города  свозят,  у  кого  сколько  есть.  Сейчас
привезли из Университета, у них там хранился запас чуть не с менделеевских
времен. Целый час  разгружали,  таскали  связки  в  стеклорезную.  Значит,
сегодня на час задержимся, потому что запалы нужны и армии, и партизанам.
     Вечером во дворе испытывают  ампулы.  На  испытание  берется  десяток
ампул из каждой тысячи. Глухая стена телефонной станции, что выходит в наш
двор, вся в ожогах.  Девочки  считают  вспышки.  Получается,  что  сегодня
сделали пятнадцать тысяч. Это немного, а  все  из-за  того,  что  бомбежка
помешала. Завтра надо будет лучше стараться.

     * * *

     Нынче утром, не успела  я  горелку  зажечь,  подходит  ко  мне  Слава
Томилов, пятикурсник.
     - Собирайся, -  говорит,  -  пойдешь  вниз,  тебя  к  нам  лаборантом
переводят.
     Направили меня к Васильеву Борису Борисычу. Тоже  наш  преподаватель.
Он на меня через очки посмотрел и говорит:
     - Я вас помню, вы лабораторные хорошо выполняли.  Теперь  будете  мне
помогать, освоите ректификационную колонну. В Ленинграде кончается бензин,
фронту нужны заменители, прийдется изобретать.
     Так я из стеклодувов попала в лаборанты. Начали с сивушных масел - их
много  на   ликеро-водочном   заводе.   Борис   Борисыч   пробует   разные
восстановители, а я разгоняю получившиеся смеси. Воняют они нестерпимо,  а
горючего не выходит. Прямо хоть плачь. Борис  Борисыч  говорит,  что  наши
танки скоро остановятся, потому что горючего нет. Вся надежда на нас, а  у
нас никакого сдвига.
     Зато по другой  теме  успех.  Лаборатории  поручили  новый  антитфриз
сделать, потому  что  спирта,  из  которого  антифризы  готовят,  тоже  не
хватает. Пока было тепло, солдаты в систему охлаждения  воду  заливали,  а
сейчас на дворе мороз, застынет вода, и мотор разорвет.
     Принялись искать  антифриз,  не  содержащий  спирта.  Что  только  не
перепробовали: глицерин, метанол, солярку, сивуху мою проклятую...
     День теперь начинается с того, что Слава входит в  комнату  с  мешком
углекислоты.  Он  в  ней   смеси   замораживает,   проверяет   температуру
затвердевания.
     - Привет работникам горячего цеха! - это он мне.
     - Здравствуй, дедушка Мороз! - отвечаю.  -  Когда  же  ты  нам  весну
принесешь?
     И вот у холодильщиков удача. Кажется, они подобрали смесь, которая не
замерзает на холоду и не вскипает от работы двигателя.
     Днем во дворе раздался рев мотора. Это с фронта для испытаний  пришел
танк. Настоящая бобевая тридцатьчетверка. Из люка вылез  усатый  старшина.
Первым делом, конечно, подмигнул:
     - Ну что, девахи, начнем вместе воевать? Э, да  что-то  вы  глядитесь
неважнецки, бледненькие немного. Ну ничего, за мной не пропадете,  Красная
Армия поможет...
     Почти  все  сотрудники,  и  Борис  Борисыч  тоже,  заняты  испытанием
антифриза. Меня на это время снова отправили на запалы. Я  даже  довольна,
запалы у меня хорошо получаются,  а  вот  с  заменителем  горючего  что-то
неладно. Может из сивушных масел бензин просто нельзя  получить,  а  может
быть у меня руки не тем концом воткнуты.

     * * *

     Сегодня упала на лестнице. Как-то странно, из столовой шла, значит не
голодная, и вдруг смотрю: перед носом ступеньки. Как падала - не помню,  а
встать не могу. И главное, не страшно ни капельки. Умираю, ну и  умираю  -
подумаешь, какая важность... Хорошо, что в институте народу много, не дали
замерзнуть. Гляжу - надо мною Зоя склоняется.  Она  на  курс  меня  старше
была, а сейчас работает в госпитале.
     - Ну-ка. поднимайся, пошли.
     - Ой, Зоенька, мне что-то никак. Я уж лучше тут...
     - Я тебе покажу - тут! Сейчас вниз спустишься, бульончику выпьешь...
     Ну, думаю, никак я уже точно умерла. Откуда взяться бульону?  Сегодня
в столовой даже казеиновой баланды не выдавали. А Зоя словно мысли  читает
и кричит прямо в ухо:
     - Танк с фронта вернулся! Старшина лошадь привез убитую!  В  столовой
суп варят!
     Видно не судьба мне умирать.

     * * *

     Меня возвращают в исследовательскую группу.
     Спустилась в подвал, Борис Борисыч молча кивнул на перегонку. Значит,
продолжаем искать заменитель для бензина. Борис Борисыч открыл автоклав, и
дух  по  всему  помещению  такой  пошел,  что  представить  невозможно.  И
скипидаром пахнет, и керосином, но всего сильнее - фиалками.
     - Что это?
     - Пихтовое масло.  Парфюмерия.  Если  его  подвергнуть  крекингу,  то
должны получаться ненасыщенные углеводы гептанового ряда.
     - Какой же это заменитель? Вы ведь сами говорили, что  эфирные  масла
дорогие и редкие вещества.
     - Дорогие - да. Но бензин сейчас  дороже.  А  пихтового  масла  перед
самой войной на фабрику "Северное  сияние"  для  получения  ирона,  взамен
ирисового масла, десятки тонн завезли. Значит,  в  наших  условиях,  пихта
продукт не дефицитный.
     Попробовала разгонять  смесь.  Выход  -  чуть  не  сто  процентов.  В
перегонном кубе продуктов осмоления почти нет. Будет фронту горючее!
     Борис Борисыч поехал в ГИПХ, там  должен  быть  хлористый  аллюминий,
который  требуется  для  каталитического  крекинга,  а  меня  послали   на
ликеро-водочный  завод.  Конечно,  никакого  ликера  там  сейчас  нет,   а
разливают по  бутылкам  горючую  смесь,  для  которой  мы  делаем  запалы.
Оборудование у завода подходящее -  и  ректификационные  колонны  есть,  и
автоклавы для крекинга, значит, бензин для  танков  тоже  ликеро-водочному
производить. Ох и горькое же у гитлеровцев похмелье будет с нашей водки!

     * * *

     Ночью дежурю на крыше. Все сотрудники  лаборатории  -  бойцы  МПВО  и
должны выходить  на  дежурства.  Мне  достался  жилой  дом  неподалеку  от
института. Выглядываю в чердачное окно. Над крышами подымается темная гора
Исакия.  Тучи  почти  задевают  серый  крашеный  купол.  Погода  нелетная,
бомбежки сегодня, видимо, не будет.
     Вместе со  мной  дежурит  женщина,  кажется,  дворничиха,  и  старик.
Дворничиха долго ходила вокргу меня, подозрительно принюхивалась, потом не
выдержала:
     - Что-то ты, милая, не по времени надушилась. Немцев, что ли, ждешь?
     Я даже задохнулась от обиды. Спасибо, дед заступился.
     - Что ты к человеку пристала? Она же молодая, вот пусть и мажется  на
страх Гитлеру. Пусть в самом Берлине знают, что в нашем Ленинграде девушки
даже душиться не бросили.
     - Да нет... - начала было я, но дед не слушает.
     - Посидите пока вдвоем, - говорит, - немец все одно по  такой  погоде
не летает, я сию минуту вернусь.
     Вскоре вернулся и протягивает мне пудреницу.
     - Возьми вот, от дочки осталась. А помады нет, съели помаду.
     Хотела я объяснить, что просто я пихтовым горючим пропахла,  а  потом
подумала: старик ведь от чистого  сердца  дарит.  Последняя  память,  быть
может. Если бы дочка в эвакуации была или на фронте, то он  бы  ждал,  для
нее берег, а так, значит, уже некого ждать.
     Сказала старику спасибо и взяла пудреницу.

     * * *

     За  разработку  антифриза   командование   объявило   спецлаборатории
благодарность. Вчера зачитывали приказ.
     Заменитель горючего тоже пошел в производство.  Испытания  закончены,
танк ушел на передовую. На прощание заправили его пихтовым бензином. Долго
еще в воздухе стоял аромат цветов.

     * * *

     Лаборатория переключилась на другие темы, а я снова, вместе со  всеми
девочками, делаю запалы.
     Окна выходят во двор, и я  вижу,  как  на  крыше  телефонной  станции
появляется фигура.  В  руках  держит  белый  плафон  от  уличного  фонаря.
Размахивается - плафон летит вниз. А там как полыхнет!  Столб  огня  вдоль
брандмауэра до третьего этажа поднялся.
     Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не  пускают,  а
сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.
     Больше во дворе ничего не взрывают - опасно. Зато каждый  день  ездят
на Митрофаньевское кладбище - там еще осенью обобрудован полигон. Меня  по
старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже  знаю,  что  в  подвале
изобретают жидкость для огнеметов.  Работа  засекречена,  ведь  это  новое
оружие. Девушки в стеклодувной понимают  мое  положение  и  ни  о  чем  не
спрашивают.
     На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях
слегка желтоватая, густая, похожа  на  лимонный  сироп.  Другим  тоже  так
кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:
     - Девушка, мне с двойным, пожалуйста!
     До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.
     Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.
     -  Разговоры  прекратить!  Будьте  внимательней,  от  сильного  удара
жидкость взрывается.
     Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер  все
равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму.  Бутыли  держим  на  коленях,
жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.
     На кладбище  выгрузились.  На  этом  полигоне  испытывают  не  просто
запалы, а целые бутылки. Танк стоит немецкий.  Черный,  страшный,  весь  в
копоти, одна гусеница оборвана и  болтается.  Вокруг  военные  теснятся  и
пожарная команда.
     Один майор подошел к нам, козырнул и говорит:
     - Посторонних прошу покинуть полигон.
     Посторонняя это я. Вышла  за  ограду,  топчусь  меж  сугробов.  Назад
поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма  поднялась,  пламя  багровое
выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну,
думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу - мамочка милая! На площадке
все сгорело, снега даже следа нет, земля  черная,  спеклась,  кое-где  еще
дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача.  Танк  на  один  бок
накренился, жаром от него пышет. Пожарники  сматывают  шланги.  Офицеры  и
наши лабораторские сгрудились в сторонке, о чем-то спорят.
     Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:
     - Неужто такой ужас применять будут?
     Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:
     - Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!
     Я даже испугалась.
     - Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и  дом  спалим!  Как  на
такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..
     - Фашистов жалеешь? -  спрашивает  солдат.  -  А  ты  видела,  как  в
Ленинграде люди с голоду мрут?
     Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А  я
стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а просто
нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от  фашистов  отличаться
будем?
     Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трет, а пальцы в саже, и на щеке
остаются черные полосы.
     - Успокойся, - говорит, - не  будут  это  применять.  Не  подписывает
комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.
     Когда ехали домой, то мне показалось, будто  с  юга  потянуло  теплым
ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на  дворе.  Прямо  не
верится.

     * * *

     И все-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел  и  тает.
Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде  начнется
эпидемия, все умрут и  защищать  город  будет  некому.  Это  действительно
страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в  нашем  госпитале  так
даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому  было
хоронить.
     Теперь после работы мы  выходим  чистить  улицы.  А  вчера  приезжали
грузовики, забирали из  госпиталя  умерших,  увозили  хоронить  куда-то  в
Пискаревку.
     Сегодня убираем набережную Мойки. Получили  ломы  и  лопаты,  а  лома
никто поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоем лед колоть.
Они высокие, им удобно. Поднимут  лом  четырьмя  руками  и  бьют.  Отколют
кусок, а я его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая.  И  какой
только грязи и гадости в лед не вмерзло! Льдину  до  края  дотащу,  спихну
вниз, вот и еще кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты  -  не  будет
эпидемии!
     Наступил вечер,  а  на  улице  не  холодно.  Еще  немного,  и  травка
появится, разобьем огороды, станеть полегче.
     Волоку я грязную ледыху, а у самой слезы на глазах. Немцы возле самых
ворот стоят, но у меня такое  чувство,  что  теперь  все  скоро  сбудется:
фашистов  погоним,  Ленинград  вымоем,  развалины   разберем,   а   вместо
прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.
     Вот только придет весна.



Святослав ЛОГИНОВ
     ОГОРОД

     Огород городить (разг. неодобр.)
     С.И. Ожегов


     Подпол оказался так же пуст, как и кладовки: что не прибрала  зима  -
порушили грызуны, лишь кое-где валялись засохшие черупки выеденных изнутри
картошин. Влас понимающе  хмыкнул  и  принялся  сгребать  песок  с  крышки
последнего, заветного засека. Погреб был  глубок  и  просторен,  посредине
можно стоять, лишь чуток пригнувшись. И все же, здесь было всегда сухо,  а
сейчас, когда не только лаз из дома, но и боковая  уличная  дверка  широко
распахнулась, стало светло.
     С засека Влас поднял дощатую, околоченную жестью крышку, сгреб второй
слой песка и увидел картошку. Ровные,  специально  отобранные  клубни:  не
самые  большие,  не  самые  маленькие  -  загляденье  и  радость   сердца.
"Скороспелка" отдельно, позднеспелая "синеглазка" - отдельно.  И  мыши  не
добрались, и гниль не тронула. Сварить такой картошки на пробу - получится
не хуже молодой. Но есть ее нельзя - картофель семенной. Вот потом,  когда
вся делянка будет засажена, лишки попадут в чугунок.
     Влас ведрами перетаскал картошку наверх, разложил на свету. Не  беда,
что позеленеет - лучше пойдет в рост.
     Забытая лопата сиротливо прислонена к стене. Не  дело  инструмент  на
улице оставлять! Вот, пожалуйста, - пятна ржавчины. Хотя, это не страшно -
через час засверкает острие убийственней ятагана. Весна.  Время  огородной
страды.
     Но пока лопата обождет - весна начинается с  вил.  Оплывшие  за  зиму
ровки между  гряд  следует  забить  навозом  и  компостом,  натасканным  с
прошлогодней кучи. Наконец и  лопата  входит  в  ожившую  весеннюю  землю.
Солнце поднимается над близким лесом, ласкает обнаженную спину,  сушит  на
ней первые капли пота. Хорошо быть молодым,  прекрасно  радоваться  жизни,
играя  очищенной  от  сонной  ржавчины  лопатой!  Где  страда,  где   труд
неподъемный? - есть лишь рассветная радость и гордость своей силой.
     Комья земли курятся под низким еще солнцем, розовые черви свиваются в
клубки, ужасаясь простора, взломавшего уютную норку. А  вот  и  зловредный
проволочник  -  личинка  жука-щелкуна   надеется   уцелеть   притворившись
соломиной. Ну чем ты думал, дуралей, когда полз на мой  огород?  Говоришь,
мозгов нет?.. А ганглий надглоточный  на  что?  Теперь,  не  обессудь,  но
декапутация - твоя  судьба.  Не  умел  думать  -  живи  без  головы,  если
получится.
     Влас разогнулся  первый  раз  за  утро,  огляделся  радостно,  словно
никогда прежде не видал мира. Ивняк осыпан зеленой пудрой, луг,  вроде  бы
только  что  по-прошлогоднему  желтевший,  размалахитился  первой  травой,
небесный барашек - бекас, скатываясь с воздушной горки,  созывает  на  луг
земных братьев. По тропе за плетнем спешит Анюта - недальняя соседка.
     - Привет, красотуля! За молоком бегала?
     - За молоком.
     - Ну так угости.
     - Ишь, шустрый какой! Не заработал еще молока.
     И то верно. Утро в самом начале. Такой день раз в  году  бывает  -  с
рассвета весна, с полудня  -  лето.  Сегодня  не  управишься  с  огородом,
назавтра в сорной траве утонешь. Пусть красотулька подождет до  вечера,  и
уж тогда неважно покажется, что ноют натруженные руки и ломит спину. Какая
может быть спина, когда поют соловьи, а ночь безжалостно светла и коротка.
     А пока - прокапывать ровки,  формировать  гряды:  лопатой,  заступом,
граблями - покуда земля не станет нежней взбитых сливок. И тут же  посадка
- в первую руку картошку - "гнездо от гнезда ступя ступню, рядок от  рядка
- две рядком". Тырчком дыр  набил,  в  каждую  горсть  золы,  а  следом  -
картошину вверх остреньким сиреневым побегом. По  краю  делянки  натолкать
сизых бобов, чтобы не ходил крот - зверь  нужный,  но  картошке  вредящий.
Рядом уже ждут грядки под редис, лук, огурцы, свеклу-брюкву-пастернак... и
каждый своего подхода просит. Морковь прямо  в  золу  сажают:  хрусткую  с
пережженой яичной скорлупой. Тогда  и  сама  морковка  вырастет  хрусткая,
нантская каротель. Кабачки сажать подальше от огурца, а то сгниют гибриды,
не успев толком завязаться.
     Кукушка над лесом зашлась, отсчитывает  нетронутую  вечность.  Так  и
надо, на меньшее соглашаться охоты нет. А то ни в жизнь не успеть.
     - Уф, успел!  -  саднящей  от  земли  ладонью  Влас  разровнял  почву
примульчировав последние семена черной редьки, выпрямился, глядя на  небо.
Там в полвселенной размахнулась грозовая туча; черные полосы дождя под ней
словно срисованы с иллюстраций Билибина: ливень хлещет, а рядом  солнце  и
город виден, и земля, и моря с кораблями,  так  что  неизреченный  простор
рвется с крошечной картинки.
     Дождь рухнул разом, толстые капли забарабанили по кровле,  с  дружным
шумом обрушились на взрытую землю. На дорожках  вспенились  пузырями  лужи
желтые  от  ивовой  пыльцы.  Влас   стоял   под   навесом   крыши,   струи
разбрызгивались  у  самых  ног,  прохладно  щекоча  голые  коленки.   Влас
сполоснул задубевшие руки, плеснул воды в лицо, засмеялся счастливо.
     Вовремя дождик поспел! Теперь все так в рост пойдет,  только  успевай
полоть и редить. В самый раз угадал.
     Влас вооружился тяпкой, вышел из под козырька. Дождь уходил,  солнце,
ничем не стесненное, жарило во всю.
     "Как бы  не  обгореть,"  -  мимоходом  подумал  Влас,  склоняясь  над
грядкой. Сорвал лист щавеля, сморщился от пронзительной кислоты и  занялся
делом. Вот трава осталась, вот еще... то ли плохо выбрал, то  ли  подрасти
успела. Говорят, корень осота  за  майский  день  десять  сантиметров  под
землей проползает. Пока почва не просохла надо поправить утренние огрехи и
разобраться с вредной мелочью вызванной к жизни  дождем.  Каждая  из  этих
нежных былинок, стоит упустить время, превратится в матерую  бурьянину,  и
то, что сейчас можно  выдернуть  двумя  пальцами,  через  неделю  придется
корчевать. Поспешай! Летний день год кормит.
     Хуже нет травы чем  ярутка:  пахнущие  репой  стебельки  прут  густой
щеткой, и кажется способны заглушить что угодно. Где-то Влас читал, что из
ярутки получается отменный, в меру острый, не требующий пряных трав салат.
Где вы, ценители зелени? Приходите на мой огород,  я  вас  яруткой  угощу.
Рядом мак взошел самосевкой: никто его не  сажал,  с  того  года  остался.
Всходит дружно,  блекло-зеленым  ковром.  Не  выдерешь  лишних  ростков  -
задавит и ярутку, и  себя  самого.  Ау,  снулые  нарки,  поспешайте  сюда,
помогайте огород чистить!.. Персидскую ромашку во младенчестве  от  укропа
не отличить, а молочай первый лист выбрасывает точь-в-точь как огурец.  За
всем нужен глаз, всюду рука, а время идет, не  желая  остановиться  ни  на
минуту. Пора бы перерыв устроить, солнце уже на горбушку  неба  забралось,
да все не собраться. Выдернешь приглянувшуюся редиску:  алый  "рубин"  или
длинную и даже с виду прохладную "ледяную сосульку", оботрешь о штаны, что
неведомо когда успел натянуть  в  ожидании  солнечного  ожога,  и  жуй  на
здоровье. Мыть не надо - все свое и значит - чистое. Земля не пачкает, она
растит.
     Бекас куда-то подевался - не  любит  полуденного  зноя,  а  на  смену
прилетели два чибиса: светлые,  похожи  на  чаек,  парят  над  волнующимся
зеленым морем, резко, нездешне кричат.
     Давно пора обедать, в желудке тянет и словно клубок застрял; не иначе
к вечеру расшалится заработанный в юности гастрит. Лекарство от него  одно
- горячий суп, но некогда ни варить, ни есть. Сейчас картошку  не  окучишь
на весь год без супа останеш