорно
с потухшими глазами. В голове моталась одна-единственная фраза,  сказанная
некогда священником эльбахской церкви и почему-то запавшая в  память:  "Не
бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего сделать".
     Рядом с замком, на ристалище, где скакали, бывало, борющиеся  рыцари,
толпился народ. Высокие скамьи, на которых обыкновенно  восседали  знатные
дамы, на этот раз были открыты для простого люда. Оттенбург  желал,  чтобы
как можно шире распространились в народе рассказы о  том,  как,  посланное
богом чудовище расправилось с ложной девственницей, посмевшей призывать  к
позорному миру.
     Единорог, оставленный здесь на ночь, безостановочно кружил по  арене,
толкал рогом гнущиеся доски барьера. Время от  времени  верхняя  губа  его
вздергивалась,  обнажая  квадратные  желтые  зубы,  и  из  широкой   груди
вырывался клокочущий рев. Зверь был голоден и разъярен, на губах и  черном
носу выступали капли крови. Дело в том, что Оттенбург  хотя  и  поверил  в
план отца Антония, но помнил, однако, и обстоятельства  первого  появления
дива и  потому  предусмотрительно  засунул  в  кормушку  с  овсом  обрезок
излюбленного оружия - подметной каракули.
     Трубачи взметнули в зенит фанфары, на ристалище  появился  светлейший
барон Людвиг, облаченный в  легкие  праздничные  латы,  верхом  на  богато
убранном коне. Следом отец Антоний вел бледную Марию. Оттенбург отъехал  в
сторону, молча дал знак рукой. Конь его, привыкший за  последнее  время  к
единорогу, стоял спокойно, лишь прядал иногда ушами.
     - Братья во Христе! - звучно пропел отец Антоний. -  Вот  перед  вами
юная и непорочная девственница, призвавшая князей к миру. В  подтверждение
своей чистоты, а также того, что слова ее действительно внушены  господом,
девственница обуздает сейчас грозное чудовище, посланное за наши грехи. Да
свершится воля всевышнего!
     Отец Антоний подтолкнул Марию и прошептал:
     - Смотри, они будут одинаково рады любому исходу.  Бедняга,  "жестоко
тебе против рожна прать".
     - Сладко, - ответила Мария и сама прошла на арену.
     Она подошла вплотную к единорогу, встала на  колени,  так  что  низко
опущенный рог приходился прямо напротив груди, и тихо попросила:
     - Убей меня...
     Единорог неторопливо повернулся боком и  опустился  на  землю.  Мария
упала в ложбину между двумя горбатыми лопатками и только здесь, с  головой
зарывшись  в  густую  теплую  шерсть,  впервые   за   все   время   сумела
расплакаться.
     - Врешь, шлюха! - прорычал фон Оттенбург и, пришпорив коня,  рванулся
вперед. В левой руке  его  блеснул  смертельный  треугольник  даги.  Барон
направлял удар в спину девушке, но единорог резко поднялся на ноги, и дага
безвредно скользнула по жесткому волосу.
     Колосс мгновенно повернулся и коротко ударил.  Первый  удар  пришелся
под ребра коню. Ноги коня еще не успели подогнуться, когда покрасневшее от
крови острие поразило барона в грудь, пронзив  его  насквозь  и  выйдя  со
спины. Трибуны дружно ахнули, а единорог тряс головой, стараясь сбросить с
бивня повисшую на нем нелепую жестяную куклу. Когда это удалось,  единорог
поднял взгляд на захлопнувшиеся ворота, подбежал к ним и нажал. С  громким
хрустом дубовые створки слетели с петель. В толпе,  собравшейся  на  поле,
началась паника. Но зверь, не обращая ни на кого внимания, мерно  двинулся
по дороге от замка.
     Мария  приподняла  голову,  увидела  небо,  косые  верхушки  тополей;
временами в такт шагам зверя, мелькала  земля,  мечущиеся  люди...  Черная
фигура качнулась где-то в стороне. Отец  Антоний,  осознавший  случившееся
раньше всех, спасался бегством. При виде монаха Марию начала  бить  дрожь.
Мария сжалась, стараясь спрятаться, стать незаметной. Единорог, уловив  ее
движение, свернул с дороги, в два широких маха догнал бегущего, всхрапнул,
вращая красным  глазом,  и  поддел  рогом  подпрыгивающую  спину.  Коротко
вякнув, отец Антоний взлетел на воздух и,  уже  не  похожий  на  человека,
смятым черным мешком рухнул на землю, попав под тяжеловесное копыто.
     Теперь единорог понял, кто  его  враги,  и  зорко  высматривал  среди
бегущих  серую  сутану  странствующего  священнослужителя  или   блестящий
нагрудник оруженосца...
     Когда дорога перед ними  опустела,  единорог  не  замедлил  бега,  он
продолжал двигаться все так же, широкой наметистой рысью, уходя на  север,
куда тянул голос давно исчезнувших  предков.  След  его  пересекал  земли,
расселяя легенды о дивной всаднице и о жестокости  зверя,  о  необъяснимой
его ненависти ко всем закованным в латы и укутанным в рясу.
     И наконец, слух о них потерялся в диких лесах далекой Сарматии.





                            Святослав ЛОГИНОВ

                               АВТОПОРТРЕТ


     Валерий  Александрович  Полушубин  вышел  на  пенсию.  Провожали  его
хорошо, двумя отделами. Читали приказ директора, говорили прочувствованные
слова о заслуженном отдыхе.  Отдел  Главного  инженера  подарил  спиннинг,
отдел  Главного  энергетика  -  большую  хрустальную  конфетницу.  Валерий
Александрович не  был  рыболовом  и  не  ел  конфет,  потому  что  страдал
диабетом, но речи ему понравились.
     Инга Петровна, которую Полушубин про себя иначе  как  "фитюлькой"  не
называл, преподнесла репродукцию  на  спецткани  -  мадонну  с  младенцем.
Такого Валерий Александрович не ожидал, отношения с "фитюлькой" были не из
лучших. Ингу Петровну взяли специально  на  смену  ему,  они  отрабатывали
вместе три месяца: месяц до шестидесятилетия  Полушубина  и  два  "жадных"
предпенсионных месяца. Теперь "фитюлька" будет сама себе начальником, а на
радостях можно и мадонну отвалить.
     Вечером Валерий Александрович спрятал ненужную удочку  и  конфетницу,
потом начал рассматривать картинку. Что в ней люди находят? Сидит девица и
кормит титькой голого рыжего мальчишку. Приличный человек, такое  заметив,
глаза отводит.
     Репродукцию Валерий Александрович убрал  на  шкаф,  положил  мадонной
вниз, чтобы не пылилась, и решил при случае кому-нибудь передарить. Самому
Полушубину мадонна была ни к чему, а что касается  младенцев,  то  дети  у
него ассоциировались  с  надоедливым  плачем  по  ночам,  да  с  графой  в
расчетной  ведомости,  по  которой  с  него  шестнадцать  лет  высчитывали
четверть зарплаты. Но это было давно,  теперь  Валерий  Александрович  жил
один и знать ничего не знал о бывшей семье.
     Со следующего утра для Валерия Александровича началась  новая  жизнь.
За годы работы он привык чувствовать себя необходимым человеком. Ежедневно
с трех  до  пяти  часов  у  его  кабинета  толпились  люди,  пришедшие  на
инструктаж,  и  если  Полушубин  почему-либо  задерживался,  они   покорно
ожидали. Ни одна инструкция не имела силы без его подписи,  рацпредложения
присылались  к  нему  на  заключение,  а  технологические  регламенты  для
согласования. Так что причин для самоуважения было достаточно.
     Сначала Валерий Александрович считался просто  инженером  по  технике
безопасности, потом, когда ему прибавили зарплату, стал  требовать,  чтобы
на документах стояло: "старший инженер по технике безопасности". Без этого
Полушубин ни одной бумаги не подписывал, хотя смутно подозревал, что такой
должности в штатном расписании нет.
     Теперь новоиспеченный пенсионер утверждал свою значительность другими
способами. Он чуть не ежедневно инспектировал двор,  заставляя  скрежетать
зубами дворника, да смерти надоел санэпидстанции и участковому  инспектору
телефонными звонками и сигналами, а работников ближайшего универсама довел
до предынфарктного  состояния  жалобами  на  некультурное  обслуживание  и
проверками: не прячут ли продавцы под прилавок дефицитные творожные сырки.
Все это Полушубин совершал бескорыстно, ибо, как диабетик  сладких  сырков
есть не мог.
     Не обошел Валерий Александрович вниманием и задний  двор  универсама.
Заглянул, устроил разнос рабочим за  раскиданные  ящики.  Грузчики  лениво
отбрехивались, потом пообещали  надеть  неугомонному  пенсионеру  ящик  на
голову. Угроза Валерия Александровича не испугала,  но  все  же  он  решил
уйти. Однако, у ворот его остановил какой-то человек.
     - Папаша, купи, - сказал он, протягивая сверток. - Задарма отдам.
     Валерий Александрович невольно глянул. Продавец относился  к  разряду
"бывших интеллигентов" и, конечно же,  не  мог  предлагать  вещь  хоть  на
что-нибудь  годную.  Но  едва   со   свертка   слетела   бумага,   Валерий
Александрович сразу понял, что перед ним хотя  и  ненужная,  но  настоящая
вещь. В крепком, сделанном из лакированной  фанеры  ящичке  рядами  лежали
тюбики, в специальных круглых и  овальных  гнездах  помещались  бутылки  и
флаконы. Три разной толщины кисточки теснились сбоку.
     Действительно, зачем все эти богатства бывшему старшему  инженеру  по
ТБ? Но жила в Валерии Александровиче простительная слабость  к  добротным,
пусть даже бесполезным вещам.
     Продавец, заметив неуверенность на лице Валерия Александровича, резко
пошел в атаку:
     - Что, папаша, берешь? Тогда с тебя четвертной.
     Цена сразу охладила Валерия Александровича, и он,  для  того  больше,
чтобы позлить, предложил:
     - За три рубля возьму.
     - Что?! - взревел бывший интеллигент, но тут же, сникнув, попросил: -
Восемь-то рублей дай. Ты вникни, какие краски. И не троганые.  Этот  набор
втрое стоит, да еще и не достанешь нигде...
     Валерий Александрович прикинул в уме, что сегодня дают в  винном,  и,
определив таким образом минимальную сумму,  сторговался  на  пяти  рублях.
Получив деньги, бич поспешил в отдел, а оттуда снова во  двор  универсама,
где для любителей оборудован был закуток, и стакан не очень грязный  стоял
на ящике, а порой объявлялись соленые помидоры или  иная  полезная  снедь,
вытащенная во двор под  засаленным  грузчицким  передником.  Вышел  он  из
закутка вовсе не умиротворенный, как можно было бы  ожидать,  а  напротив,
крайне агрессивный.
     - Ну?! - закричал он, увидав, что Валерий Александрович еще не  ушел,
а следит за разгрузкой молочной машины. - Купил? А на кой он тебе? Это  не
краски, а мечта, я их  для  великой  картины  берег,  а  ты  за  пятеру  у
человечества великий шедевр украл! Дерьмо ты!..
     Валерий  Александрович  хотел  ответить,   но   растерявший   остатки
интеллигентности алкоголик перешел на крутой мат, и Валерий  Александрович
поскорей ушел, провожаемый воплем:
     - Думаешь купил и художником стал? Не получится!..
     Бессильная пьяная злоба пропившегося живописца вообще  не  задела  бы
Валерия Александровича, если бы не одно, мелкое казалось бы, событие. Дома
Валерий Александрович включил телевизор и попал  как  раз  на  передачу  о
художниках. А точнее - о современном авангарде. Жалобы  на  то,  как  худо
жилось живописцам в застойные годы, мало тронули Полушубина. Сам он честно
работал и жил неплохо. Грех жаловаться, хотя желательно было  бы  получать
побольше. Значит, эти просто  работать  не  хотели.  Но  полотна,  которые
крупным планом показывали с экрана, потрясли и возмутили  его.  Искаженные
хари, детские каракули, черные квадраты... И это живопись? Да  так  каждый
сможет!
     Валерий Александрович повернулся к столу, где все еще  лежал  ящик  с
красками, сдвинул полированную  крышку.  Тюбики,  казалось,  ждали,  когда
умелые пальцы выдавят на палитру их цветное содержимое.
     В душе Валерия Александровича созрело решение. Раз уж  он  купил  эту
штуку, то ее надо использовать. Он напишет картину, свой портрет.  Да,  он
не художник, его не учили, не тратили  на  него  народные  деньги,  но  он
сделает лучше, чем эти ноющие неудачники.
     Валерий Александрович подошел  к  зеркалу,  чтобы  рассмотреть  себя.
Конечно, он не красавец, прожитые шесть десятков отпечатали заметный след,
но  они  же  придали  лицу   значительность,   уверенное   спокойствие   и
благородство, рожденное сознанием личной нужности.  Валерий  Александрович
остался доволен своей внешностью и упрочился в принятом решении.
     Прежде он, томимый пенсионным бездельем, подумывал  о  воспоминаниях,
исписал даже пару страниц  в  учетной  книге,  бог  знает  когда