ых в подвале ренетов Ефим пустил на рисовую запеканку с яблоками и
острый соус из поджаренной муки, моркови и красного перца. Плита в доте не
выключалась ни на минуту, над конфорками сохли  длинные  вязки  изрезанных
кружочками яблок.
     Ефима мучили изжога и понос, но  он  продолжал  изощренно  уничтожать
яблоки. Никто ему не мешал, в хранилище царили тишина и  порядок.  Ждущая,
живая, могильная тишина. И порядок.
     Ефим понимал, что если  еще  не  сошел  с  ума,  то  сойдет  в  самое
ближайшее время, если не остановит странные блуждания яблок. Помощи в этом
деле ждать было неоткуда. Не идти же в деревню, где опять скажут не на том
языке, а в лучшем случае сообщат "як краще зберiгати яблука". Бросить  все
и бежать в город, как сделал его предшественник, он тоже  не  может.  Надо
разбираться самому, а на это не хватает сил.
     Ночь Ефим с топором в руках провел в пустом  доте.  Ждал.  Никого  не
было, ничто не шелохнулось в темноте, не потревожило чуткого ожидания. Вот
только стекло в жилом могильнике  оказалось  выдавлено,  да  под  яблонями
виднелись багряные пятна яблок.
     Ефим вернул их на место - рдеющее уэлси и многосемечковый  мэк-интош,
выведенный в Канаде, но районированный почему-то в Ставрополе. Теперь надо
придумать, что с  ними  делать.  А  что  можно  сделать?  Кончается  мука,
кончился сахар, болит живот.
     Тошнит от яблок.
     Вот они - истинные виновники, покорные, сладкие, душистые. Подходи  и
делай с ними что угодно, они согласны. Нездешне красивые,  безучастные  ко
всему. Затаившиеся. Что им надо? Кто  они  такие?  Род  Malus,  откуда  он
взялся на нашу голову? Палеоботаники ничего не говорят об этом, словно  не
было никакого Malus'а в древние времена, будто появился он на свете вместе
с людьми, кинут мстительным богом вслед изгнанному из рая Адаму. И  с  тех
пор никакое волшебство - злое ли, доброе - не  может  обойтись  без  этого
плода. Таинственный Аваллон - Яблочный  остров  -  владения  феи  Морганы;
наливное  яблочко  бабы-Яги,  с  помощью  которого  она   наблюдает   мир;
отравленное яблоко  пушкинской  царицы;  волшебные  молодильные  яблоки  и
хитроумный фрукт, от которого у дегустатора  вырастают  развесистые  рога.
Золотые яблоки - неодолимый искус для  царственного  вора  и  приманка  на
жар-птицу. Ради яблок обманут  Атлант,  яблоком  обманута  Кидиппа.  Из-за
яблок скандинавские боги-асы убивали великанов-етунов.  И  самое  главное,
самое знаменитое среди зловещих плодов  познания  зла  -  яблоко  раздора,
несущее беды всем,  кто  его  коснется.  Яблоко  -  враг,  проклятие  рода
человеческого. Недаром солдаты всех времен мишень называли  яблочком.  Они
знали, куда надо стрелять.
     А он, глупый, грешил на одичавших, забывших человеческую речь старух,
обидел  тронутого  умом  Захарыча,  даже  мертвых  немцев   подозревал   в
замогильном коварстве. Да самый их дух выветрился отсюда, надежно заглушен
яблочной вонью.
     Фигура в каске и с крестом возникла у двери. Черный автоматный зрачок
уставился в живот Ефиму.
     - Ты честное привидение, - сказал Ефим. -  Тебе,  должно  быть,  тоже
невмоготу среди яблок.
     - Йа, - гортанно произнес немец. - Wo chemmo ye bu minbai.
     - Спасибо, друг, - с благодарностью произнес Ефим.
     Он спустился в рокадную галерею, в самый ад, остановился среди ящиков
и коробок.
     Штрифеля вздымались над его головой,  кучилась  антоновка,  бугрились
кальвили, громоздились  штрейфлинги.  Плотоядно  алел  румянец,  подкожные
точки миллионом фасеточных глаз уставились на него.
     Невыносимо пахло яблоками.
     Ефим  взял  из  ящика  огромный  царственный  штрифель,   пересиливая
отвращение, откусил кусок. Следы зубов  четко  отпечатались  в  желтоватом
мясе.
     - Ну что? - спросил Ефим. - Тебе безразлично, когда тебя едят? А  мне
- нет.
     Яблоко невозмутимо смотрело на него. Укус  на  румяном  боку  казался
нелепо разинутым ртом с ярко накрашенными губами.
     - Я знаю, что делать, - сказал Ефим. - Я сегодня же  пойду  и  срублю
эти ваши деревья. Все равно  они  никому  не  нужны.  Я  выкорчую  все  до
последнего корешка, землю выжгу...
     Яблоко дернулось в руке. Вмятины зубов на укусе  с  сочным  чмоканьем
клацнули у самых глаз.
     С нечленораздельным воплем Ефим отшвырнул яблоко, прыгнул в  сторону,
задел плечом стопку ящиков. Сверху, ударяя по плечам и голове,  посыпались
яблоки. Ефим отпрянул в сторону и  едва  не  угодил  под  рушащуюся  башню
списанной тары. Яблоки хлынули под ноги.
     Ефим бежал, прыгал, уворачивался, а навстречу из  боковых  коридоров,
казарм, артиллерийских  погребов,  лазарета  выкатывались  яблочные  валы.
Круглые, продолговатые, гладкие, ребристые яблоки падали  отовсюду,  грозя
засыпать его с головой. Это было бессмысленное тупое нашествие, если бы  в
их движении оказалось хоть немного разума, Ефим  не  сделал  бы  и  десяти
шагов. Но даже сейчас взбесившимся яблокам  не  было  до  него  дела.  Они
катились в разные стороны, рассыпаясь и перемешиваясь, сталкиваясь друг  с
другом, а Ефим бежал, давно потеряв цель и смысл  бегства.  Так,  попав  в
слишком сильный прибой, избитый волнами пловец еще борется, рвется куда-то
и остатками угасающего  сознания  видит  злую  волю  в  том  явлении,  что
равнодушно топит его.
     Впереди забрезжил тусклый свет, Ефим ворвался в пустой  левофланговый
дот, захлопнул дверь, вцепился в ручку,  ожидая  рывка.  Вместо  этого  на
дверь обрушился тяжелый удар. Покрытая  заклепками  сталь  прогнулась,  но
выдержала.
     Наступила тишина.
     Ефим  спешно  собирал  разбросанные  по  помещению  доски,   стараясь
соорудить из них хоть какое-то препятствие. Потом остановился,  пораженный
простой мыслью.
     А ведь он в ловушке.  Там,  за  дверью,  потерна  до  потолка  забита
ждущими яблоками, а другого выхода  отсюда  нет.  Он  не  яблоко,  ему  не
протиснуться в узкую амбразуру, а они, если захотят, могут  обойти  его  и
взять дот в лоб. Яблокам это не сложно.
     Горбылина выпала из рук Ефима. Он  понял,  что  никто  не  будет  его
убивать. Он не нужен. Не вредит - и ладно. Это было страшнее всего.
     Ефим вскочил, подбежал к амбразуре, приник к холодному металлу.  Нет,
не пролезть. Почему-то даже сейчас он  не  мог  заставить  себя  крикнуть:
"Спасите!". Стыдно было, что ли? Да и кто услышит его здесь? Даже  если  и
появятся на дороге ковыляющие бабульки,  взывать  к  ним  бесполезно,  они
побредут дальше, пробормотав на прощание: "Non capisco" -  или,  например:
"Jo no comprendo".
     - Спасите... - прошептал Ефим.
     Ответа не было.
     Ефим беспомощно закружил по доту. Как выйти отсюда? Ведь он  погибнет
здесь, умрет от голода и жажды рядом с бессчетной громадой  яблок.  Путило
появится не раньше чем через шесть недель, а то и позже. Столько  ему  без
воды не прожить.
     Ефим потолкал намертво заклиненную дверь, поднял и  уронил  несколько
досок.
     Бесполезно. Прочный свод не сломать.
     В дальнем углу Ефим поднял  смятый  клочок  бумаги  Должно  быть,  он
валялся на полу с самого сорок четвертого  года,  с  тех  пор,  как  взвод
саперов разминировал под горой контрэскарп. Зря они это  делали.  Если  бы
дот был заминирован, его можно было  бы  взорвать.  Замечательная  вещь  -
минное дело, с ним не страшны  никакие  преграды.  А  еще  на  свете  есть
минирующая моль. Она портит яблоки. Умница.
     Ефим разгладил хрупкий листок, поднес его к свету, начал читать:
     "Разрушение бетонных оболочек при взрыве происходит в соответствии  с
формулой Сен-Венана:

                  [написание формулы см. в рукописи]

     где q - критическое давление; t - время действия взрыва; а  -  пролет
выработки; E - модуль  упругости  материала  крепи;  I  -  момент  инерции
поперечного сечения крепи; m - вес элемента кре..." - дальше страница была
оборвана.
     Ефим просиял лицом.  Как  все  просто!  Взорвать  дот  можно,  мудрый
Сен-Венан давно решил для него эту задачу. Пусть пленник  не  властен  над
модулем упругости и весом крепи, но, чтобы  разрушить  стену,  надо  всего
лишь увеличить время взрыва. Надо взрываться подольше.
     - А-а-а!!! - завопил Ефим и забарабанил кулаками по бетонной плите.
     Тяжелые своды легко погасили крик. Слишком  велик  момент  инерции  и
малы вес и плотность заряда. Он останется здесь.
     Ефим расстегнул плащ, вытащил из  брюк  ремень.  Сложил  его  двойной
петлей, как учили на  гражданской  обороне.  Так  накладывают  на  раненую
конечность ременный жгут. Если как следует  потянуть  за  свободный  конец
ремня, то жгут можно будет снять только с помощью плоскогубцев или ножа.
     Ножа у него нет. Плоскогубцев тоже.
     Ефим осторожно просунул голову  в  петлю,  потрогал  свисающий  конец
ремня, сел на край орудийного стола и начал смотреть наружу.
     Голый склон, полузасохшая  яблоня,  пустая  дорога,  брошенное  поле,
заросшее цеплючей ивой. Весь мир ужался до размеров  сектора  обстрела.  И
нечем стрелять. Бодливой корове бог рог не дает. А как хотелось бы  сейчас
иметь если не пулемет, то хотя  бы  винтовку.  Уж  тогда  он  не  стал  бы
беспомощно смотреть, как  по  склону  среди  бела  дня  катится  яблоко  -
огромный, праздничной окраски штрифель. Катится вниз, конечно, куда же ему
еще катиться?
     Неприметная ложбинка увела его мимо цели, вбок. Штрифель  остановился
и так же мерно направился в гору. Неподалеку от древней бесплодной  яблони
он выбрал место и замер, уютно устроившись в мертвой осенней траве.
     Ефим закрыл глаза, чтобы не видеть.
     Эх, яблочко, куда котишься?





                             Святослав ЛОГИНОВ

                                ВО ИМЯ ТВОЕ

                                              Да будет воля твоя,
                                              яко на небеси, и на земли...
                                                         Молитва Господня.


                                1. РЕНАТА

     И все-таки, на  душе  неспокойно.  Кажется,  что  особенно  страшного
произошло? Было так и будет, со многими хуже бывает, а  маркиз  Д'Анкор  -
сеньор добрый и щедрый.  Вот  оно,  золото,  хоть  сейчас  можно  пойти  и
достать, спрятано в погребе, не закопано, боже упаси, там всегда в  первую
очередь ищут, а замазано в стену, у самого потолка. Полный кошель  золота!
Чтобы заработать столько, ему пришлось бы десять лет  таскать  хворост  на
нужды святой инквизиции. А сколько бы он проел за  эти  десять  лет?  Нет,
никогда он не сумел бы скопить таких денег. Другой бы радовался удаче, а у
него в груди тоска.
     Рената спит на чердаке. Вокруг так тихо, что кажется, будто слышно ее
дыхание. Бедняжка! Он так и не сумел объяснить ей, что она теперь  богатая
невеста, любой почтет за  честь  жениться  на  ней.  А  изъян?  Кто  нынче
обращает на него внимание? Золото заменит невинность.  К  тому  же,  право
первой ночи все равно за Д'Анкором. И лес, где все произошло,  принадлежит
маркизату.
     - Ты моя самая прекрасная добыча, - сказал маркиз  и  кинул  кошелек.
Глупышка сбежала, бросив деньги на земле, он  потом  долго  разыскивал  то
место. По счастью, золото не пропало, в лесу мало кто бывает, только свита
маркиза, лесничие и еще он с  Ренатой,  потому  что  он  поставляет  дрова
доминиканцам.
     Святые отцы прижимисты и платят не больше чем горожане, но  их  можно
понять, все-таки здесь не монастырь, а только небольшая  община,  ютящаяся
по милости маркиза в одной из старых башен замка. Все  вокруг  -  владения
Д'Анкора, даже дрова инквизиторы должны покупать -  сбор  и  продажа  дров
поручены Рено.
     Конечно, хотелось бы получать за свой труд побольше, хотя ему  и  так
удивительно повезло: не надо таскать хворост в город  и  платить  дровяную
пошлину за право собирать вдоль дорог ветки. Да и много ли  наберешь  там,
где промышляют все бедняки округи? То ли дело в лесу! Хотя  и  туда  порой
забираются браконьеры. Он не любил, но никогда  не  выдавал  их;  с  этими
отчаянными людьми, рискующими шеей из-за пары бревен, лучше не  ссориться.
И без того его недолюбливают и считают связавшимся см  дьяволом.  Мужланам
даже неизвестно, что дьявол не может войти в  святые  стены  иначе  как  с
разрешения инквизитора. А он, Рено, бывает  там  ежедневно,  ибо  пыточные
горны горят день и ночь.
     Хотя и ему бывает не по себе, когда он попадает  в  низкие  сводчатые
подвалы святого суда, где жутко дробятся  крики,  а  на  углях  наливаются
вишневым вычурно-зловещие предметы.  Он  скидывает  вязанку  около  очага,
быстро распутывает ремешок, стягивающий поленья,  и  уходит,  стараясь  не
смотреть туда, где свисает с потолка петля дыбы  и  громоздятся  по  краям
топчана большие и малые колодки с округлыми вырезами для  ног  и  шеи.  Он
идет за следующей охапкой, и ему все время кажется, что  с  дыбы  слышится
судорожное дыхание и слабый больной стон. Слава богу, он  не  имеет  права
присутствовать при испытаниях, но стоны  из-за  дверей  он  слышал.  Стоны
оттуда, куда он только что приносил дрова.
     Во всем виноваты проклятые еретики! Пусть  дьявол  строит  козни,  но
если ходить в церковь, платить подати, исповедоваться и получать отпущение
грехов, то все его старания пропадут втуне. А  эти  слабые,  прельстившись
ложной бесовской властью, отдали свои души, так что  надо  теперь  спасать
их, как бы ни было то страшно и жестоко. Он никогда  не  мог  представить,
каково приходится отцам-доминиканцам, если  даже  ему,  не  бывавшему  при
испытаниях, так жутко. И как надо любить заблудшие души, чтобы спасать их,
не смущаясь жалостью и рискуя впасть в грех ожесточения.
     Но что надо нераскаянным? Откуда в них такая  злоба?  Ведь  все  беды
идут от них. Если бы не было ведьм и колдунов, инквизиции не  пришлось  бы
жечь свои горны, и Рената не имела бы доступа в проклятый лес. Но не  было
бы и золота, и домика в тени крепостных стен, и отец Шотар не кивал бы ему
при встречах столь ласково.
     Нет, это суетные мысли, церковь все  равно  не  оставила  бы  верного
сына. Надо молиться... и еще надо успокоить Ренату, а то  девочка  слишком
несчастна. Пойти, что ли, посмотреть, как она там...
     Рено поднялся, взял глиняную плошку с салом, в котором плавал горящий
фитиль, и полез на чердак по  крутой  внутренней  лестнице.  Там,  прикрыв
ладонью огонек, чтобы не погас, да и Ренату чтобы не беспокоить,  вошел  в
комнатушку дочери...
     В первый миг показалось, что кто-то чужой забрался в комнату Ренаты и
стоит у ее кровати, длинный, тонкий, страшный, с черным безобразным лицом,
залитым темной пеной, текущей из носа, стоит, не касаясь  пола  вытянутыми
ногами. Огонек прыгал на конце фитиля,  и  казалось,  что  самоубийца  еще
бьется в петле.
     Плошка упала на пол, сало расплескалось,  огонек,  фукнув,  погас.  В
темноте способность действовать вернулась  к  Рено.  Он  бросился  вперед,
выхватил нож, ударил им по туго натянутой веревке, подхватил  Ренату.  Она
была теплой, Рено даже показалось, что  сердце  бьется.  Узел  от  веревки
врезался глубоко в шею под правой  щекой,  его  тоже  пришлось  резать  на
ощупь. В темноте было почти ничего не видно, и Рено изо  всех  сил  внушал
себе, что лицо у дочери вовсе не такое безнадежно страшное, что она  жива.
Он вдувал воздух в  распухшие  прокушенные  губы,  растирал  руки,  а  она
холодела, тело ее становилось мертвым и неподатливым.
     Он понял это и, оставив дочь присел на корточки, шаря руками по полу.
Нащупал осколок  плошки,  повертел  в  пальцах,  бросил  и,  выпрямившись,
спросил, обращаясь к едва светлеющему квадратику окошка:
     - Господи, за что?!


     Отец Шотар был скорее доволен, нежели разгневан. Проповедь на тему  о
самоубийцах была его любимым детищем, а тут еще покончила с собой  молодая
красивая девушка, так  что  здесь  открывались  необозримые  просторы  для
догадок, а вместе с тем и пастырского красноречия.  Отец  Шотар,  войдя  в
раж, стучал кулаком по кафедре, скрипевшей под его грузным телом, и громил
грехи собравшихся, давно  забыв  о  тексте  проповеди  да  и  о  священном
писании, в котором он никогда не был слишком тверд:
     - ...и только  впавшему  в  грех  самоубийства  нет  спасения.  Ничье
заступничество не убережет его от ада, от  его  огненных  рек  без  единой
капли воды, от адских мук, не оставляющих ни на одно  мгновение.  Она  уже
там, я говорю вам это! Взгляните на ее почерневшее лицо - это  дьявольская
морда! Жак Патен, не ты ли говорил, что нет  в  мире  ничего  красивее  ее
глаз? Пойди, взгляни в ее глаза - они лопнули! Олив,  Жак  Тади,  Пьер,  я
знаю, вы все мечтали о ласках проклятой грешницы,  бегите,  посмотрите  на
нее, дотроньтесь до ее груди - там адский лед, а если бы вы  могли  узреть
ее душу, ощутили бы адский пламень. Спешите увидеть грех, как он  есть,  и
наказание за него, понять гнусность прелюбодеяния и жалкую тщету мирского.
Спешите, ведь завтра ее крючьями стащат на свалку и бросят  там  вместе  с
падалью на пожрание бездомным кошкам, этим  верным  слугам  дьявола!  Даже
тело ее не избегнет кары и, оскверненное  грехом,  распадется  в  скверне.
Никогда ее душа не  найдет  покоя,  и  тело  ее  никогда  не  упокоится  в
освященной земле, ибо запрещено хоронить самоубийц. Такова дорога зла,  ее
итог. И все вы, сосуды скудельные, с самого рождения стоите в ее начале, а
многие и на полпути. Рожденным в  грехе  и  вожделении  -  можно  ли  быть
чистыми? Но ужаснее того быть рожденным в грехе смертном, горе  тому,  чье
зачатие не освящено таинством брака! Трепещите, прелюбодеи,  ибо  это  ваш
путь! Да, да, я  не  оговорился.  В  моих  книгах  записано,  что  мерзкая
грешница родилась на десятый месяц после свадьбы  своих  родителей,  а  из
трудов святых отцов мы знаем, что женщина может носить плод до двенадцати.
Пусть Рено ответит, истинно ли в законном браке зачал он  преступную  дочь
свою?..
     Отец Шотар остановился, оглядел прихожан и вопросил:
     - Но почему я не вижу здесь Рено?


     Молодой только что народившийся месяц выглядывал порой из-за  облаков
и, словно испугавшись чего-то, прятался назад, не  осветив  земли.  Теплый
ветер порывами  рвал  верхушки  деревьев,  неровный  шум  гнущихся  ветвей
заглушал шуршание песка и стук заступа. Рено торопливо копал, стараясь  не
смотреть туда, где завернутое в белое полотно лежало тело Ренаты.
     Полотно  когда-то  давно  ткала  Анна.  Самое  тонкое  белое  полотно
маленькой  дочурке  на  брачную  простыню,  чтобы  не  стыдно  было  людям
показать. Только пошло полотно на саван дочурке. Без  гроба  хоронит  Рено
единственного своего ребенка. Но все-таки здесь, на кладбище, в освященной
земле,  рядом  с  могилой  матери.  Пять  серебряных  монет  утишили  гнев
священника, и хоть не разрешил  он  хоронить  Ренату,  но  сказал  как  бы
невзначай, что этой ночью на кладбище сторожа не будет. И тут  же  добавил
значительно:
     - Надеюсь, никто не посмеет осквернить последний приют рабов  божьих.
Но если увижу утром следы нечестивых трудов, то святая  инквизиция  найдет
богохульника и сурово покарает.
     - Господи, помилосердствуй, - шепчет Рено. Никогда за  всю  жизнь  не
брал он на душу столько греха. Но иначе никак. Каков бы ни был грех, он не
мог  остановить  Рено  после  того,   как   прозвучали   страшные   слова:
"...влачение тела и бесчестное погребение".
     Рено отложил заступ, ладонями разровнял дно  и  выбрался  наружу.  Он
поднял Ренату на руки и опустил в могилу, так и не осмелившись  приподнять
простыню, последний раз  взглянуть  на  изувеченное  лицо.  Белая  фигурка
лежала в яме, казавшейся страшно глубокой,  и  Рено  сначала  присыпал  ее
опавшими листьями, потому что не  мог  сбрасывать  землю  прямо  на  грудь
Ренате.
     Еще минуту он смотрел вниз на желтые и красные листья, выглядевшими в
темноте серыми и черными, потом начал осыпать вниз песок. Разровнял место,
аккуратно уло