я
ночи. Песок вокруг был испещрен следами копыт. Невдалеке слышалось блеяние
уходящего стада, звякало ботало на шее вожака.
     Рено глубоко вздохнул и перекрестился. Наваждение отступало. И только
на самом дне души осело сомнение, и занозой застряли слова: "сам бог  того
хотел".


     Чем дальше от дома уходил Рено, тем  больше  менялась  земля  вокруг.
Поля  лежали  пустыми  черными  ладонями,  все  чаще  попадались  дома   с
растасканными соломенными крышами. И даже дома  побогаче,  крытые  красной
черепицей, глядели не так весело. А ведь  наступала  осень,  время,  когда
урожай собран и уже обмолочен, и на всех дворах варят пиво.
     Осенью и воробей хлеба вдоволь ест, - повторял  Рено  поговорку,  все
больше убеждаясь, что нынче и воробью не прокормиться  в  здешних  местах.
Безнадежное запустение ясно говорило, что недород приходит сюда не  первый
год подряд.
     Рено смертельно устал. Уже несколько дней  ему  не  удавалось  ничего
купить, работники, несмотря на осеннее время, тоже никому не были нужны, а
сухари, взятые из дому, кончились два дня назад. Обычно  Рено  ночевал  на
улице, но теперь, окончательно  измученный,  решился  зайти  в  гостиницу,
выстроенную посреди большого пригородного села.
     Обширный низкий зал производил мрачное впечатление. Заходящее солнце,
заглядывая в окно,  разбрасывало  по  засаленным  стенам  кровавые  блики.
Ржавые крюки, вбитые в  черные  балки  были  облеплены  нитями  паутины  и
бахромой копоти. Под выложенной из фигурного  кирпича  аркой  расположился
прямоугольный очаг, закрытый стальной решеткой. Конец  каждого  прута  был
украшен бронзовой головой дьявола.
     Когда-то в этой комнате готовили и ели,  на  прутьях  очага  жарилось
мясо,  по  огромному  столу   растекались   лужицы   вина,   здесь   пили,
разговаривали и порой дрались, по скрипучей винтовой  лестнице  уходили  в
комнаты на втором этаже, подозвав  коротким  кивком  миловидную  служанку.
Теперь тут было пусто и холодно.  Возле  кучки  углей,  тлеющих  в  очаге,
грелся единственный посетитель - старый монах в заплатанной сутане. Он был
покрыт пылью и выглядел очень  усталым,  очевидно,  делал  пешком  большие
переходы, стремясь поскорее выйти из голодных мест.
     Рено почтительно поклонился монаху и присел  на  краешек  скамьи.  Из
узкой двери, ведущей на  хозяйскую  половину,  вышел  трактирщик.  Он  был
невысок ростом  и  когда-то,  вероятно,  толст.  Излишне  просторная  кожа
свисала на щеках дряблыми складками. Его передник был девственно  чист,  а
руки, привыкшие возиться с вином и мясом, праздно лежали на нем.
     - Еще один! - воскликнул трактирщик, завидев Рено. - Клянусь бородами
всех лжепророков,  сегодняшний  день  принесет  мне  состояние!  Садитесь,
сударь,  поближе  к  очагу,  тепло  нынче  слишком  редкая  штука,   чтобы
пренебрегать им. Что изволите откушать? Могу предложить прекрасные печеные
желуди. В этом  году  необычайный  урожай  желудей.  Вся  округа  собирает
желуди, а  мельник  Огюст  делает  из  них  муку.  Можете  также  получить
желудевые лепешки.
     Хозяин вышел и вскоре вернулся с противнем, полным горячих, лопнувших
на огне желудей.
     - Жена жарит их там, - объяснил он. - Готовить на виду у  всех  стало
опасно.
     Рено и монах подсели к  противню  и  начали  разламывать  коричневые,
подгоревшие скорлупки.
     Входная дверь хлопнула, в трактир ввалился еще один  гость.  Это  был
мужик огромного роста с  редкой  черной  бороденкой  на  плутоватом  лице.
Выражение лица так не вязалось с мощной  фигурой,  что  казалось  будто  к
плечам богатыря приставлена чужая голова. Вошедший был одет  в  просторную
суконную куртку и штаны, подшитые в паху кожей.
     - А, Пети! - радостно вскричал хозяин. - Откуда ты таким франтом?
     - Из города, - ответил крестьянин, придвигаясь к огню.
     - Что ты там потерял? - спросил трактирщик.
     - Зерно идет по пятнадцати монет за меру, - проговорил крестьянин, не
слушая его. - Но никто не продает. На площади  кричат  приказ  магистрата,
чтобы не смели прятать излишки, а везли их на рынок.  А  откуда  они?  Все
вымокло еще весной, я не собрал даже семян.
     - Прогневали господа... - вздохнул монах. - "Был голод  на  земле  во
дни Давида три года год за годом".
     За кочан капусты дают три медяка, - сообщил крестьянин.
     - Кому теперь нужны деньги... - пробурчал трактирщик.
     Он вышел и вернулся с четырьмя большими кружками.
     - Пейте, - сказал он. - Я угощаю. Здесь вино. Вино еще осталось.  Оно
нас переживет.
     Рено приоткрыл металлическую крышку и осторожно  понюхал.  Вино  было
темно-красным, совсем не таким как дома. Сладости в нем  не  чувствовалось
вовсе. Оно терпкой  струйкой  стекало  в  пустой  желудок,  заставляя  его
сжиматься.
     - В городе сегодня сожгли ведьму, - рассказывал крестьянин. - Узнали,
что она насылала дождь.
     - Это толстуху-то Мариетт? - спросил трактирщик. - Да  она  такая  же
ведьма, как я апостол Петр!
     - А я говорю - она ведьма! - крестьянин ударил кулаком по краю стола,
так что кружки подпрыгнули, звякнув крышечками. - Я уверен в этом,  как  в
самом себе! Это была мокрая  ведьма.  Подумать  только,  третий  год  льют
дожди, урожаи вымокают на корню, все мрут с голоду,  от  людей  одни  тени
остались, а эта баба разжирела, как сентябрьский боров! И  добро  бы  была
богачка, у которой припрятан хлеб,  нет,  нищенка,  рваная  шкура!  Вот  и
спрашивается, откуда в ней такая толщина, если она не ведьма? Она насылает
дождь, чтобы вся земля обратилась в болото.
     - А я думаю, у старухи была водянка, - сказал трактирщик. - Она часто
начинается с голодухи.
     Крестьянин потер лоб, соображая, а потом выдавил:
     - Если и вправду водянка, то ей все равно скоро помирать. А  так  она
на небо попадет, - он затряс кудлатой головой, отгоняя непрошенную  мысль,
и уже другим тоном продолжал: - Все-таки она мокрая ведьма.  Я  видел  все
своими глазами. Ей стянули руки за спиной и  приковали  к  столбу  длинной
цепью. Огонь разгорелся с одного  конца,  она  убежала  на  другой  и  все
дергала  цепь  и  кричала  совсем  по-человечески.  А  вот  когда  и   там
заполыхало, то она завыла так, что я сразу понял, кто она. И  забегала,  и
забегала, а сама все воет. Выскочила туда, где пламени уже нет,  зато  там
уголь жарче чем в аду; она туда прибежала и давай прыгать как  лягушка,  а
сама все воет, но уже не громко и с хрипотцой. А как упала, то угли вокруг
погасли, сколько в ней воды было. Через час  все  еще  шипела.  Так  и  не
сгорела, только вроде как сварилась. А вы говорите - не ведьма!
     Трактирщик с сомнением покачал головой.
     - Может оно и так, - сказал он,  -  и  сожгли  ее  правильно,  меньше
голодных будет, но, думается, беда не в этом. Сам посуди, надо ли  дьяволу
на нас такое насылать? Когда всего было вволю, то  грешили  больше.  Огонь
горел не на площади, а в моем очаге. Черти с решетки купались  в  пламени,
на них капал жир от жаркого. А теперь черти такие же голодные, как  и  мы.
Значит, нечистая сила не виновата в наших бедах.
     - Кто же тогда? - с угрозой спросил крестьянин.
     - Сейчас покажу, - трактирщик встал и вышел, прикрыв дверь.
     - Голод насылается господом в наказание за наши  грехи,  особенно  за
несоблюдение постов, - вполголоса сказал монах.
     - Нам и в сытые годы не больно скоромничать приходилось, - проговорил
Пети.
     Вернулся хозяин. Он уселся и положил на  стол  перед  собой  большую,
грубого чекана медаль.
     - Вот, - хрипло сказал он. - Тут все разъяснено, самому  неграмотному
понятно. На этой стороне написано "дороговизна". Сам я читать не могу,  но
мне прочитал один верный человек. Вот нарисован скупщик, он уносит мешок с
зерном, а на мешке сидит дьявол. На другой стороне  написано  "дешевизна".
Скупщика повесили, вот он висит на дереве, и мешок остался у нас.  А  черт
все равно сидит на мешке. Очень понятно - во всем виноваты скупщики.  Если
бы ты, Пети, не возил хлеб на рынок, то сейчас не умирал бы с голоду.
     - Ве-ерно!.. - протянул Пети. Ведь сколько я этого хлеба перевозил  в
город, а теперь  хоть  бы  горстку  назад  вернуть!  Ну,  мы  до  них  еще
доберемся!
     - Великий грех в людях злобу будить, - нравоучительно пропел монашек.
- Спаситель сказал: "Не судите, да не судимы будете".
     - Больший грех хлебом  торговать,  -  веско  возразил  трактирщик.  -
Христос торгующих из храма выгнал.
     - Странно слышать такое от того, кто сам торгует снедью.
     - Я хлеб не скупаю! - заревел  трактирщик.  -  Я  голодных  кормлю  и
бездомных обогреваю! Насильно не зову, без денег  не  даю,  но  и  рубашку
последнюю не снимаю!
     Трактирщик грохнул по столу кулаком и выбежал вон.  Через  минуту  он
ввалился с бочонком на плече.
     - Нате!.. - прохрипел он. - Все равно скиснет: некому вино  пить!  Да
не пугайтесь вы, деньги возьму только за тепло и желуди...
     - Вот истинно  христианский  поступок!  -  быстро  проговорил  монах,
придвигая ближе к бочонку опустевшие кружки.
     В дверях мелькнуло испуганное женское лицо.
     - Сильвен! - послышался умоляющий голос.
     - Молчать! - рявкнул трактирщик и запустил в дверь медалью.
     Остальное  Рено  запомнил  плохо.  Красная  струя  била  из  бочонка,
кровавые пятна как  встарь  растекались  по  выскобленному  дереву  стола.
Винный дух ударял в нос, несытная сладость желудей не могла  утишить  его.
Огромный Пети плясал, распахнув куртку, а хозяин швырялся желудями в дверь
всякий раз, как там показывалась его жена.
     На какое-то время Рено вовсе забыл самого себя.  И  вдруг  неожиданно
увидел, что стоит на коленях перед монахом, ухватив его за  край  рясы,  и
твердит:
     - Как же за такую малую вину столь невыносимое наказание? - а  монах,
силясь отпихнуть его ногой, кричит:
     - За четверо меньшее сера и огонь излиты на Содом и Гоморру!
     Ему удалось вырвать полу из рук Рено, он,  громко  икнув,  сполз  под
стул, и оттуда послышался слабеющий голос:
     - Прийди, малютка, вечерком!..
     Рено метнулся к выходу, выбежал на  улицу.  Он  бежал  по  качающейся
ускользающей из-под ног  дороге.  Ему  казалось,  что  сзади  приближается
нутряная икота монаха, и гнусавый голос выводит:
     - Истинно говорю, Содому и Гоморре в день страшного суда будет легче,
чем всем вам!
     - Не верю! Бог милосерд! - закричал Рено, оборачиваясь.
     Сзади никого  не  было.  Уже  темнело,  на  небо  набежали  тоскливые
размазанные тучи. Начал накрапывать дождик.  Дороги  под  ногами  тоже  не
было, в угарной спешке он сбился с пути и забрел в лес.
     Рено пошел наугад, время от времени захватывая горстью мокрую  ивовую
ветку и вытирая ею пылающее лицо.


     Домик стоял в глубине леса, приземистые буки скребли ветками  ставни,
ежевика плотно обступала тропинку. Дом казался брошенным  -  ни  шума,  ни
дымка, но в сердечко на одной из ставень пробивался тоненький лучик света.
     Рено постучал. В доме послышалась тихая возня, что-то звякнуло острым
стальным напевом, потом хриплый мужской голос спросил:
     - Кто там?
     - Прохожий, - сказал Рено, - пустите переночевать.
     - Я лесник его величества, - предупредил голос.
     - Я сам был лесником, - ответил Рено, - и не хочу дурного.
     - Я открою дверь, - донеслось из дома, -  и  если  вы  грабители,  то
войдите и посмотрите, есть ли тут что грабить. В доме ни тряпки, ни корки,
король забыл, что у него есть слуга по имени Гийом.
     Послышались удары, хозяин выбивал  клинья,  запиравшие  дверь.  Дверь
распахнулась, на пороге появилась фигура во рваном  охотничьем  кафтане  и
ночном колпаке.
     - Заходите! - воскликнул хозяин. -  Заходите  все,  сколько  вас  там
есть! Заходите и берите все, что найдете! Забирайте четыре  стены  и  меня
заодно! Можете утащить в преисподнюю!
     - Я один, - испуганно сказал Рено.
     - Надо же? - удивился хозяин. - Этак он еще  и  за  ночлег  заплатит.
Заходи, что на дожде стоять.
     Рено вошел. Ему было страшно оставаться в одном доме  с  сумасшедшим,
но бежать по тропинке между двумя рядами колючих кустов,  подставив  спину
под этот взгляд и сталь, звеневшую за дверью, было страшнее. Кроме того, в
доме горел огонь.
     Лесник  запер  дверь,  глухие  удары  по   дереву   заставляли   Рено
вздрагивать.
     - Вот, - сказал хозяин, появляясь в комнате, -  в  этом  углу  мох  и
сено, в том - сено и мох. Ложись, где нравится.
     Сам он сел  на  чурбан  посреди  комнаты.  Из-под  обтрепанных  краев
кафтана торчали голые ноги, покрытые рыжим волосом.
     - Штаны продал, - сообщил хозяин, - а кафтан никто не берет.  Боятся.
Поймают бродягу в одежде королевского лесничего -  повесят,  не  спросивши
как зовут.
     - С чего у тебя такая бедность? - не  выдержал  Рено.  -  Королевские
угодья, лесник...
     Хозяин захохотал. Он смеялся долго, со всхлипом, потом закашлялся.
     - Лесник!.. - прохрипел он. - Лес-то бедный! Красного  зверя  нет,  а
где нет красного зверя,  там  держат  в  черном  теле.  И  раньше  платили
кое-как, а теперь и вовсе забыли. Но я им - тоже! Гляди, бревнами топлю! И
вообще!.. Входи в лес, кто хочет! Руби! Трави! Стреляй! Я сам цельный день
в лесу. И ничего... Ни одного дрозда не осталось. Пичужек жру.
     - Ох, плохо! - выдохнул Рено.
     - Плохо, - согласился лесник.
     Он поник, стал вроде бы ниже ростом и словно обвис на своем чурбачке.
     - Спать ложись, - сказал он тихо, сполз с чурбачка и улегся  на  куче
сена в углу.
     Рено помолился перед деревянным распятием, приколоченным к стене, лег
в другом углу и тоже уснул.
     Среди ночи Рено неожиданно проснулся.  В  доме  стояла  непроглядная,
густая, бархатная темень. Не было видно абсолютно  ничего,  хотя  Рено  до
боли широко раскрывал глаза, стараясь высмотреть, что его разбудило. Потом
он понял. Это был шепот. Неподалеку от Рено  что-то  бормотал  прерывистый
голос. Рено недвижно лежал, боясь зашуршать соломой, и слушал.
     - Ты ведаешь, господи, - шептал невидимый лесник, - ты знал и  тогда,
а с тех пор легче не стало. Пресвятая богородица, дева чистая, перед твоим
лицом все мои грехи, ни одного умалять не стану, грешен  я  и  мерзок,  но
прошу, попусти и на этот раз, укрепи мою руку...
     Рено лежал, замерев от безотчетного ужаса, напружинив мышцы, чтобы не
выдать себя случайным движением.
     Лесник встал. В темноте его шаги звучали неуверенно. Слышно было, как
он ведет рукой по стене, пробираясь вдоль нее.  Он  добрался  до  очага  и
начал дуть, отыскивая огонь. Рено слышал  сопение,  ощущал  пресный  запах
горячей золы.
     В очаге засветились пятна непогасших углей,  догоравших  под  пеплом.
Хозяин бросил на угли клок соломы,  несколько  веток,  придвинул  погасшие
головни. Огонь,  возродившись,  осветил  помещение.  Рено  прикрыл  глаза,
наблюдая из-под ресниц. Лесник вытащил из-за пазухи нож и шагнул к Рено.
     Нож был длинный и широкий с волнистым голубоватым лезвием, на котором
змеились отблески огня. Такими ножами  доезжачие  забивают  раненую  дичь.
Рено сам не заметил, как широко раскрыл глаза.
     Лесник встретил взгляд Рено, вздрогнул и попятился было,  но  тут  же
передумав, кинулся, занося руку с ножом. По счастью, Рено уже много  ночей
подряд надевал перед сном башмаки, чтобы не  украли  случайные  попутчики.
Удар окованного медью носка пришелся леснику по  пальцам:  нож  отлетел  к
дверям.
     Лесник, ослабевший от голода, сопротивлялся отчаянно,  но  силы  были
неравны. Рено свалил его и  скрутил  локти  тем  самым  ремешком,  которым
когда-то связывал дрова. Потом, тяжело дыша, встал и отошел на  два  шага,
чтобы лучше разглядеть  противника.  Лесник  ворочался  в  углу,  стараясь
сесть. На его лбу вздувалась  ссадина,  из  разбитого  носа  на  спутанную
бороду капали черные капли крови.
     - Зачем ты хотел меня убить? - спросил Рено. - Ты же  видишь,  что  у
меня ничего нет, только куртка и башмаки.  Неужели  из-за  башмаков  можно
погубить душу?
     Леснику, наконец, удалось сесть.
     - Мне не нужны твои башмаки, - часто шмыгая носом, сказал он,  -  мне
нужен ты сам. Сто фунтов  мяса,  из  которого  можно  сварить  похлебку  с
чесноком и тмином. Его можно засолить и есть, когда другие будут умирать с
голоду. Не башмаки мне нужны, из-за них  я  души  губить  не  стал  бы.  Я
погубил ее, когда понял, сколько мяса ходит вокруг...
     - Я убью тебя, - сказал Рено, поднимая с пола нож.
     - Нет! - живо воскликнул  лесник.  -  Ты  не  можешь  меня  убить.  Я
обязательно должен дожить до хороших  времен  и  разбогатеть.  Иначе,  кто
закажет заупокойную мессу о тех пятерых, которые были до тебя?
     Рено расширенными глазами глядел на человека, сидящего на полу, а тот
говорил, с каким-то особым сладострастием вспоминая подробности:
     - Первый-то год я неплохо  прожил,  охотился,  с  браконьеров  поборы
брал, да и деньжонки кое-какие оставались.  А  на  второй  меня  скрутило.
Барахло продал, проелся весь и начал помирать. Тут он мне и подвернулся. Я
за дровами отправился, утро было раннее, снег уже сошел, и по  всему  лесу
капает. Я его издали углядел, он у самой дороги лозняк  резал.  По  одежде
вроде не мужик, а подмастерье  или  купчик  из  небогатых,  голод-то  всех
прижал. Я его за  ворот  и  хапнул  -  попался  мол!  Теперь  на  виселице
покачаешься! И ничего-то у меня в мыслях  такого  не  было,  куском  хлеба
откупился бы, а он, дурак, на меня с ножом кинулся. Забыл,  видно,  что  у
меня топор в руках. Я его как жамкну! Все лицо разрубил, словно по пустому
месту топор прошел, и ногу еще надвое развалил, вдоль по ляжке. Он и упал.
Еще не умер, подергивается тихонько, а я на ногу его смотрю, как там  мясо
кровью сочится, словно  парная  говядина.  Поначалу  я  убежал,  но  потом
вернулся. Он все также лежит, только лицо лисицей объедено. Я его  засолил
и ел всю весну. Второго я не убивал. Это был скупщик.  Он  привез  хлеб  и
начал его продавать, только очень дорого.  Мужики  взбунтовались,  караван
разбили, а самого повесили посреди деревни. Я его ночью с виселицы  украл.
Мясо у него черное от крови было, но вкусное, очень жирное. Так я их  всех
одного за другим и съел. Последнего я связал  сонного,  потом  разбудил  и
сказал, чтобы он помолился. Он сначала не хотел  и  все  звал  на  помощь.
Только я сказал, что все равно  зарежу  его,  он  тогда  смирился  и  умер
просветленным, потому  что  сначала  помолился.  За  этого  человека  меня
совесть не мучает, но я все равно  обещал  заказать  заупокойную  мессу  о
нем...
     Рено выронил нож, бросился в сени и начал остервенело дергать  дверь.
Он больше не мог слушать, как людоед печется о душах пожираемых.
     - Эй, прохожий! - звал из дома лесник. -  Сначала  развяжи  меня!  Ты
слышишь? Я же не могу сам освободиться! Дева  Мария  обещала  мне,  что  я
исправлюсь, не смей идти против ее воли!
     Рено вышиб дверь и побежал по дорожке.
     - Развяжи-и-и!.. - несся из дома вой.
     Рено бежал, пока с маху не ударился  о  какое-то  дерево  и  не  упал
оглушенный. Холод привел его  в  себя.  Рено  сел,  обеими  руками  сжимая
разламывающуюся от боли голову.
     "Странно, - подумал он, - как много мне приходится бегать. И все,  от
кого я бежал, говорили о воле божьей. Хотя ведьма на то  и  ведьма,  чтобы
искажать его волю, да и лесник тоже не человек, а  сам  дьявол  в  обличье
богомольца. Но как же монах?"
     - Нет! - громко сказал Рено.  -  Это  не  священник,  это  переодетый
еретик, паральпот, ессей! То враги бога, они хотят остановить меня!
     Ночь наконец закончилась, солнце появилось над  ближними  холмами,  и
бесцветно серевший лес ожил и заиграл всеми оттенками красного и  желтого.
Ярко алел боярышник,  оранжевые  кисти  рябины  светились  среди  засохших
скрючившихся листьев, осины трепетали багровыми кронами,  лишь  где-то  на
самом  низу  еще  сохраняющими  зеленый