султан плавно вздрагивал. Берг, стоя неподалеку, страшными ударами
огромного молота плющил на обугленной  колоде  серый  бесформенный  кусок.
Звон разносился далеко окрест.
     Все это было бы очень похоже на печи для  выплавки  меди,  но,  когда
граф,  сопровождаемый  всего  лишь  двумя  телохранителями,   подъехал   и
спешился, он увидел такое, что удивление его граничило с ужасом.  Молот  в
руках Берга был не из меди и не из тугого камня. То не  была  и  плотничья
киянка из переплетенной северной березы. В руках оборванца благородно сиял
железный молот. Он мерно поднимался и опускался, и при каждом ударе из-под
него летели искры.
     А рядом,  прямо  на  голой  земле,  валялось  несколько  тяжеловесных
слитков, и Раймунду не нужен был ювелир, чтобы  понять,  что  лежит  перед
ним.  Как  завороженный  смотрел  он  на  могучие   размахи   драгоценного
инструмента.
     Подошел, вытирая грязные руки краем мантии, Септимус.
     - Довольны ли ваше величество нашим усердием? - тихо спросил он.
     - О-о!.. - протянул граф, не зная,  что  сказать,  а  бряцающий  удар
прервал его, выручив растерявшуюся мысль.
     Пораженный маркграф молчал, а молот в руках Берга  звучал  все  тише,
наконец он стукнул последний раз, уже не  громыхая,  а  протяжной  певучей
нотой, и Берг, столкнув в пыль очередной кусок железа, стер со лба  пот  и
тоже приблизился к правителю.
     - Много ли металла успели изготовить вы? - спросил маркграф, стараясь
не произносить рокового названия.
     - Мало! - буркнул Берг.
     - Мы получили всего двадцать два куска весом от пяти до  семи  фунтов
каждый, - ответил Септимус. - Теперь нам нужны  помощники  и  подмастерья,
чтобы выполнять простую работу и  учиться  мастерству.  Мы  же  хотели  бы
продолжить поиски и исследования болотных руд...
     - Я рассмотрю вашу просьбу, - бросил граф, вскакивая в седло, - а  вы
пока передайте весь металл казначею и приготовьте инструмент к отправке во
дворец. Не исключено, что вам придется переехать туда.
     Вернувшись во дворец, государь отдал некоторые  приказания.  Воля  же
великого Раймунда исполнялась столь  быстро  и  точно,  что  порой  бывала
выполнена  прежде,  нежели  высказана.  Не  удивляйся  тому,  простодушный
читатель, но знай, что предки наши были мудрее своих потомков.
     Так что уже через  два  часа,  спустившись  по  винтовой  лестнице  в
подземные казематы, маркграф  нашел  там  и  выкованные  куски  железа,  и
инструмент, и самих алхимиков, связанных по  рукам  и  ногам,  с  кляпами,
вбитыми в растянутые рты.
     При виде государя Септимус завозился,  елозя  скрученными  руками  по
шершавому камню, а Берг издал носом неопределенный звук, не то стон, не то
задушенный кляпом смех.
     - Приветствую тебя, любезный друг, - мягко  сказал  граф,  подходя  к
Септимусу и касаясь его  носком  узкого,  расшитого  серебряной  канителью
башмака. - Мне очень  жаль,  что  нам  приходится  встречаться  при  таких
прискорбных обстоятельствах. Конечно, я мог бы просто умертвить  тебя,  но
разум и совесть не позволяют мне того. Ты мудрый,  мыслящий  человек,  то,
что я назвал бы солью земли, в этом ты равен мне. Да-да,  я  сам  признаю,
что мы равны, хотя ты и лежишь в грязи. В конце концов,  царских  путей  в
геометрию нет, и все мы учили латынь по  Теодолету.  Внешность  обманчива,
важна  душа,  ты,  как  лицо  духовное,  знаешь  это.  Поэтому   было   бы
бесчеловечно убить тебя, не объяснив причин.
     Септимус вновь завозился и глухо замычал, вращая выпученными глазами.
     - Не трудись, друг мой, я и так знаю, что ты можешь  мне  сказать,  -
заверил его граф. - Сначала пункты успокоительные. Primo: я верю, что  вам
открылся способ естественного алхимического  получения  истинного  железа.
Ergo - с вас снимаются подозрения в обмане. Secundo: я  не  вижу  в  вашем
искусстве ничего противоречащего божьим  установлениям  и  противного  его
воле. Ergo - с вас снимаются обвинения в чернокнижии. Теперь вы  спросите,
что послужило причиной столь сурового наказания, и я отвечу: вы невиновны.
Единственная твоя беда - чрезмерно пытливый разум, не желающий считаться с
некоторыми запретами. Он-то и привел  тебя  к  столь  прискорбному  концу.
Слушай же! Вы хотели облагодетельствовать мир, сделать всех богатыми...
     Септимус напрягся и отрицательно замотал головой, а Берг  протестующе
заревел, словно бык, приведенный на бойню и почуявший запах крови.
     - О-о?.. - удивился государь. - Ты еще разумнее, чем  показалось  мне
вначале! Значит, ты понимаешь, что железо  обесценится  и  станет  простым
металлом. Но  скажи  в  таком  случае,  кому  оно  будет  нужно?  Государи
обеднеют, торговля нарушится, но  во  имя  чего?  Когда-нибудь  все  вновь
придет к норме, и что же выгадают потомки в результате такого  потрясения?
Финансы расстроены, там, где ныне платят унцию железа, будут отдавать фунт
и более золота или серебра. Сделки затруднятся, и купцы первыми  проклянут
тебя. А  ведь  именно  на  купцах  держится  благосостояние  просвещенного
государства. Какие же блага принесет  подданным  дешевое  железо?  Медь  и
олово изгонят его с кухонь и столовых, а золото  и  серебро  из  ювелирных
лавок. Подумай, любезный, ведь железо вовсе не красиво и ценится только за
свою редкость! И все же есть одна область, где подобное изобретение примут
с радостью. Оружие! Ты  мирный  человек,  Септимус,  так  скажи:  тебе  не
страшно? Я полжизни провел в седле, но все же едва не поседел от мысли, во
что  превратится  мир,  полный  железа...  Бронза,  сваренная  с   должным
количеством бериллов, конечно, прочнее и лучше подходит  для  изготовления
пик и секир, но ведь железо будет дешево! Никто больше  не  станет  пахать
землю и пасти овец, оголтелые толпы мародеров начнут шататься по стране  и
рвать друг у друга остатки добычи. Благородное искусство войны  отойдет  в
предание, оружие будет в руках черни,  и  подлый  удар  в  спину  зачтется
великим подвигом. И все оттого, что ты, Септимус,  обратил  свой  взор  на
болота! Может быть, скажешь ты мне, все будет вовсе не так. Многочисленные
и хорошо вооруженные войска изгонят бандитов и охранят труд  земледельцев,
которым  орудия  из  нового  материала  принесут   невиданную   пользу   и
процветание... Увы!.. Человек подл и неблагодарен, а из кос слишком  легко
получаются ножи. Чтобы перековать  орала  на  мечи,  вовсе  не  надо  быть
ученейшим Септимусом.
     Лежащий монах только чуть слышно вздохнул и закрыл глаза.
     - Ах, не перебивайте же меня! - в нетерпении вскричал Раймунд. -  Вам
была дана полная  возможность  говорить  в  свою  пользу,  перечислять  те
области, где сие пагубное  открытие  могло  бы  показать  себя  с  хорошей
стороны. Теперь буду говорить я! Помимо потрясений преходящих будут утраты
невосполнимые.  Погибнут  старинные  произведения   гениальных   ювелиров.
Сделанные из никчемного феррума, кому будут нужны эти украшения?  Исчезнут
целые ремесла, запустеют  цветущие  области,  никто  больше  не  пойдет  в
пустыню на поиски упавших небесных камней, одни дикари  будут  бродить  по
бесплодным пескам. Зачахнут науки, да-да,  твои  любимые  науки  зачахнут!
Ныне сотни астрономов сидят у зрительных труб,  ожидая  появления  болида,
кому он будет нужен  завтра?  Опытнейшие  и  искушенные  в  арифметических
действиях ученые рассчитывают время появления падающих звезд. К чему?
     Государь замолчал и отер с чела пот. Алхимики лежали недвижимо.
     - Что ж ты молчишь? - спросил государь. - Тебе  нечего  сказать!  Вот
потому-то я, скрепя сердце, решил умертвить тебя и  твоего  подручного,  а
заодно и шпиона - он уже мертв. Так что никто не узнает,  получили  ли  вы
земное железо и как вам это удалось. Прощай!
     С этими словами маркграф  вышел.  Алхимики  словно  не  заметили  его
ухода. Септимус лежал, закрыв глаза, а в темных  зрачках  Берга  никто  не
сумел бы прочесть его мыслей, да никого это и не интересовало.
     С того дня прошло без малого полгода, когда  однажды,  ранним  утром,
государь был поднят с постели перепуганным казначеем. С железными слитками
и инструментом алхимиков произошло нечто  непонятное.  Их  густо  покрывал
налет  наподобие  зеленой  пленки,  что  ложится  на   старую   медь,   но
грязно-рыжего цвета.
     Раймунд взял в руки удивительный молот  Берга.  На  ладонях  остались
желтые пятна. Государь презрительно усмехнулся и промолвил:
     - Все-таки я оказался прав. Истинное железо  не  ржавеет.  А  это,  -
обратился он к казначею, - вычистить до блеска, набить из него полновесной
монеты и тайно, по частям, пустить в обращение.
     И, помолчав, добавил:
     - Деньги чеканьте французские.
     И  эта  последняя  фраза  более  всего  убеждает  историка,  что  все
вышерассказанное является чистой, неприукрашенной правдой.





                               ТЕМНЫЙ ГЛАЗ


     - А мальчишки тебя обижают?
     - Не-а...
     - Совсем-совсем?
     - Ну, немножко обижают, только я необидная.
     - Что, что?
     - Ну, необидная.  Они  обижают,  а  я  не  обижаюсь,  вот  и  выходит
необидная.
     - Надо говорить - необидчивая.
     - Ну, необидчивая.
     - Только без "ну".
     - Ну, без "ну" необидчивая.
     Я засмеялся и сказал:
     - Темя следовало назвать на Надя, а Нудя. Очень похоже.
     - И неправда, - возразила Надя. - Когда Нудя, то значит всегда  нудит
и совсем противная. Нудя сидит и ревет, а я бегаю быстрее всех мальчишек.
     Она говорила, не глядя на меня, опустив голову и  рассматривая  одной
ей видимый узор, который вычерчивала среди белых  головок  кашки  пальцами
босой ноги.
     - Быстро бегаешь? - спросил я. - А давай наперегонки,  до  дома,  кто
быстрее.
     Надя вскинула глаза, странно  серые  для  такого  веснушчатого  лица,
внимательно меня оглядела и спокойно ответила:
     - Да ну, с вами неинтересно. У вас ботинки, а я босиком. И еще у  вас
вон пузо какое. Так я  вас  завсегда  перебегаю.  Если  хотите,  мы  потом
побежим, только вы без ботинок, а я к животу подушку подвяжу.
     Ответ меня настолько удивил, что в  первую  минуту  я  не  нашел  что
сказать, и только потом пробормотал:
     - Теперь ясно, почему тебя мальчишки бьют.
     - Вы не сердитесь, - извиняющимся голосом проговорила Надя.  -  Я  не
хотела. Это просто я ехидна такая. Ну, оттого, что по земле много  ползаю.
Так бабушка говорит. Давайте лучше я вас сейчас разобижу?
     - Куда уж больше, -  сказал  я.  -  И  потом,  тебе  все  равно  меня
по-настоящему не обидеть.
     - Да я наоборот! - Надя  сморщила  нос,  очевидно  подыскивая  слово,
которым можно было бы все разом объяснить. - Вот вы  обиделись,  а  я  вас
обратно разобижу, чтобы хорошее настроение стало.
     - То есть, извинишься?
     - Да нет, просто разобижу и все. Только идти надо.
     - Давай, - согласился я, и мы пошли. Идти пришлось недалеко. На самом
краю луга, где он мыском вдавался в
серый ольшаник, Надя остановилась, быстро огляделась по сторонам и,
понизив голос, таинственно сказала:
     - Тут.
     Она наклонилась к небольшому  камню,  торчащему  из  травы,  сказала:
"Раз-два, взяли!" - и  прежде  чем  я  успел  помочь,  сдвинула  камень  в
сторону. Под камнем оказалась круглая черная дыра, уходящая отвесно вниз.
     - Зря ты так, - сказал я. - В нем килограммов пятнадцать, а то и  все
двадцать. Надорвешься.
     - Ну, вот еще! - отмахнулась Надя. - Я дома воду двумя ведрами  ношу,
и ничего. Вы, лучше, ложитесь и смотрите в дыру. Это знаете,  какая  дыра?
До самой середины Земли! Ее  геологи  провертели.  Только  они  ничего  не
вертели, а просто  трубой  стучали,  и  потом  из  нее  землю  вытаскивали
столбиками. Я вокруг бегала и все-все видела, хотя они на меня ругались  и
гнали. Подумаешь, дырка-то все равно мне осталась.
     - Положим, дырка не до самого центра Земли, но глубокая. Зря она тут.
Кто-нибудь наступит и сломает ногу.
     - Не сломает, я ее камнем прикрываю, - пояснила Надя.  -  А  вы  вниз
глядите, чего так стоять.
     Я присел  на  корточки  и  заглянул  в  отверстие.  Оно  было  узким,
только-только просунуть руку. Наверху с земляных стенок  свисали  корешки,
дальше я ничего не мог  разобрать,  только  где-то  совсем  далеко  тускло
поблескивала вода.
     - Не так, - нетерпеливо сказала Надя. - Надо на живот лечь,  носом  в
дыру, в самую середку смотреть.
     "Костюм светлый, пятна останутся", -  запоздало  шевельнулся  здравый
смысл, но я уже послушно растянулся на земле, ткнувшись  носом  в  затхлую
темноту. Пахло сыростью и гниющей  травой.  Блик  света  в  глубине  почти
пропал, светил едва заметно,  порой  подрагивая,  словно  многозначительно
подмигивающий темный глаз.
     Внушительно и сильно таинственно. Не мудрено, что Надя забывает возле
старой скважины свои неприятности Что они значат по сравнению с дырой  "до
самой середины Земли"? Да и вообще, что  это  за  обиды?  Коська  за  косу
дернул или Максимка лягушку за шиворот сунул. Впрочем,  Надька  сама  кому
хочешь лягушек напихает.
     Темный глаз улыбнулся и мигнул, молча соглашаясь с моими  мыслями.  А
воздух в дыре вовсе не затхлый, наоборот,  переполненный  свежестью  живой
земли.
     Настоящие обиды хуже. Они, может быть, еще глупее, бессмысленнее,  но
и страшнее именно своей глупостью. Первая обида на самого себя:  пять  лет
работать как вол, и все впустую, а сейчас, когда  появился  просвет  -  не
выдержать и слететь с  нарезки.  Приступы  эти  дурацкие,  слабость,  пот,
голова кружится. Короче - уходился до предела. Обида на шефа: как  дело  в
группе на лад пошло, так меня сразу в  отпуск,  подальше  от  результатов,
даже заботу проявил, лишь бы оттереть. Сам понимаю, что чушь  несу,  никто
меня оттирать не пытался, но все равно на сердце тяжесть. Еще одна  глупая
обида на тетку из профкома. Ведь видит, что человек  уходит  в  отпуск  по
состоянию здоровья, могла бы хоть ради  проформы  предложить  какую-нибудь
путевку. Знает же, что все равно откажусь и поеду в Тикилово. Не нужна мне
их путевка, человеческое отношение нужно. Хотя, если  разобраться,  винить
некого, сам когда-то раз и навсегда отказался от всех санаториев. Не  знаю
даже, есть теперь профсоюзные путевки, или в профкомах  народ  так  просто
сидит.
     Темный глаз смотрел, понимая и соболезнуя.  Влажный  отблеск  казался
капелькой слезы. Но, все-таки, дуйся не дуйся, а  уехал  я  правильно.  По
закону отпуск положен, не обижаться же в  самом  деле  еще  и  на  законы.
Валерка Петров, наш лабораторный медик,  говорил,  что  все  мои  беды  от
плохого самочувствия. Отдохну и пойму, что никаких неприятностей нет. А то
до чего дошел: в очередях со старушками ругаться начал.
     Глаз глядел мне в лицо, рассматривал. Он  моргал  и  щурился,  словно
добрый близорукий человек.  Трудно  так  просто  взять  и  объяснить  свои
ощущения. Я совершенно забыл про то, что лежу на траве  в  новом  костюме,
что еще не зашел домой, и  чемодан  стоит  рядом,  не  думал,  как  смешно
выгляжу со стороны, а ведь Надька - великая насмешница.  Я,  не  отрываясь
смотрел в самую середину Земли, и мне было удивительно легко и спокойно.
     - Господи, да что  же  это  такое?  -  резкий  голос  вывел  меня  из
прострации.
     Передо мной с хворостиной в руке стояла тетя Клава.
     - Я Надьку ищу ужинать, - говорила она, азартно размахивая прутом,  -
а здесь он! Откуда ты взялся? Домой глаз не показал, никому ни здрасте, ни
привета, на луг умчал, оглашенный, пиджак мазать!
     - Тетя Клава!..
     - Я знаю, что я тетя! На меня кто ни глянет,  всякий  поймет,  что  я
тетя.  А  ты?  Ты  ведь,  балбес  большой,  этой  егозе   дядькой   родным
приходишься! А как себя ведешь? Я про дурной пример вовсе молчу, моя  сама
кому угодно пример покажет. Подумать только, взрослого человека  заставила
по сырой земле на брюхе ползать! Погоди у меня, я твою яму засыплю,  следа
не останется.
     - Ладно, тетя Клава, - примирительно сказал я. - Давайте я вам  лучше
дрова до дому донести помогу.
     - Какие дрова еще выдумал?
     - Вот эти, - пояснил я, взяв у нее из рук прут. - Ведь это вы хворост
собираете на растопку, да?
     - Я тебя сейчас этим хворостом отхожу как следует, не  посмотрю,  что
инженер, так узнаешь, какая растопка бывает, - проворчала тетя Клава очень
сердитым голосом, и мы пошли домой в самом лучшем расположении духа. Надя,
непривычно долго молчавшая, успокоилась относительно бабушкиных  намерений
и всю дорогу болтала, держась, однако, на всякий случай, так, чтобы  между
ней и розгой все время находился я.


     Это была первая за  много  месяцев  ночь,  когда  я  спал  крепко,  а
проснулся рано  и  с  хорошим  настроением.  Справедливости  ради  следует
заметить, что еще не было случая, чтобы  мне  плохо  спалось  на  сеновале
после ужина из парного молока с горячими лепешками. Но тогда я не думал  о
парном молоке. Всему виной, несомненно, была таинственная  яма  в  дальнем
уголке луга.
     Я разыскал на чердаке старые брюки и рубаху с  заплатами  на  локтях,
закатал брючины повыше, чтобы не вымочить в росе,  и  потихоньку  ушел  на
луг. Уходя я слышал, как тетя Клава встает и идет к  корове,  стараясь  не
греметь подойником, чтобы не разбудить меня.
     Солнце  только-только  проклюнулось  на  востоке,  и  полосы   тумана
заволновались, забегали прозрачными струями, опускаясь на траву капельками
росы. Трава была высокая, штанины все равно промокли, так что  можно  было
не обращать на росу внимания и идти прямиком, чувствуя, как постукивают по
ногам головки ромашек.
     Минут двадцать я разыскивал вчерашнее место. Наконец, нашел,  отвалил
камень и заглянул в отверстие. При ярком утреннем свете (солнце уже совсем
поднялось), дыра потеряла почти  всю  свою  таинственность,  но  когда  я,
собравшись с духом, лег в росу и, заслонив головой утро, заглянул в  самое
сердце Земли,  меня  снова  охватило  вчерашнее  настроение.  Темный  глаз
качался и кивал, а воздух был совершенно не таким,  как  наверху,  но  все
равно замечательно вкусным.
     Я немного пожаловался на  свои  трудности.  Глаз  посмотрел  на  меня
испытующе, и мне стало ясно, что глупости  все  это,  плоды  расстроенного
воображения, сам понавешал собак на правых и виноватых, и вообще,  Валерка
правду говорил, что все пройдет. Уже прошло.
     Темный глаз блеснул чуть ярче, задрожал, я вдруг  понял,  что  делать
мне здесь больше нечего, и поднял голову.
     В двух шагах от меня стояла Надя и задумчиво вычерчивала ногой узор.
     - Я  знала,  что  вы  тут  будете,  -  сказала  она,  -  что  придете
досматривать. Пойдемте, а то бабушка вас ищет.
     - А ты, что, каждый день сюда ходишь? - спросил я, -  оглядывая  свой
костюм. Следы преступления были  налицо:  и  штаны,  и  рубаха  безнадежно
вымокли.
     - Не-а... Ну, зачем каждый день?  Каждый  день  и  так  хорошо.  Туда
глядеть нужно, чтобы разобидеться.
     - А зимой как же? Засыплет дырку снегом...
     Надя на секунду задумалась, потом тряхнула головой и сказала:
     - Я раскопаю. Или весны дождусь. И потом,  зима  еще  когда  будет!..
Давайте, лучше домой скорее, а то бабушка сердиться станет.
     - Наперегонки? - предложил я, выставив босую ногу.
     - Подушку забыла, - сообщила Надя.
     - Ничего, ты сена охапочку возьми.
     Разумеется, Надя обогнала меня, но зато от сена не осталось и следа.
     - У вас пузо крепко сидит, а мне руками надо махать, вот  сено  и  не
держится, - объяснила Надя. - Мы с вами потом перебегаем, чтобы честно.
     - Ладно, согласился я.
     Уже около  дома,  когда  мы  степенно  шли  по  деревне,  Надя  вдруг
остановилась, приподнялась на цыпочки и доверительно прошептала:
     - Дядя Коля, а там в яме, что, гномы  сидят  волшебные?  Поэтому  она
такая хитрая? Правда?
     - Не знаю. Надо посмотреть.
     - Ой, только вы не разрывайте!
     - Не буду разрывать, - пообещал я.


     Ва