тать глину для сыромятных кирпичей. Зима не за горами,  и
тогда в землянке тепла не надышишь.
     Вылепить он успел  всего  с  десяток  кирпичин.  Неожиданно  вернулся
Бастин. Коротко взглянул на сбежавшихся, сказал буднично и тихо:
     - Хутор горит.
     Началась  суматоха.  Савеловы  мальчишки  погнали  скот  поглубже   в
заросли, привязывать, чтобы не разбежался. Томас вынес из землянки  четыре
алебарды, которые, не послушав старшего брата, все же  сохранил.  Одну  из
алебард тут же ухватила Рада,  и  никто  не  осмелился  возразить.  Бастин
осмотрел трофейный  арбалет,  взвел  его,  одобрительно  помянув  свейских
оружейников. Огнеметная машина еще прежде была установлена  среди  камней.
Горючего при ней было на полминуты боя, а это значит,  можно  выжечь  весь
склон и часть гати, докуда достанет огненная струя.
     Полчаса прошло в томительном молчании. Внизу было неподвижно и тихо.
     - Может и не придут? - выговорил  наконец  Савел.  Что  им  в  болото
соваться без толку?
     - Прий-йдут... - протянул в ответ Бастин.  -  Тропу  мы  натоптали  -
слепой не заблудится.
     И действительно, вдалеке на гати показались движущиеся фигуры.
     - Это же наши! -  воскликнул  Томас,  вглядевшись.  -  Петеровы  бабы
бегут!
     Теперь и Кристиан различал идущих: Ханну, так и не бросившую какие-то
узлы, Катерину с Ксюшой на руках, Еву, к которой прижалась  Моника.  Лидия
тащила Матюшку, а все остальные дети, даже Стефан, бежали  сами.  Не  было
лишь мужиков и Марты - очевидно старуха отстала, не выдержав гонки.
     А следом, опаздывая совсем немного и неуклонно приближаясь, двигалась
шеренга фигур в когда-то белых, но перемазанных тиной плащах.
     - Крестоносцы! - ахнул Бастин и скомандовал Кристиану: - Качай!
     Кристиан  нажал  было  на  мех,  подающий  в   машину   горючее,   но
остановился.
     - Там наши! - крикнул он.
     - Качай, говорю! - рявкнул Бастин. - Своих  не  пожгу,  может  успеют
пробежать. Эх, бородач куда-то делся, он бы этих задержал!
     Кристиан навалился скользкими наскипидаренными руками на мех.  Бастин
сунул в тлеющий костерок штырь с намотанной ветошью, приготовленной на тот
случай, если откажет запальный кремень.
     Беглецам оставалось до острова едва ли сотня шагов.  Сотня  шагов  по
цепкому, не пускающему вперед болоту. Топи здесь не было, гать  кончилась,
женщины рассыпались, каждая бежала сама по себе, прыгая с кочки на  кочку,
оступаясь и проваливаясь.
     Солдаты, завывая и улюлюкая, словно  загонщики  на  охоте,  настигали
жертв. Кристиан, до хруста сжав зубы, терзал туго надутый мех, словно  это
могло придать силы бегущим. Все - и жертвы, и преследователи  уже  были  в
зоне огня, но Бастин не мог палить, пока внизу  был  жив  хоть  кто-то  из
своих, он лишь стонал сквозь зубы, плавно ведя раструбом огнемета.
     И в это время в доме, дико и празднично стоявшем  посреди  разоренной
поляны, распахнулась дверь, и на ступени вышла Гелия. Должно быть, она  не
понимала, что творится здесь, и стояла, вцепившись  в  перила  и  медленно
переводя  отрешенно-отсутствующий  взгляд.  -  Ангела,  уйди!  -  закричал
Кристиан. - Не смотри, пожалуйста, тебе не надо это видеть!
     Гелия с трудом оторвалась от перил.  Сверхъестественно  обострившимся
чувством она охватывала все, происходящее вокруг, и жуть эта не  вмещалась
в сознание. Не совмещались плывущее отовсюду  ощущение  безумного  страха,
воздуха, рвущего легкие, стука сердца в самом  горле  и,  разлитой  кругом
тишины, подчеркнутой трелью  одинокой  малиновки.  Кристиан  прокричал  ей
что-то сквозь стекло, разделяющее их, и Гелия, не слыша ни звука, поняла:
     - Смотри! - кричал он. - Вы,  называющие  себя  сильными  и  добрыми,
сумели скрыть своих детей от смерти,  а  наши  -  вот  они!  Смотри,  если
можешь!
     У самого подножия холма крестоносцы настигли бегущих.  Гелия  видела,
как заросшая диким волосом тварь,  разинув  немо  хохочущий  рот,  ударила
клинком в спину мальчугану лет пяти, путающемуся в  не  по  росту  больших
штанах, другой одним ударом свалил навьюченную узлами худую женщину.  Один
за другим падали дети, лишь девочка постарше, ухватив в  охапку  младенца,
еще расплескивала босыми ногами воду, хотя у нее не было ни единого  шанса
под безжалостным прищуром арбалетчиков.
     Гелия  сделала  шаг,  другой.  Мир  рушился,  рвался  с   невыносимым
запредельным грохотом. Все, что было в жизни прежде - исчезло,  оставалось
лишь болото, пятна брошенных в грязь тел, тяжелые испарения разогретой  на
солнце жижи, хохот пьяных  солдат  и  надрывное:  "ы-ы-ы!..",  спасающейся
девочки.
     - Не смейте-е! - закричала Гелия и, путаясь в высокой траве, побежала
навстречу опущенным лезвиям алебард, еще не понявшим, что  вместо  пустого
призрака, они наконец-то встретят живую и такую хрупкую преграду.





                            Святослав ЛОГИНОВ

                          ЗАКАТ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ




     Вечер - время  особое.  Солнечный  шар  медленно  наливается  красной
усталостью, от кипарисов и елей падают густые тени.  Но  словно  не  желая
признавать близость ночи, все живое  вскипает  яростно  и  своевольно.  По
сухому песку стремительно проносятся ящерицы, необычно шустрые в это время
суток, в ветвях розовеющих магнолий разноголосо вопит пернатое  население,
а там, где серый песок незаметно  переходит  в  гниющее  болото,  начинают
бурно готовиться к ночи рыбы  и  мокрокожие  -  гулкие  шлепки,  уханье  и
дробное кваканье разносятся в вечернем воздухе особенно далеко.
     И в этот же час, перед тем, как погрузиться в ночное подобие  смерти,
свершается главное таинство жизни.
     На пологой горушке у самого края болота сдвинулся, рассыпаясь, песок.
Что-то  зашевелилось  там,  отчаянно  барахтаясь,  стараясь  выбраться  из
надоевшего  плена  к  воздуху,  багровому  исчезающему   свету,   свободе.
Родившееся существо еще облепляли кожистые пленки яйца, задние  конечности
вязли в глубине, но существо извивалось, размахивая миниатюрными  ручками,
билось... разлепило один золотистый глаз,  впервые  увидав  мир,  затем  -
второй, и наконец выдралось наружу и неуклюже поползло по песку, волоча за
собой смятую скорлупку, бывшую прежде его вселенной.
     По всему пригорку, сухому, насквозь прогретому за день, творилось  то
же самое. Братья и сестры родившегося взрыхлили  поверхность  холма.  Одни
ползли куда-то, подчиняясь инстинкту, другие уже стояли на  ногах,  смешно
раскачиваясь, не умея  опереться  на  ненужный  пока  хвост.  А  из  песка
появлялись все новые, рвущиеся к жизни существа.
     Родившийся подполз к воде, ткнулся носом в ее нечувствительную плоть.
Вода понравилась, но откуда-то он  знал,  что  в  воду  ему  нельзя.  Пока
нельзя. Детеныш пополз вдоль воды и здесь, на мокром песке,  наткнулся  на
улитку. Сама ли она выползла на берег, или  ее  оставила  отошедшая  вода,
детеныша не заботило - он сразу понял,  что  надо  делать.  Он  перевернул
улитку, даже не успев удивиться, как ловко справились с работой пятипалые,
с далеко отстоящим мизинцем, руки, и куснул мягкое тело.  Улитка  пыталась
спрятаться в раковине, но детеныш мгновенно, словно всегда этим занимался,
разгрыз раковину и принялся за еду.
     Другой детеныш, точно такой же, мокрый, с налипшим на  хвост  и  лапы
песком, подобрался к найденной улитке.  Первый  недовольно  забил  ногами,
отгоняя соперника, но неожиданно всем существом осознал, что  новенький  -
его брат, и почувствовал, как нестерпимо тому хочется добраться до  улитки
и попробовать, что это такое. Детеныш подвинулся, пропуская брата,  вдвоем
они живо разделались с остатками улитки, отползли от воды и растянулись на
песке.
     Солнце спустилось, быстро начало темнеть. Исчезающая  красная  полоса
заката не грела, не грели и звезды, раскрывшие свои глаза. Песок  остывал.
Детеныш чувствовал, что начинает проваливаться в небытие,  подобное  тому,
которое он испытывал, лежа в  яйце.  Он  еще  видел,  слышал,  осязал,  но
конечности и хвост не подчинялись  ему.  Детеныш  лежал,  тараща  глаза  в
сгущающуюся темноту, не видя ничего, кроме звезд на  небе.  Но  потом  две
звезды, красных и  пристальных,  оказались  внизу.  Они  двигались,  и  их
сопровождал легкий шорох и фырканье. Кто-то возился в темноте,  постепенно
приближаясь к детенышу. Вот он остановился совсем рядом,  там,  где  лежал
брат. Брат пискнул, потом детеныш услышал хруст,  чавканье  и  понял,  что
"пришедший ночью" ест их также, как они ели улиток.
     Глаза  придвинулись  вплотную,  детеныш  ощутил   чужое   дыхание   и
прикосновение волосков, ощупывающих его. Улитка могла хотя бы прятаться  в
хрупкую раковину, он же не мог ничего. Ночная прохлада  сковала  крошечное
тельце и не давала пошевелиться.
     Детеныша коснулся мокрый нос, но в это мгновение  от  болота,  откуда
прежде доносился лишь  нескончаемый  лягушачий  концерт,  прилетел  низкий
рокочущий рев, и кто-то двинулся к берегу, тяжело ступая  и  поднимая  при
движении волну. Ночной хищник замер, отпрыгнул в сторону - красные  звезды
описали дугу - и исчез.
     Детеныш не испугался и не обрадовался. В его  теле  осталось  слишком
мало тепла. Он засыпал. И уже засыпая, всем  существом  почувствовал,  как
волной нарастает вокруг нечто могучее, не голос даже, а хор, говорящий сам
с собой, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Но сил  понять,  что
это, уже не было.
     Утром солнце согрело песок и пробудило к жизни  застывшего  детеныша.
Сперва он лежал неподвижно, лишь часто дышал, дергая тонким горлом,  затем
взорвался суматошными движениями. Рывком поднялся  на  ноги  -  впервые  в
жизни! - шагнул раза два,  остановился.  Перед  ним  валялся  бесформенный
серый клочок, а из него  торчала  крохотная  рука  с  зажатыми  в  кулачок
пальцами. То, что осталось от брата.  Секунду  детеныш  стоял  неподвижно,
потом раскачиваясь, побежал дальше. Вечер был еще так не скоро, а внизу  в
просвеченной лучами теплой воде, ползали улитки.
     Но вечер все же пришел. На багровую землю легли черные тени,  солнце,
коснувшись горизонта, погасло. Холодел воздух, остывал песок,  и  детеныша
охватила вялая усталость.  Беспокойство,  овладевшее  им  при  наступлении
темноты, сменилось безразличием. Один  страх  тлел  внутри:  скоро  придет
сверкающий глазами, и на этот раз ничто не остановит его, - это была  даже
не мысль, а лишь обреченное представление.
     Однако, ночной хищник медлил. Тьма  сгустилась,  от  болота  потянуло
пахучей сыростью. Прохлада сковала тельце детеныша,  но  его  брюшко  было
плотно набито едой - и это немного согревало  его;  так  что  сознание  не
ускользало  окончательно,  и  когда  вновь  в  бескрайних  просторах,  еще
неведомых  детенышу,  родилась  могучая  музыка,  сотканная  из  множества
голосов, детеныш понял, что это не сон, это на самом деле кто-то  говорит,
радуется и  негодует,  удивляется  и  получает  ответы,  живет,  не  желая
признавать смерти, приходящей после заката.
     И детеныш присоединился к ночному хору, послав  в  пространство  свое
первое беспомощное "почему?". Он не ждал ответа, но ответ пришел.
     - Спи, малыш, - сказали ему. - Ты еще мал, но ты вырастешь.  Мы  ждем
тебя. А страшный с красными глазами больше не  появится  -  мы  не  пустим
его...
     Ночь набирала  силу,  и  успокоившийся  детеныш  подчинился  приказу,
уснул, свернувшись клубком в ямке, полной пустых скорлупок.
     Третий день жизни был наполнен событиями.  Детеныш  испещрил  следами
весь берег, разузнал великое множество вещей. На дальнем склоне  холма  он
нашел траву. Она оказалась вкусной, но слишком жесткой. Зато та трава, что
росла в воде, понравилась ему  необычайно.  Кроме  того,  в  воде  плавали
серебристые рыбешки и шустрые головастики. Детеныш хотел поймать одного  -
головастики казались ужасно вкусными,  -  но  тот  скрылся  в  глубине,  а
детеныш, кинувшись следом, нахлебался  от  неожиданности  воды.  Потом  он
обнаружил, что умеет плавать, и снова погнался  за  головастиками.  Другие
детеныши тоже плавали и тоже гоняли головастиков, но неожиданно из глубины
метнулась плоская тень - и у детеныша стало одним братом меньше.
     Детеныш торопливо выбрался на  берег.  Ему  казалось,  что  сейчас  в
темной воде мигнут два красных глаза, и на песок вылезет ночной страх.
     Впрочем, через минуту детеныш успокоился и словно  забыл  о  недавней
трагедии. Он поймал  стрекозу,  но  та  ударила  ему  по  глазам  жесткими
радужными крыльями, вырвалась и улетела. Детеныш побежал  за  ней  следом,
перевалил через горушку и здесь наткнулся на большую ящерицу. Ящерица была
вдвое больше его, она  раскорячилась  на  земле,  не  мигая  рассматривала
детеныша и медленно распахивала широкую пасть.
     Хотя ящерица ничем не напоминала ночного убийцу, на секунду детенышем
овладел ужас.  Ящерица  могла  запросто  заглотить  его  целиком.  Детеныш
сдавленно пискнул и издал громкую как крик мысль:
     - Меня нельзя есть!.. Уходи!
     Ящерица судорожно зевнула и побрела прочь,  чертя  по  песку  длинным
хвостом. Детеныш понял, что большой зверь подчинился  его  крику,  что  он
теперь может ходить за ящерицей и дергать ее за лапы, а она не тронет его.
От сознания своей власти у него закружилась голова, он побежал вперед,  не
разбирая пути, быстро переставляя окрепшие ноги и  подняв  для  равновесия
хвост.
     Остановился он, наткнувшись на живую  гору.  Это  живое  превосходило
все, что встретилось ему за три дня.  Но  почему-то  у  детеныша  не  было
страха, одно лишь любопытство. Детеныш подбежал  ближе,  и  навстречу  ему
опустилась  огромная  ладонь,  каждый  палец  которой  был  больше   всего
детеныша.  Детеныш  живо  вскарабкался  на  эту  ладонь,  его  подняло  на
неизмеримую   высоту   к   золотистым   озерам   глаз.   Детеныш    ощутил
снисходительную усмешку, доброту, легкое удивление, идущее от великана.
     - Вот ты какой, - сказали ему. - Не уходи далеко, там ты пропадешь.
     Тогда, слившись с этим огромным, детеныш сделал свое главное открытие
- осознал себя.
     - Это я! - закричал он, подпрыгивая. - Я!  Я  живой!  Я  ел  траву  и
улиток, а меня никто не съел! Я могу бегать,  я  дрался  со  стрекозой,  я
приказал ящерице, и она послушалась. Это же я! Меня зовут Зау!


     Проходили дни, Зау рос. Он привык  не  спать  по  ночам,  а  замерев,
слушать беседу великанов, - это было огромным удовольствием, хотя он почти
ничего не понимал. Самому говорить еще не хватало сил: задав  вопрос,  Зау
почти сразу проваливался в небытие. Но все же  Зау  многому  научился.  Он
узнал, что добрые великаны - это такие же существа,  как  и  он  сам,  что
когда он вырастет, он тоже станет огромным  и  сильным.  Он  выяснил,  что
зубастая рыба никогда не выплывает на  мелководье.  А  потом  увидел,  как
пришел взрослый и, взбаламутив воду и перетоптав половину  улиток,  поймал
рыбу и съел ее на глазах у восхищенных братьев Зау.
     Теперь стало безопасно плавать по всему болоту,  можно  было  нырять,
разгоняя ряску и путаясь в толстых стеблях кувшинок. Можно было  доставать
улиток с самой глубины, ловить мальков и головастиков.
     Впрочем, улиток,  головастиков  и  мелких  рыбешек  осталось  гораздо
меньше, чем вначале, и приходилось порой повозиться, чтобы раздобыть  себе
обед. К тому же, Зау подрос и ему  уже  не  хватало  обычных  трех-четырех
улиток. Все чаще малыши жаловались по ночам беседующим взрослым,  что  они
голодны.
     И вот однажды на берегу вновь  появился  взрослый  великан  и  принес
улитку. Такой огромной улитки никто из братьев Зау не видывал.  Завернутая
спиралью раковина казалась целым холмом, а длинные щупальца улитки свисали
до земли, даже когда взрослый поднял улитку на вытянутых руках.
     Зау вместе со всеми  подбежал  к  расколотой  раковине  и  стал  есть
упругое серое мясо. Давно он так не  пировал.  Но  радость  была  омрачена
неожиданным открытием. Он вдруг заметил, как мало осталось их  на  берегу.
Некоторые, самые нетерпеливые, ушли в  дальние  заросли,  где  было  много
травы и мелкой живности, но где попадались звери,  не  понимавшие  или  не
слушавшие приказов, поэтому оттуда  почти  никто  не  возвращался.  Многие
братья Зау уродились слабее остальных, а потом не сумели выправиться.  Они
чахли и умирали один за другим. Но самый большой урон нанес ночной страх.
     Зау знал: того, кто приходит ночью,  зовут  молочником.  Когда  холод
заставляет засыпать живущих, один  лишь  молочник  не  подчиняется  ему  и
выходит на охоту. Еще дважды с момента  рождения  Зау  молочник  ухитрялся
преодолеть ловушки, поставленные взрослыми, и устроить на берегу побоище.
     К тому времени  Зау  настолько  подрос,  что  мог,  хоть  и  недолго,
двигаться ночью. Правда, через  несколько  секунд  непослушные  конечности
замирали, и Зау засыпал так  крепко,  что  не  слышал  ночных  разговоров,
которые любил больше всего на свете.  Поэтому  запас  энергии  Зау  берег,
чтобы лежа в полной неподвижности, беседовать с  маленькими  и  взрослыми,
далекими и близкими братьями. Многого в разноголосом хоре он  не  понимал,
многое забывал к утру, но приходила новая ночь, и Зау снова учился.
     Однако, когда молочник пришел в четвертый раз, Зау,  хотя  мысли  его
были далеко, вскочил и побежал. Он не знал, что запаса дневной силы хватит
ему лишь на десять шагов, а молочник видит в темноте и  неутомим  в  беге.
Просто крошечное тельце не желало быть съеденным, и Зау спасался.  Сослепу
он влетел в воду, а молочник, которому хватало добычи на берегу, не  полез
за ним.
     Сидя по горло в  воде,  Зау  обнаружил,  что  вода  остывает  гораздо
медленнее песка. В теплой воде способность двигаться не  покидала  его,  и
Зау на ночь стал забираться в воду. Другие малыши последовали за  ним,  но
потом случилась  очень  холодная  ночь,  вода  на  мелководье  выстыла,  и
несколько братьев утонуло.
     Такие холодные ночи почему-то стали повторяться все чаще.  Зелень  на
берегу  стояла  скучная,  не  было  молодых  побегов.  Выросли  и  пропали
головастики. Если бы не помощь взрослых, в береговой  колонии  начался  бы
голод.  Взрослые,  беседуя  между  собой,  называли  случившееся  бедствие
"зимой". Самих взрослых зима не пугала, у них было  что-то  под  названием
"дом", в котором было тепло даже зимой. Взрослые строили дом из  деревьев,
и Зау тоже решил построить дом. Насобирал палок и воткнул  их  во  влажный
песок. Бегать между торчащими палками было очень интересно, но от  ночного
холода они не помогали.
     Зима  не  нравилась  всем.  Ящерицы  скрылись  между  камней,  глупые
мокрокожие зарылись в ил и не всплывали даже, чтобы глотнуть воздуха. Одни
молочники любили зиму. Это было их время.
     То, что молочник не один, что их много, потрясло Зау до глубины души.
Когда ночью он услышал тяжелый удар, а потом резкий незнакомый визг, он не
подумал о молочнике. Молочник ходит в  тишине,  лишь  пофыркивание  выдает
его. Утром Зау побежал смотреть,  что  произошло  за  холмом,  где  стояли
западни, настороженные взрослыми.
     Застряв в узком  проходе,  оставленном  в  ограде,  лежал  незнакомый
зверь. Он был невелик, лишь немного больше изрядно подросшего Зау, но  вид
зверя был чудовищно отвратителен: вытянутое тело покрывали какие-то  нити,
словно убитый успел прорасти небывалой травой или покрыться мерзкой черной
плесенью. Хвост, слишком длинный и  тонкий,  чтобы  помогать  при  ходьбе,
тянулся нелепым червяком. В раскрытой пасти белели длинные тонкие зубы,  а
глаза, так страшно сверкавшие во тьме, теперь были почти неразличимы.  Зау
никогда не видел молочника, но сразу понял, что  это  он  и  есть.  Только
молочник мог быть столь беспредельно гадок. Длинные нити на кончике  морды
- ведь это они касались Зау в первую ночь его жизни! - обвисли, в  ноздрях
запеклась густая кровь.  Молочник  был  мертв,  раздавлен  упавшим  сверху
толстым к